— Я не искала портрета, — сказала я. — Мне было интересно узнать, как выглядела София, но я понятия не имела, что здесь можно найти ее портрет. Я пришла отобрать себе картину, потому что Гренвил сказал, что я могу взять себе в Лондон какую-нибудь из его картин.

— Я знаю. Мама говорила.

— Элиот, не надо нам это обсуждать.

Но он не обратил внимания на мои слова.

— Знаете, всегда в этой истории с Джоссом была какая-то странность, нечто необъяснимое. То, как он появился в Порткеррисе, неизвестно откуда и почему. И то, что Гренвил не удивился этому появлению и дал ему работу, позволил распоряжаться в Боскарве. Я никогда не доверял Джоссу. Чем он занимается вне Боскарвы, покрыто тайной. И эта пропажа бюро, того, которое должно было перейти к вам. Все это крайне подозрительно.

Я знала, что должна рассказать Элиоту о том, что обнаружила бюро у Джосса в мастерской. Я уже открыла рот, чтобы сделать это, но тут же опять закрыла его: слова не выговаривались. А кроме того, Элиот все говорил, не замечая моей попытки вставить слово.

— Мама считает, что он каким-то образом околдовал Гренвила, получил над ним власть.

— Вы намекаете на шантаж?

— Возможно, не впрямую, но в известной степени. Ну, знаете, как это бывает: «Вот я, внук Софии, посмотрим, чем вы можете мне помочь!» И Петтифер, должно быть, в курсе. У Петтифера и Гренвила друг от друга секретов нет.

— Элиот, мы не должны никому говорить, что нашли этот портрет.

Повернув голову, он посмотрел мне в глаза.

— Вы так взволнованы, Ребекка. Беспокоитесь за Джосса?

— Нет. За Гренвила.

— Но Джосс вам нравится.

— Нет.

Он притворно изумился:

— Но Джосс так нравится всем. Кажется, нет человека, который не подпал бы под его веселое обаяние, — и Гренвил, и Петтифер. Андреа так просто от него без ума, ни на секунду не оставляет его в покое. Думаю, что здесь не без физического влечения. Я считал, что и вам суждено присоединиться к большинству. — Он нахмурился. — Но он вам все-таки нравился.

— Раньше да, но не теперь, Элиот.

Последнее его заинтриговало. Он слегка изменил позу, сел ко мне лицом и закинул руку на изогнутую спинку дивана, за мое плечо.

— А что случилось? — спросил он.

Что случилось? Да ничего. Просто Джосс чем-то всегда смущал меня, смущали эти странные совпадения, переплетения, словно связавшие воедино наши жизни. И он украл мамино бюро. И сейчас, в эту самую минуту, он продолжает свой тайный роман с этой малоаппетитной Андреа. От одной мысли об этом все в душе моей переворачивалось, а воображение неслось вскачь.

Элиот ждал моего ответа, но я лишь пожала плечами и, безнадежно покачав головой, сказала:

— Я изменила мнение о нем.

— А вчерашний день к этому отношения не имеет?

— Вчерашний день?

Я вспомнила, как сидела с Элиотом на прогретой солнцем террасе маленького паба, вспомнила двух мальчишек, пускавших свою шлюпку по синим водам ручья, и, наконец, вспомнила руки Элиота, обнимавшие меня, вкус его поцелуев и ощущение, что теряю контроль над событиями и словно падаю вниз со скалы.

Меня опять пробрала дрожь. Руки мои, холодные и грязные, лежали у меня на коленях, и Элиот, прикрыв их ладонями, сказал с некоторым удивлением:

— Да вы замерзли.

— Ну да. Я здесь уже много часов.

— Мама сказала мне, что вы собираетесь вернуться в Лондон. — Кажется, оставив в покое Джосса, мы переменили тему, за что я была очень благодарна.

— Да, мне надо ехать.

— Когда?

— Завтра вечером.

— А от меня вы это скрыли.

— Я только утром приняла решение.

— Вы и мнения меняли, и решения принимали, и все это за один день.

— Я не заметила, как пролетело время. Почти две недели, как меня нет на работе.

— Вчера я просил вас остаться.

— Но мне приходится ехать.

— Что могло бы вас остановить?

— Ничего не могло бы… то есть… я не могу… — Я по-идиотски запиналась. Замерзшая, грязная, усталая, я не была готова к такому разговору. Может быть, позднее я бы что-нибудь сообразила.

— А если я попрошу вас выйти за меня замуж, вы останетесь?

Меня как током ударило. На лице моем, наверное, отразилось подобие ужаса, потому что он, тут же остыв, рассмеялся.

— Не надо так пугаться. Брак — это вовсе не страшно.

— Но мы двоюродные брат и сестра!

— Это не важно.

— Но мы не… То есть… вы меня не любите!

Услышать такое, наверное, было ужасно, но Элиота мои слова не смутили.

— Ребекка, вы мямлите и запинаетесь, как застенчивая школьница. А что если я люблю вас? Что, если я собирался долго за вами ухаживать, прежде чем сделать вам предложение, но вы сами обострили ситуацию, неожиданно, ни с того ни с сего объявив, что возвращаетесь в Лондон? И если я собирался вообще когда-нибудь сказать это, то уж лучше мне поторопиться и сделать это сейчас. Я хочу, чтобы вы стали моей женой. Я думаю, что брак наш окажется очень удачным.

Помимо воли я растрогалась. Никто еще не предлагал мне руки и сердца, и слова Элиота мне польстили. Но в то время как одна часть моего существа слушала Элиота, другая металась кругами, как белка в клетке, потому что я помнила о Боскарве, о земле, которую Элиоту так хотелось продать Эрнесту Пэдлоу.

«Ты не единственный мой внук».

— …по-моему, смешно вдруг распрощаться и расстаться навсегда, когда мы только что встретились и когда впереди нас ждет столько хорошего.

— Например, Боскарва, — тихо сказала я.

Улыбка слегка застыла на его губах. Он поднял брови:

— Боскарва?

— Давайте все начистоту, Элиот. По той или иной причине вам понадобилась Боскарва, и вы думаете, что Гренвил может завещать ее мне.

Он набрал в рот воздуха, чтобы, как казалось, все отрицать, но вдруг заколебался и ограничился долгим вздохом. Он грустно улыбнулся. Провел рукой по макушке.

— Какая же вы хладнокровная! Прямо в Снежную Королеву вдруг превратились.

— А понадобилась вам Боскарва, чтобы продать ее Эрнесту Пэдлоу для застройки.

— Да, — осторожно сказал он. Я подождала. — Мне нужны были деньги на строительство гаража. Гренвил устранился, и я обратился к Пэдлоу. Тот согласился под обеспечение Боскарвы. Джентльменское соглашение.

— Но Боскарва вам не принадлежала.

— Я был уверен, что будет принадлежать. Не было ничего, что могло бы этому воспрепятствовать. Гренвил был стар и болен. Финал мог наступить в любую минуту. — Он простер руки: — Кому пришло бы в голову, что три года спустя он все еще будет с нами?

— Вы говорите так, словно желаете его смерти.

— Старость — ужасная штука. Она печальна и одинока. Он прожил хорошую жизнь. Но теперь разве осталось в ней хоть что-нибудь, за что ему стоило бы цепляться?

Я чувствовала, что не могу согласиться с Элиотом. Старость, как это было в случае с Гренвилом, способна сохранять достоинство и смысл. Лишь недавно познакомившись с Гренвилом, я успела его полюбить, он стал частью меня. Мысль о его смерти была для меня невыносима.

Стараясь оставаться на почве практической, я сказала:

— А вы не могли бы расплатиться с мистером Пэдлоу как-нибудь иначе?

— Я мог бы продать гараж. По тому, как идут дела, все равно этим кончится.

— Я думала, что дела там у вас идут прекрасно.

— Пусть все так и думают.

— Но если продать гараж, что вы будете делать?

— Ну, а что бы вы могли мне предложить? — Он сказал это весело. Так говорят с ребенком-фантазером, подыгрывая ему.

— А как насчет мистера Кембека и музея старых автомобилей в Бирмингеме? — спросила я.

— У вас обременительно хорошая память.

— Разве работать у мистера Кембека было бы так плохо?

— И оставить Корнуолл?

— Думаю, что это стоило бы сделать. Начать новую жизнь. Расстаться с Боскарвой и… — Я осеклась, а потом, подумав, эх, была не была, торопливо добавила: —…с вашей мамой.

— С мамой? — Опять та же веселость, словно я подстроила ему какую-то глупую каверзу.

— Вы знаете, что я имею в виду, Элиот.

Последовала долгая пауза. А затем:

— Думаю, — сказал Элиот, — вы пообщались с Гренвилом.

— Простите.

— Но ясно одно: либо я, либо Джосс, но кто-то из нас должен отсюда убраться. Как говорят в ковбойских фильмах, «в городке стало слишком тесно для нас двоих», но я предпочел бы, чтобы убрался Джосс.

— Не преувеличивайте значение Джосса. Из-за него не стоит копья ломать.

— А если я продам гараж и уеду в Бирмингем, вы поедете со мной?

— О, Элиот…

Я отвернулась от него и встретила взгляд Софии на портрете. Глаза ее смотрели прямо на меня, и было такое впечатление, словно Джосс сидит здесь, слушая каждое наше слово и посмеиваясь. А потом Элиот взял меня за подбородок и повернул мою голову так, чтобы я опять смотрела на него.

— Слушайте меня!

— Я слушаю.

— Любовь — это не обязательное условие. Вы это знаете, не так ли?

— Я всегда считала, что это важное условие.

— Она приходит не ко всем. Возможно, к вам она и не придет.

Мрачная, однако, перспектива!

— Возможно.

— А в таком случае, — тон его был ласков и рассудителен, — разве так уж плох будет компромисс? И разве он не предпочтительнее работы с девяти до пяти до скончания дней и пустой квартиры в Лондоне?

Он нащупал мою больную точку. Я так долго была одна, что перспектива одиночества до скончания дней очень меня пугала. А Гренвил сказал: «Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей». И вот теперь все это приблизилось, ждет меня. Стоит только руку протянуть, принять то, что предлагает Элиот.

Я произнесла его имя, и он обнял меня, крепко прижал к себе, целуя в глаза, щеки, губы. София глядела на нас, но я не обращала на это внимания. Я говорила себе, что она давно мертва, а Джосса я уже вычеркнула из своей жизни. Зачем же мне обращать внимание на то, что думает обо мне он или она?

Наконец Элиот сказал:

— Нам пора. — Он слегка отстранил меня со словами: — Тебе надо принять ванну, смыть всю эту грязь с лица, а я должен достать лед из холодильника и заготовить все необходимое, чтобы выступить в роли усердного виночерпия для Гренвила и матушки.

— Да. — Я высвободилась из его объятий, отвела прядь волос с лица. Я чувствовала жуткую усталость. — Который час?

Он взглянул на часы. Ремешок на них, который я ему подарила, был еще совсем новенький и поблескивал.

— Почти половина восьмого. Мы могли бы здесь хоть всю ночь оставаться, но, к несчастью, жизнь продолжается.

Я устало поднялась. Не глядя на портрет, я подняла его и поставила обратно — в укромный пыльный угол с его паутиной и пауками, опять повернув лицом к стене. Потом я взяла наугад еще несколько холстов и поставила их так, чтобы завалить, загородить портрет. Вот теперь, говорила я себе, все стало как прежде. Кое-как мы прибрали в мастерской и прикрыли холсты упавшими и пропыленными простынями. Элиот выключил торшер, я взяла фонарик. Мы вышли, погасив верхний свет, закрыв и заперев дверь мастерской. Элиот взял у меня фонарик, и вместе, вслед за прыгающим кружком света, мы пошли по тропинке, то и дело оскальзываясь, спотыкаясь о притаившиеся кочки и камушки бордюра; а потом взобрались на блестящие от дождя мокрые ступени террасы. Над нами высился дом, за задернутыми шторами которого горел свет, а вокруг бушевал ветер и гнулись, раскачивались безлистые деревья.

— Вот уж не знал, что непогода может так долго длиться, — сказал Элиот, открывая боковую дверь, и мы опять очутились в доме. Холл встретил нас теплом и ощущением безопасности, и пахло в нем вкусно: тушеной курицей, которая готовилась на ужин.

Мы расстались. Элиот направился в кухню, я же поднялась наверх, чтобы скинуть с себя грязную одежду, налить ванну и понежиться в теплом ароматном пару. Я смогла наконец расслабиться и ни о чем не думать. Я слишком устала, чтобы думать. Вот засну сейчас, мелькнуло в голове, и, наверное, захлебнусь. Почему-то перспектива эта меня не слишком встревожила.

Но я не заснула, потому что, лежа в ванной, вдруг услышала перекрывающий шум ветра звук: к дому приближалась машина. Из окна ванной, находившейся в задней части дома, были видны подъездная аллея и передняя дверь. Я не потрудилась задернуть шторы, и фары машины на секунду осветили темноту окна. Хлопнула дверь, раздались голоса. Потревоженная, я вылезла из ванны, вытерлась и направилась через площадку к себе в комнату, но замерла на месте, потому что из холла на лестницу донеслись взволнованные голоса:

— …нашел ее на полпути вверх по холму… — говорил незнакомый мужской голос.