Наталья Майорова - Сибирская любовь

Кочка под головой тонко пахла пылью и сухим, осенним тленом. Серж растер в пальцах былинку, понюхал. Удивительно, какой изящный запах! Несомненно, подлежит немедленному занесению в список благородных.

Внезапный шорох заставил Сержа приподняться и тут же упасть обратно, развернувшись на бок для лучшего обзора. Кто там?! Таежные звери, согласно объяснению все того же Печиноги, осенью сытые и неагрессивные. Возможно, возможно. Но сам-то, между тем, всюду ходит с карабином, да еще со своей слюнявой псиной… Звери-то не дураки, однако. Одного вида инженера испугаться не грех. А он-то, Серж, безоружен. Лакомый кусочек.

Ого!

Наискосок через поляну, по тропе, с которой недавно сошел Серж, торопливо шел Петя Гордеев. Иногда Петя оглядывался назад, при этом лицо его искажала какая-то неопределенно-мучительная гримаса. Судя по движениям и цвету лица, сын Гордеева был почти абсолютно трезв.

Заметит? Не заметит?

Петя прошел, кусты крушины и бересклета скрыли его невысокую фигуру. Сержа он не то, чтобы не заметил, просто не глянул в его сторону.

Серж сел. Очень интересно! Куда ж это он направлялся? И откуда шел? Там, впереди по тропке – только лес, да вроде бы, Емельянов говорил, озеро еще небольшое есть. Да не купаться же Петя ходил! Может, охотился или рыбачил? Но разглядел-то хорошо – у него ни ружья с собой не было, ни ягдташа, ни удочек, да и одет совсем не так, как на охоту-рыбалку ходит. Была какая-то корзина, в которой обычно припасы из лавки или с рынка носят. Но махал он ей так, словно пустая.

Что ж это было-то? Заинтригованный, Серж попытался проанализировать, и сразу же наткнулся на свое очередное заблуждение: отчего-то казалось, что Петя Гордеев прост, как пресное тесто, и он, Серж, уж давно все про него понял и разгадал. Ан нет! Каков же Петя? Пьет. И что ж с того? Сюда-то, в тайгу, он явно не за штофом ходил. Ходил? Или где-то конь привязан? А может, кто-то Петю ждет? Зачем? По каким делам? У него, вроде бы, и дел-то никаких быть не может. Получалось, что ничего-то он про Петра Иваныча не знает, и даже зацепиться не за что!

Подумав, Серж поднялся на ноги, отряхнул пиджак, вернулся на тропу и направился по прежнему маршруту вперед, туда, откуда пришел Петя Гордеев.

К округлому озеру с двух разных сторон подходили тропа и проезжая, хотя и поросшая травой дорога. И там, и там имелись небольшие песчаные пляжи, низкая, кучерявая, утоптанная охотниками и рыбаками трава, кострища, наломанный хворост. Прочие берега густо заросли тростником и камышами. Со стороны дороги, уходя в воду одним концом и образуя своеобразные мостки, лежало толстое, побелевшее от времени бревно.

Серж подходил к озеру аккуратно, сойдя с тропы и медленно продираясь сквозь подлесок. Старался не шуметь, но понимал, что до Чингачгука[3] ему далеко.

Едва выглянул на открытую воду, показалось, что за кустами орешника на том берегу прячется шарабан. Знакомый, прежде уж не раз виденный… Вот сейчас вспомнится, чей…

И разом все обрубило, стало не то что неважным, а истерически смешным, как гвоздь в ботинке на фоне Страшного Суда.

Серж ощутил, как от возбуждения задрожали губы, прижал к ним вмиг похолодевшие пальцы. Ухватился свободной рукою за подвернувшуюся рябину с прохладной, влажной корой.

Справа, поблизости от камышей, по гладкой поверхности озера медленно плавали огромные лебеди. Много, наверное, десятка полтора. Серж никогда не видел столько лебедей разом. За каждым по воде тянулся расходящийся хрустальный след. Следы пересекались, все птицы двигались, грациозно изгибали шеи, выглядели возбужденными, но не испуганными.

– Господи! Господи! – невольно шевельнулись губы молодого человека.

Эта картина – черное зеркало воды, рама из пожелтевшего тростника, белые лебеди с красными клювами, хрустальные треугольники, бесшумно возникающие и пропадающие – все это даже не было красивым. Это было грозно и торжествующе.

Отчего-то вспомнив латинские гимны и орган в католическом соборе, Серж внезапно ощутил себя лишним и уже хотел отступить назад, но тут же увидел еще…

…Осторожно ступая босыми ногами по бревну, к воде спускалась девушка. Из одежды на ней была лишь длинная белая рубаха. Лицо, обращенное к лебедям, разглядеть было трудно, но оранжево-красные кудри буквально приковывали взгляд. Такими огненными, буйно и туго кудрявыми иллюстраторы русских народных сказок изображают гривы и хвосты у сказочных лошадей. Серж даже подумать не мог, что такой цвет волос возможен у живого человека.

В обеих руках девушка держала что-то светлое, не то хлеб, не то пироги. Совершенно не обращая внимания на осенний холод воды, она по бревну сошла в озеро. Сначала вода доходила ей до коленей, и подол рубашки белым пузырем окружал ее ноги, потом глубина достигла пояса. Веснушчатое лицо девушки, (которое теперь было видно яснее, словно вода освещала его) оставалось безмятежным. Сержа трясло. Она зашла еще глубже, и Серж отчетливо видел, как всплыли под рубашкой большие округлые груди, может быть, слегка тяжеловатые для такой хрупкой фигурки.

Вытянув руки по направлению к лебедям, девушка вдруг заговорила или, еще вернее, запела на незнакомом Сержу языке, словно произносила молитву. Слова и особенно мелодика, ритм песни-молитвы казались смутно знакомыми, словно пришедшими из сна или далекого-предалекого детства. Нереальность происходящего усилилась почти до нестерпимости. Серж сильно прикусил губу и ощутил соленый привкус во рту.

Лебеди, явно волнуясь и описывая круги, стали, тем не менее, приближаться. «Но это же дикие лебеди, – сам себе сказал Серж. – Они просто ночуют в этом укромном уголке по пути на юг. Только и всего… Они боятся людей и не доверяют им».

Но вот вожак подплыл к странной девушке, склонил шею… Ее белые руки и его шея, сплетение, их отражения в воде… Его красный клюв и пламя ее волос… Хрустальные треугольники сходятся в том месте, где стоит девушка… Лебеди берут пироги из ее рук… Она что-то гортанно говорит им, проводит рукой по белым перьям… Дикие птицы не ведут себя так. Даже домашние гуси не очень-то дают себя трогать незнакомым людям – шипят и клюются… Лебеди ее знают?! Но кто же она?!

Тем временем девушка закончила кормить птиц, приласкала вожака и взмахом руки отпустила восвояси. Лебедь медленно заскользил обратно к камышам. За ним последовали остальные.

Девушка отвернулась и, раскинув руки, пошла по бревну на берег. По мере того, как она в мокрой, почти прозрачной рубашке выходила из воды, подтверждались все предположения Сержа относительно ее фигуры. У девушки были сильно развитые бедра и грудь, и невероятно тонкая для таких форм талия. Маленькие кисти и ступни, и длинная шея. Она напоминала статуи древневосточных богинь, олицетворяющих плодородие и сладострастие одновременно.

Уже у самой кромки леса девушка обернулась и сложным движением руки не то попрощалась, не то что-то сказала наблюдающим за ней лебедям. Ее безмятежное, какое-то отрешенное лицо странно не сочеталось со знойной зрелостью тела и огненными завитками волос.

Когда Серж, чертыхаясь и обдирая руки об колючки дикой малины и ежевики, добежал до противоположного берега озера, там уже никого не было. Единственным подтверждением реальности только что произошедшего были следы шарабана в грязи и лепешка необычно жидкого конского навоза. Должно быть, в лесу конь нажрался ягод и теперь у него был понос.

Как ни странно, охота ездить на прииск у нового управляющего не пропала. Гордеев его интерес поощрял, много беседовал с молодым человеком, не о горном деле, конечно (в нем он сам смыслил не более Сержа), а как бы о жизни, о правилах управления людьми. В тот день говорили о рабочих и их претензиях.

– В чем-то они ведь правы. Они – люди, участники процесса, а не винтики в механизме. Была договоренность… они рассчитывали на эти деньги, строили какие-то планы…

– Лишний раз в кабак сходить, – буркнул Иван Парфенович, продолжая, однако, терпеливо слушать.

– А что им еще-то здесь делать? Театров не предусмотрено! Послушайте, Иван Парфенович… Если б они душой за дело болели, как вы… как Печинога… они бы поняли, конечно, и не возмущались. Но ваше дело им – чужое. И знают они только, что их обманули. А когда человека обманывают…

Серж осекся. Представил себе вдруг московского обывателя, почему-то в стеганом халате, сидящего за столом в пахнущей мышами комнатенке и грустно взирающего на желто-розовые бумажки с замысловато исполненной надписью «Золотой лебедь». Нет, совестно ему не стало. Просто доказывать что-то Гордееву расхотелось.

– Что примолк-то? Развел фантазии! – Иван Парфенович, не подозревавший, разумеется, о видениях своего управляющего, сердито пристукнул ладонью по большой тетради в черном коленкоровом переплете, лежавшей перед ним на столе. – Верно Виноградов писал о тебе: всё идеалы да возвышенные чувства! Участники процесса! – передразнил, скривившись. – Сюда-то заглядывал, нет? Где у меня капиталы все и на что рассчитаны – знаешь? Копейки нет свободной! Да если я начну, как ты, с идеалами… – он явно ожидал возражений, но их не последовало. Тогда, помолчав секунду, он проговорил нехотя:

– Насчет того, что – люди, ты, конечно, прав. Ну, вот и давай… Объясни им там, не как Матвей – по-человечески… А денег нет! Скажи: выйдет добрать за октябрь – дам при расчете, нет – пусть весны дожидаются. Все, разговор окончен.

По-человечески! – с усмешкой повторил Серж, выходя из конторы. Да уж, трепаться мы можем. Равных нет… Он, щурясь от света, поглядел в солнечное небо. Было тепло и безветренно, и почему-то почти с болью ощущалось, что ясная осень доживает последние деньки. Вот скоро – может, и завтра! – падет мгла, и холод, и ледяной дождь, и белые мухи…Ну, и ладно! Посмотрим, так ли страшна хваленая сибирская зима. Он сорвал с куста прутик с желтым листком и, беспечно посвистывая, направился к конюшне.

Однако попасть на прииск он в этот день не сумел. Недалеко от поворота на Кузятино – там, где росли три сосны из одного неохватного комля, – из кустов вывалился вдруг то ли медведь, то ли дикий лесной человек, а на самом деле – гордеевский кучер Игнатий. Увидел всадника – и кинулся навстречу:

– Батюшка! Димитрий Михайлович! Вот прямо-таки Бог послал! Сюда, сюда скорее! – ухватив Огонька за повод, он едва не потащил Сержа с седла, торопливо объясняя:

– Завязли! Говорил, нельзя сюда сворачивать, да этот косоглазый черт уперся: проедем, и все тут! Как же! Проехали! Завязли как есть! А я один, что я могу?..

Вид у него был самый что ни на есть отчаянный: без шапки, с ног до головы в грязи, даже на вздыбленных волосах и бороде – бурые брызги. Серж перевел дыхание, чувствуя, как тает стиснувший было сердце страх. Всего-навсего Игнатий. Всего-навсего завязли.

И что, так и буду теперь всю жизнь обмирать по всякому поводу, подумал он ожесточенно. Нет уж. Надо разобраться!

– Сейчас разберемся, – заявил он и шагнул с дороги следом за кучером.

Идти пришлось недолго. Они пробрались напрямик через колючий малинник – Огонек фыркал и упирался, но Игнатий тащил его железной рукой, – потом впереди открылась большая прогалина; в жухлой траве еще торчали кое-где черные пни, следы давнего пожара.

– Вона, – Игнатий мотнул бородой, показывая куда-то вбок, – кузятинские тут ходят, протоптали тропку, мол, до самого до места – это Алеша-то мне, – вот мы и сунулись с таратайкой!

Тропа бежала, с краю задевая прогалину; а подальше, за деревьями, нашлась и таратайка. Маленькая тележка, весело расписанная зеленым и желтым, предназначалась в гордеевском хозяйстве для недальних выездов. Хороша она была тем, что всего два человека, если один возьмется сзади, а второй ухватит под уздцы лошадей, – смогли бы выволочь ее из любой ямы. Например, из той, в какую она угодила сейчас: в эту колдобину дожди все лето лили воду, а пихты расстилали над нею лапы, оберегая от солнца, – вот и вышла такая ловушка, что бедная таратайка завалилась почти набок, высоко задрав колесо.

Игнатий тут же начал объяснять, что ловушку он загодя заметил и сумел бы миновать, если бы Орлик сдуру не шарахнулся, – Серж перебил, оглядываясь:

– Так ты, что, – один? Зачем же, в самом деле…

– Он не один, – послышался совсем близко голос, и в следующий миг он увидел Машу Гордееву.

Она стояла, придерживаясь за ствол березы. В платке с кистями, повязанном почти по-деревенски, и в широком салопе, одна пола которого тяжело повисла, темная от грязи. Пушистые светлые пряди выбивались из-под платка, точно как в тот раз, когда Серж увидел ее на крыльце собрания, – и, как и тогда, она показалась ему очень тоненькой и хрупкой – на излом – в этом ворохе неуклюжих одежд.

Вот именно: на излом, подумал он, невпопад вспоминая петербургскую хрустальную девочку. Да уж, та – хоть и хрустальная, а поди сломай. Согнется и тут же выпрямится, еще и тебя хлестнет наотмашь. А эта…