Загадка совсем иного свойства пряталась в нем самом. Он старался лишний раз ее не тревожить. Ведь смешно же, ей-Богу. Скажешь хотя бы мысленно: «Машенька» – и расплываешься в блаженной улыбке, которую не удержать и ни от кого не спрятать!

Обжигающая вода в крещенской купели, жарко искрится прозрачный лед, и мурашки по коже – не от холода, а оттого, что она рядом, опирается на твою руку, вздрагивая в ознобе, и с мокрой косы, упавшей на плечо, текут тяжелые капли…

Что это с вами такое, милейший господин Дубравин-Опалинский? Уж не влюбились ли вы, часом? Уж не хотите ли сделать предложение хозяйской дочке? Не вознамерились ли плюнуть на хрустальные мечты о столицах и заграницах да осесть тут, в сибирской глуши, для честной купеческой жизни?

На какой срок эта блажь? Надолго? Навсегда?..


Еще с вечера Софи нездоровилось, а утром она и вовсе расхотела вставать, и к завтраку не пошла. Обычно она легко волей перебарывала свое женское недомогание и жила, как всегда, но нынче к физической разбитости добавилось еще и какое-то умственное утомление. Валяясь на кровати, Софи лениво грызла сухой, оставшийся с вечера бублик, изредка перелистывала страницу в раскрытой на подушке книге, а в основном – сосредоточенно и не без удовольствия думала о своей молодой, но уже погубленной жизни. Ей нравилось думать о том, как все без исключения всячески обижали и притесняли бедную Софи Домогатскую. Даже всемилостивейший Господь состоял в этом прискорбном списке, насылая на Софи всевозможные беды и испытания.

Приятно было также вспомнить о том, что большая часть жизни уже позади (считая по перенесенным испытаниям), и теперь уж и мучиться осталось недолго.

От сладких размышлений изредка отвлекал уже привычный Софи, грассирующий голос Эжена. Эжен, как всегда, подсмеивался и иронизировал. Софи горячо возражала, с фактами в руках доказывая свою полную несчастность и покинутость.

И разве не покинул ее сам Эжен? И разве не грустно ей сейчас одной, без его опыта и мягкой поддержки?!

Когда Софи окончательно растравила себя воспоминаниями, собралась вволю поплакать о себе и Эжене и уже распустила губы, в дверь громко постучались.

Софи вздрогнула, подобрала губы, состроила физиономию значительную и задумчивую и взяла в руки книгу.

– Войдите!

В дверях стояла Любочка Златовратская с кружкой кофею и решительным лицом.

– Я вам, Софи, кофе принесла. Вы утром не пили…

– Спасибо, Любочка. Мне, видишь, нездоровится нынче…

– Да, я знаю. У вас женские дела. У меня такого еще нет, но мне Каденька уж давно объяснила, как это бывает и зачем.

Софи ощутила мгновенный укол зависти и жалости к себе. При всех своих странностях Леокардия Власьевна не забывала заниматься образованием и просвещением дочерей. А вот ее, Софи, просвещением пришлось заниматься бедному Эжену.


Эжен в тот день чувствовал себя особенно нехорошо и раз даже заговорил о своей близкой смерти (что вообще-то было для него совершенно нехарактерно). Софи чувствовала, что должна его как-то отвлечь, перевести мысли на другую тему или хоть другого человека. Самым подходящим для этого человеком казалась она сама.

– Да будет вам, Эжен! – бодро начала Софи. – Я, если угодно, после вас тоже долго на этом свете не заживусь…

– Что ты говоришь, глупая девочка! О чем ты?! – француз приподнялся на подушках, в надтреснутом голосе прозвучала нешуточная тревога.

Софи мучительно покраснела. Не отдавая себе в этом отчет, она без разбору бросала в бой все тайны своей маленькой жизни, чтобы хоть на мгновение вызвать живой блеск в угасающих глазах Эжена. Но сейчас…

– Скажи, что это глупость! И ты не будешь так больше. Сейчас скажи!

– Это не глупость, Эжен. Но я… мне стыдно говорить…

– Та-ак… А ну-ка, иди сюда, – Эжен решительно привлек Софи к себе, прижал ее голову к своему острому горячему плечу. – Вот так я тебя не вижу и ничего не стыдно. Говори сейчас. Что болит? Где?

– Я… В общем, у меня кровь идет…

Эжен содрогнулся всем телом, напрягся так, что где-то что-то хрустнуло. Помолчал несколько мгновений, потом попросил неестественно спокойно:

– Расскажи подобней. Когда идет кровь? Откуда? Сильно ли? Когда ты заметила? Не стесняйся ничего, моя хорошая, я уже старый, скоро умру. Скажи мне. Ты молодая, сильная, все можно вылечить, поправить…

– Я не знаю… Давно. Больше года уже… Почти два, наверное… Ничего не болит, только иногда живот немного, и голова кружится. Кровь идет… ну, оттуда… Эжен, я не могу! Да что же вам-то! Я даже доктору не говорила… Потом проходит. Раньше реже было, а теперь, наверное, раз в месяц… Я первый раз испугалась страшно, думала – умру сразу, а теперь уж привыкла, думаю: пускай как будет…

– Де-евочка моя… – Эжен потрясенно молчал, смиряя дыхание. Софи затаила дыхание вслед ему, напряженно ждала его слов. Чувствовала: он все понял и сейчас ее тайна разъяснится. – И что же: тебе никто ничего не объяснил?!

– Не-ет… Но кто же? Я доктору нашему ничего не говорила. И на исповеди тоже. Отец Константин… Он поп, конечно, но все же молодой… мужчина… Мне стыдно было… И сейчас с вами… Простите меня, Эжен…

– И ты, значит, два года считала, что болеешь какой-то страшной болезнью и вот-вот от нее помрешь… и молчала?! А как же ты… Господи, о чем я спрашиваю?! Страшно представить… Идиоты! Мракобесы!

– Кто? О чем вы, Эжен? Не надо вам так, а не то кашель начнется. Да успокойтесь же, или я уйду! – Софи попыталась отстраниться, но Эжен только крепче прижал ее к себе.

– Все. Все. Я спокоен. Видишь, совсем не кашляю. Оставайся так, и слушай меня. Я попробую тебе объяснить. Может быть, у меня не очень ловко получится, я все ж не женщина, но кто-то же должен… Запомни сразу: ты вовсе ничем не больна. Это, то, что с тобой, у всех девушек бывает, когда они созреют… – Софи нервно хихикнула. – Что ты смеешься? – удивился француз.

– Ну… Я представила, как девушки, вроде яблок, висят на ветках и зреют, – попробовала объяснить Софи. – А внизу стоят всякие мужчины – юноши, офицеры в мундирах, старички с вставными зубами и ждут, когда они созреют и опадут. И обсуждают промеж собой… Понимаете, да? Некоторые на колено становятся, чтоб удобнее было ловить, некоторые деньги вот так, веером разворачивают, а другие стихи читают. И как какая девушка хорошенькая и рода знатного, и с приданым, уже совсем готова упасть, там внизу такая суета начинается…

– Да-а… – мсье Рассен облегченно вздохнул. – Вот приблизительно так, как ты представила. Если бы Бог наделил тебя художественным даром, то из тебя получился бы второй Гойя. Но ты, кажется, говорила, что совсем не можешь рисовать…

– Ага! – беспечно подтвердила Софи. Главную мысль Эжена она уже уловила, доверяла ему безгранично, и сейчас, несмотря на все остальные обстоятельства, испытывала облегчение. – Меня учили, только без толку все… Я как-то раз маменьке в подарок на Рождество нарисовала тройку, как она сквозь метель несется, а сзади солнышко встает. Рамочку сама сделала, очень гордилась. Маменька похвалила, а потом говорит: «А что это у белочек такие хвосты коротенькие? Это они от пожара убегают, да?»… – Софи снова, уже привычно, уткнулась лицом в плечо Эжена. – А что же, когда они созреют…

– А дальше вот так… – вздохнув, француз провел костлявой рукой по волосам Софи. В ответ Софи, ласкаясь, потерлась носом об выпирающую ключицу Эжена.

Закончив свои неловкие объяснения, мсье Рассен отстранил девушку и внимательно поглядел в ее зарумянившееся лицо.

– Поняла? Не обидел тебя? – Софи энергично замотала головой. – Но как же так… Мать… Ну, тут даже слов нет… Но неужели вы с подружками никогда…

– Так у меня же всего одна подружка – Элен Скавронская. Вы ж ее знаете. С ней о таком… Даже не придумаешь, как и начать-то. Она же у нас вообще… ничего такого, и на горшок, пожалуй, не ходит, – Софи засмеялась, вспомнив подругу. Ей вслед улыбнулся бледной улыбкой Рассен. – Вот если бы у меня старшая сестра была, тогда… Но я же самая старшая.

– Самая старшая… – повторил Эжен, мучительно скривился и вновь прижал к себе Софи, чтобы она не заметила беспомощной и трагической гримасы на его лице.


– У меня уж года два как… – сказала Софи.

– Аглая говорит, что я субтильная и ем плохо, – оттого у меня физическое развитие замедленное, – серьезно пояснила Любочка. – Я с вами говорить пришла.

– Так говорите. Я слушаю.

– Я понять хочу: отчего вам никого не жаль?

От неожиданности Софи не сразу нашлась с ответом.

– Это вы с чего же, Любочка, взяли? – наконец, спросила она.

– А как же мне рассудить? Вы ведь страданий людских вовсе не замечаете, и все на веселье, развлечение повернуть хотите. И главное, у вас все получается, значит, от души идет. Вы сами жениха недавно потеряли или я уж не знаю кого, а как будто и забыли все…

Софи помолчала, накручивая на палец локон и глядя на девушку вмиг потемневшими глазами. Любочка отводила взор и крепко сжимала тонкими пальчиками ручку фарфоровой кружки.

– А как же, по-вашему, надо, Любочка? Как правильно выйдет? Пойти мне и повеситься на первом дереве? Или сидеть вечно с кислой рожей и горькие слезы лить? Кому от этого прок? И кого ж я, по-вашему, жалеть должна?

– Да всех! – вскрикнула Любочка и тут же сама поняла, что прозвучало глупо, попробовала объяснить. – Люди, когда страдают, через это у них душа растет. В веселье ничего возвышенного нет, самое низкое, грубое сразу проявляется. А от страдания человек поднимается, становится лучше, чище. Об этом и в Писании еще сказано. Да вот и Достоевский писал, помните: «Вы меня презираете теперь?» – «За то, что мало страдал?» – А Ипполит князю Мышкину отвечает: «Нет, а за то, что я не достоин своего страдания». – Понимаете ль вы, как это высоко?

– Господи! – Софи потерла руками виски.

Достоевский! Этого только ей и не хватало. Софи вспомнила, как Оля Камышева объясняла всем, что культурный, образованный человек должен знать Достоевского наизусть, как выразителя интересов и чаяний разночинского сословия, берущего знамя цивилизации из рук умирающего дворянства. А на смену им должен в самом скором времени прийти еще кто-то… Народ, наверное. Все они помешались на этом народе!.. Вот, значит, Любочка Златовратская – культурная и образованная. Цитирует. Наизусть. Жаль, что здесь нет Оли. Она бы с ней поговорила. Софи по настоянию Оли, Элен и учителя русской словесности Достоевского прочла. По-настоящему понравилось только одно – «Неточка Незванова». «Преступление и наказание» и «Идиота» одолела со скрежетом зубовным, а на «Братьях Карамазовых» – сломалась. С грустной усмешкой Софи вспомнила, как топала ногами и трясла головой, буквально всовывая в руки сопротивляющейся Элен два зеленых томика:

– Я не хочу знать, кто кого переспорил – черт Ивана Карамазова или Иван Карамазов – черта! Мне все равно, ты понимаешь! Плевать я на них всех хотела! Они мне все не нравятся, я их любить не могу и видеть не желаю!

А вот Любочке непрерывно страдающие, буквально купающиеся в своих страданиях герои Достоевского, по-видимому, чем-то милы.

– Так кто ж у нас страдает-то? – спросила Софи. Желательно все же знать, на каком жизненном материале строит свои взгляды Любочка Златовратская. Не только же на произведениях господина Достоевского.

– Вот вы с Машенькой Гордеевой дружитесь. Вам разве ее не жаль? Она без матери росла, и хромая, и вместо любви в монастырь пойдет.

– Последнее, что Мари нужно, так это моя жалость, – твердо сказала Софи. – А насчет монастыря, так это как Мари решит. Мне почему-то кажется, что у нее другие планы.

– Или вот Николаша Полушкин…

– Ого! – глаза Софи остро и недобро блеснули. – Неужто и он страдает, и жалости достоин?

– Конечно! – горячо заговорила Любочка. – Он такой удивительный, тонкий, аристократичный. Эта грубая среда ему вовсе не подходит. Его папаша хочет, чтоб он извозом занимался…

– А что ж? Нормальное, по-моему, дело для старшего подрядчикова сына. Тем более, что никаких других интересов у него, кажется, не наблюдается. А папаша тогда, глядишь, и от Васи бы отстал…

– Вы не понимаете! Он не может, не может! Он для другого, для других чувств рожден!

– Это для каких же? – Софи чувствовала себя крайне неловко.

Открывать сейчас Любочке глаза на предмет ее романтического интереса и рассказывать о подлинных чертах Николаши она считала неуместным. В конце концов, Любочка пока еще ребенок… Да и почему Софи должна?… Но и поддакивать не было никакой возможности.

– Вам все равно не понять! Вам везде расчет подавай. Просто за страдание человека пожалеть и полюбить вы не можете. Вы, верно, имеете железное сердце и вовсе страдать не умеете. Для вас любовь и жалость чувства несовместные!

«Господи, какая чушь!» – подумала Софи и, почти против воли, вспомнила:


Эжен стоит в постели на локтях и коленях, все его тело сотрясает кашель. Он просит: