«И вы провели вместе ночь, – гася в пепельнице сигарету, закончила за нее я, – а утром ты чувствовала себя самой счастливой женщиной в мире. Но больше вы никогда не встречались».

«Что значит – никогда? – захлопала ресницами рыжая. – Это же не просто клубное знакомство! Мы обязательно встретимся еще. Но Яша отбыл в командировку на три месяца, в Нью-Йорк. А когда он вернется… Кто знает, – она застенчиво улыбнулась, – если честно, мне так уже надоела эта свобода!»

Свобода.

Свобода ходить в одиночку по ночным клубам. Свобода шарить рассеянным взглядом по сторонам в поисках того, кто мог бы на эту так называемую свободу посягнуть. Свобода угощать мужиков текилой и целоваться с ними на заднем сиденье такси. Свобода думать, что молодость не закончится никогда. Свобода верить в рекламные ролики и романтические мелодрамы. Свобода ненавидеть свободу, замешанную на понимании, что ничего иного тебе, может, уже и не светит.

У юных девушек своя лжесвобода.

За годы арбатской жизни я много таких встречала – притворяющихся отважными скиталицами, а на самом деле стиснутых стальными прутьями условностей.

Встречала девушку, которая сбежала от мужа-полуолигарха, чтобы стать… уличной проституткой. Ну, вот привлекала ее мрачноватая романтика профессии, что тут поделаешь! Девушка в шмотках из ЦУМа стояла на обочине дороги, на ветру, близ МИДа на Садовом кольце. Туфли Prada подчеркивали длину ее ног, воланы юбки Cavalli празднично обнимали стройные бедра, тонкая дымка пудры Sisley скрывала появившуюся от недосыпа легкую бледность. Идеальный маникюр, своевременный педикюр, золотая вуаль загара – и вся эта прелесть продается желающим по скромному тарифу (сто долларов – три часа, двести пятьдесят долларов – ночь). Желающих было хоть отбавляй. Другие девушки по вызову, которых на обочину привела нужда и нищета, а вовсе не желание оригинально повыпендриваться, ее терпеть не могли.

А девушка кайфовала.

«Я ощущаю себя добрым ангелом, – распиналась она, – все эти мужчины, покупающие дешевых уличных шлюх… Им никогда не светила бы такая девушка, как я. Это трогательно: они так долго уточняют цену, как будто им предложили купить „Порше" по цене трехколесного велосипеда. Не верят, ищут подвох, когда понимают, что никакого подвоха нет, что они сорвали джек-пот!.. Это просто чудо! Я вижу катарсис в их глазах. И каждый второй предлагает мне замуж. Чудаки, у них в голове не укладывается, что я сама выбрала такую жизнь. Эта пьянящая свобода – я не променяю ее ни на что! Я как Амели, только в эротическом контексте. Или как Шнур – так же очаровательно маргинальна».

Она щебетала и щебетала, влюбленная в себя, очарованная собственной смелостью и безбашенностью, искренне верящая в свои слова. А я, сколько ни расспрашивала, так и не смогла уяснить, что общего у Шнура и Амели и почему именно эти два персонажа казались романтичной проститутке идеальными для копирования.

Забегая вперед, могу сказать, что конец этой красивой истории был банален, как прыщ на носу. Девушка подцепила гепатит, долго и нудно лечилась, подурнела, осунулась, разочаровалась. Сдала все свои шмотки в элитный секонд-хенд, сняла «однушку» в Химках, подружилась с соседками-домохозяйками и впаривает им свое прошлое под соусом концентрированной романтики. Интересно, она до сих пор верит, что ее безбашенное прошлое и есть свобода?

Еще познакомилась я с художницей Олечкой, хрупким, тихим существом, которого все обожали и подкармливали. У Олечки была фигура девочки-подростка, бледное маленькое личико и умные серые глаза. На самом деле ей уже исполнилось двадцать пять. Олечка жила на Арбате с детства, совсем одна. Маленькая квартирка, которая была похожа на колодец из-за высоченных потолков, досталась ей от бабушки. Олечка не сидела, как мы, на морозе и жаре. У нее было профильное образование: МАРХИ плюс частные уроки у престарелого мэтра. Она писала в мастерской, а по субботам продавала свои натюрморты на улице, иногда неплохо на этом зарабатывая. Почему-то ее стиль импонировал иностранцам, а тем, как известно, можно назвать любую цену. Был у Олечки и жених – скромный архитектор Сережа, который любил байковые рубахи в клетку, бардовскую песню и походы на байдарках. На их свадьбе собирался отплясывать весь Арбат. И когда до этого события оставалось всего две недели, скромница Олечка познакомилась с эпизодически впадающим в запой музыкантом по прозвищу Штырь (он увлекался пирсингом и носил стальные сережки-штыри ужасающего размера; сережек на его теле было двенадцать). Стоило только бросить беглый взгляд на этого музыканта, как становилось ясно: ничего хорошего от него не жди. До сих пор не понимаю, как тихую художницу угораздило пойти с ним на контакт.

«Он потрясающий, – тихий голосок Олечки до сих пор шелестит у меня в ушах, – неординарный. Не такой, как все. С ним я чувствую себя… свободной. Раньше я бы и смотреть на такого человека не стала. Но что-то перевернулось внутри меня, и я поняла, что моя жизнь оказалась мне не по размеру. Давит, давит невыносимо. Ведь я так скучно жила, Глаша, так скучно».

«Ну почему скучно? – возразила я. – Твои картины – они всем нравились. И Сережа. Вы же собирались в свадебное путешествие на Северный Кавказ».

«Да что Сережа! Что Кавказ! – раздраженно отмахнулась она. – Скукота, тошнота. Миллионы так живут. Застенчивые улыбки, кино, кафе, цветы, первый секс, потом все упиваются купленным тобой вином и орут „Горько" над порубленным тобой оливье, потом вы куда-нибудь едете, две недели романтики – и все».

«Что значит – все?»

«Все, – повторила Олечка, – добро пожаловать в среднестатистическую жизнь, baby! Ты беременеешь, тихо и методично толстеешь, он меняет работу и начинает копить на холодильник класса люкс. Потом тебе достаются бессонные ночи и памперсы, а ему – пахота от и до в унылом офисе, а по субботам – пиво в спортивном баре, раз в год вы загораете в Анталии, к сорока годам покупаете бревенчатый домик на свежем воздухе…»

«Ну а что плохого-то? При условии что вы любите друг друга? Бревенчатый домик, картины, ребенок от любимого мужчины, иногда – море…»

«Ты правда не понимаешь?» – уставилась на меня Олечка.

Так получилось, что я стала одной из последних, с кем она прервала отношения. Я помотала головой.

«Ну… Эх, да что там…» – Она быстро попрощалась, сославшись на мифические дела.

Музыканту по прозвищу Штырь хватило недели, чтобы с мощью внезапного урагана разрушить ее жизнь. Олечка остригла свои мягкие русые волосы, выкрасила то, что от них осталось, в ядовито-зеленый цвет, проколола уши, ноздрю, бровь и сосок, продала почти все свои картины, а то, что не хотели покупать, отволокла на помойку… Запустила в мастерскую пахнущих потом и пивом отвратительных друзей Штыря. Мимоходом объявила архитектору Сереже о том, что между ними все кончено. Бедняга так и не понял, что произошло, с букетом тюльпанов он сутками болтался под ее окнами, а когда увидел, во что за считаные дни превратилась его возлюбленная, долго рыдал на плече у дядя Ванечки…

Из всеми обожаемого человека Олечка превратилась в отверженную, с которой никто не хотел иметь дела. А она и не переживала – неведомая свобода оказалась острой на вкус.

«Зачем мне друзья, которые не хотят меня понять, – говорила она мне, – которые любят не меня саму, а мой образ, ими же созданный».

«Это тебя Штырь научил?» – вздыхала я. Олечку было жалко до слез.

«Ну да, – с вызовом отвечала экс-тихоня, – мы много разговариваем. За последние дни в моих глазах словно мир перевернулся. Я смотрю на вещи совсем по-другому».

«Глазами алкоголика, три года отсидевшего за мелкое хулиганство, не знающего, кто такой

Бродский и не толстеющего от пива, потому что лучшая диета – это героин?» – с сарказмом уточнила я.

«Ну вот и ты туда же! – Ее взгляд остекленел. – Лучше ты ко мне больше не подходи! Вот увидишь, пройдет время – и я… я…»

Внятно закончить фразу она так и не смогла. Хлебнувшая пьянящей свободы, Олечка, вероятно, рисовала будущее размашистыми яркими мазками – только то был не понятный простой пейзаж, а исполненное намеков полотно абстракциониста. Олечка на что-то надеялась, во что-то верила, но вот во что именно – сама не понимала.

Что ж, время прошло. Не так уж много времени – года полтора. Штырь переехал в арбатскую «однушку», от соседей посыпались жалобы участковому. Тихая мастерская превратилась в притон, где ночи напролет гремел рок, пахло травкой и куда захаживали личности с таким душераздирающим экстерьером, что Олечкины соседи боялись выходить из своих квартир. Саму Олю тоже было не узнать: она еще больше похудела, почернела и даже в тридцатиградусную жару зябко куталась в старый шерстяной свитер. Она ни с кем не здоровалась, мало бывала на улице, и пахло от нее блевотиной и почему-то кошачьей мочой. А потом в квартире стало тихо – все, включая Штыря, в один момент куда-то сгинули. В память о них остались только расставленные по подъезду банки с окурками. Соседи не сразу поняли, что произошло. Сначала даже радовались и переговаривались между собой: наконец-то поняла, образумилась. А когда почувствовали этот запах… Олечка пролежала в пустой квартире десять дней. Мрачные санитары, морща нос, мимоходом объяснили: передозировка.

Так Олечка наконец обрела ту обрисованную неясными штрихами свободу, о которой столь храбро мечтала…

Был еще в моей жизни Денис. Золотая молодежь. Субтильный юноша в джинсах Evisu и мокасинах Prada. Папа – президент банка, мама – бывшая манекенщица, Мисс чего-то там, с возрастом и рождением сына ничуть не растерявшая своей свежести. Казалось бы, живи и радуйся, переезжай из Infiniti в Галерею, суй свою безлимитную визитку продавцам в обмен на лебезящее уважение, запивай фуа-гра вином Шато Мутон Ротшильд, этикетки к которому рисовали прославленные художники, включая Кандинского и Дали. Но, как это часто бывает с божками мира потребления, в какой-то момент Денису стало скучно: распаковав только что купленные часы Breitling за двести тысяч рублей, он понял, что жизнь – дерьмо. Ему захотелось свободы.

В то время как раз показывали фильм «Одиннадцать друзей Оушена». Денис сводил на него всех девушек, с которыми в тот момент имел дело, в общей сложности посмотрев на великое ограбление тридцать восемь раз. Еще на пятом по счету просмотре в его голове сформировался чудовищный по своей нелепости план. Денис решил стать знаменитым аферистом, слава о котором будет греметь на весь мир. Он прощупывал всех своих друзей-бездельников на предмет – а не хочет ли кто грабануть банк? Друзья сначала думали, что он шутит, потом – что он конкретно подсел на кокаин. Не найдя компании, Денис решил, что надо начать хоть с чего-то, и в традициях малобюджетного детектива напал на табачный киоск с газовым пистолетом и чулком на голове. Ему не нужны были деньги, все делалось ради принципа – доказать себе самому: у меня получится, я смогу. Через пятнадцать минут после ограбления его задержал милицейский патруль. Папа-миллионер, конечно, откупил непутевого. Он до сих пор проходит, как сейчас говорят, «курс психологической реабилитации в модной клинике», а на самом деле банально гниет в психушке. А ведь поди же ты… о свободе мечтал!

И я сама… Чего только не произошло со мною за три с лишним года лихой самостоятельности! Сколько эмоций прошло через мою нервную систему, сколько случайных мужчин прошло через мою постель, сколько пива было выпито, сколько фастфуда съедено… Я снялась в порнофильме, сделала жалкую попытку заполучить в личное пользование олигарха, обрела и потеряла сразу двух лучших подруг, одну из которых успела спасти от смерти. И все ради того, чтобы приползти по ленте Мебиуса на старт и вернуться к мужчине, в которого была слегка влюблена в юности? Чтобы тосковать по бабушке, которая меня прессовала и терроризировала? Чтобы в глубине души захотеть вернуться в свою детскую комнатку на Сретенке, оставив в прошлом вечное безденежье, отсутствие стремлений, дядю Ванечку, хиппи, готов, случайные заработки и оседающую на сандалиях арбатскую пыль?!


– Глаша!.. Глаша!.. С тобой все в порядке?!

Стряхнув глухую чадру размышлений, я обнаружила себя там, где на самом деле и была, а именно, в полуденных джунглях, уныло бредущую за Данилой Донецким в поисках мифического чуда. Во рту было так сухо, что язык, казалось, мог до крови расцарапать нёбо. По спине щекотно струился пот. Немного саднила стертая нога. Хотелось снять рубашку и хотя бы до колен закатать плотные штаны, но Данила объяснил, что делать этого нельзя – острые ветки могли расцарапать мое тело, а в тропическом влажном климате любая незначительная ранка доставляет массу неудобств…

– Кажется, у меня глюки, – вздохнула я, принимая из его рук бутыль с нагревшейся на солнце водой.

– Совсем немного осталось, – приободрил меня Донецкий. – О чем ты думала? Когда я водил сюда другую группу… То есть не группу, а одного человека, бизнесмена, которому понравилась моя идея… Знаешь, обычный, затраханный работой офисный бледный бедняга, который разве что зарабатывает побольше многих… Он пришел в мое агентство с депрессией, расстроенной щитовидкой и суицидальными мыслями. Я сразу посоветовал ему именно это место.