У Татьяны даже не было сил реагировать на пошлые шутки. Она чувствовала себя такой разбитой, как будто всю ночь гуляла в винном баре и вот теперь расплачивалась за свою легкомысленность на важном совещании. «Я ему соврала. Впервые, – думала она, – наверное, когда-нибудь это должно было случиться. Все друг другу врут, это нормально. И все-таки… Интересно, что бы он сказал, если бы узнал о клинике? Мужчины относятся к таким вещам подозрительно. Впрочем, какая разница, откуда ему узнать. Это навсегда так и останется моим маленьким секретом».

Они с Надеждой выпили безвкусный кофе в баре аэропорта, потом, воровато озираясь, выбрались на улицу через самый дальний выход и оперативно поймали такси с запредельно высоким «аэропортовским» тарифом.


Операция прошла удачно – во всяком случае, так говорил врач. Сама же Татьяна чувствовала себя отвратительно – ее бедра болели так, словно она перетрудилась в тренажерном зале, и боль эта не умолкала ни на минуту. По вечерам улыбчивая медсестра делала ей обезболивающий укол, позволяющий хоть пару часиков вздремнуть, в остальное же время приходилось перебиваться с аспирина на кетанол. К тому же лицо ее выглядело не лучшим образом – а ведь на консультации было обещано, что новые губы примут соблазнительный вид уже на третий день после операции. Но прошло полторы недели, а губы все еще были распухшими и болезненно алыми, словно их обладательница неизвестно зачем наелась кактусов. Два миниатюрных воздушных шарика, приклеенных к лицу, – она подходила к зеркалу и чувствовала себя полной идиоткой.

Единственным человеком, внушающим оптимизм, как ни странно, оказалась Надежда. Она приходила почти каждый день. Приносила еще теплые шоколадные кексы из французской кондитерской и суши из японского ресторана за углом – ни то, ни другое Татьяна есть новыми губами не могла.

– Губошлепик мой, – ласково говорила Надежда, наблюдая за тем, как ее несчастная подруга через трубочку поглощает кефир, – ничего, я говорила с врачом, так бывает. Все-таки возраст. Скоро отек спадет, и тебе будет даже смешно обо всем этом вспоминать.

– Тебе легко говорить, – шепелявила Татьяна, – никогда я не чувствовала себя такой уродливой, – она хлопнула себя по бедрам, заточенным в повязки и обтянутым некрасивым бельем, и поморщилась от боли.

Это случилось на девятый день ее пребывания в реабилитационном центре. Повинуясь унылому больничному распорядку, после вялого завтрака, состоявшего из жидкой каши и свежего сока, Татьяна выползла на прогулку в живописный садик, находившийся на заднем дворе клиники. Глаза ее закрывали огромные темные очки, шелковая бандана была плотно надвинута на лоб – этот камуфляж был предназначен для случайных знакомых, которых она теоретически могла здесь встретить.

Татьяна медленно брела по алее, когда ее окликнули:

– Танюша! А у меня сюрприз!

Она улыбнулась, не оборачиваясь. Очередной сюрприз от Надежды – наверняка опять какая-нибудь бессмысленная еда, которую она не сможет есть, косметика, которой она не может пользоваться, или одежда, которая все равно на нее не налезет из-за чертова компрессионного белья.

– Ну же! Обернись!

Так она и сделала – о, лучше бы она тянула время, оставаясь на месте, или бросилась бы обратно в клинику, закрывая ладонями лицо, а потом все отрицала.

Прямо перед ней стояла подозрительно нарядная Надежда, отчего-то решившая с самого утра взгромоздиться на представляющие опасность для жизни каблуки. Ее подведенные глаза сверкали, блестящие губы были растянуты в самой доброжелательной из возможных улыбок. А рядом с ней был… Яков.

Яков собственной персоной!

Яков, который думал, что в этот самый момент она нежится в волнах Средиземного моря, подставляя ласковому солнышку измученное городскими стрессами лицо.

– Мы случайно встретились в «Галерее», – невинным тоном объяснила Надежда, – и Яша так тепло о тебе отзывался, так скучал… что я просто не удержалась.

Яков даже не улыбнулся. У него был такой взгляд, словно он только что застал ее в постели по меньшей мере с тремя похотливо стонущими мужчинами.

– Ты? – его глаза формой напоминали огромные блюдца. – Значит… это правда? Я сначала не поверил…

Она словно онемела, соляным столбом приросла к земле.

– Таня, но… зачем?

– Прости, я тебя обманула, – выдавила Татьяна, – но я хотела как лучше…

– Не в обмане дело. Просто, зачем тебе вообще понадобилось, – он кивнул на ее бесформенные бедра, – это? И эти губы… Ты знаешь, что похожа на клоуна?

– Яша, я…

– Ты и так отлично выглядела, я никогда не дал бы тебе и тридцати пяти.

– Это так, но ей-то двадцать пять! – вырвалось у Татьяны.

– Ей – это кому?

– Елене, – промямлила она, – твоему первому ассистенту.

Яков нахмурился:

– Так, а при чем здесь Елена?

И тогда она торопливо выложила ему все – и о своем страхе старости, запрятанном в самую дальнюю внутреннюю шкатулку, и о загульной жизни, которой она была вполне довольна, пока не встретила его, и о тех чувствах, которые она испытала, увидев его в обществе Прекрасной Елены, и о своей подруге Надежде, которая вовремя подоспела с грамотным советом…

Яков слушал молча, но его лицо все больше мрачнело.

– Я же был готов сделать тебе предложение. Ты казалась такой уверенной в себе и мудрой. Я бы никогда не подумал, что у тебя есть глупые комплексы.

– У всех женщин есть глупые комплексы, – ее глаза под стеклами темных очков наполнились едкой влагой.

– Я думал, ты не такая как все, – развел руками он.

Вышедшие на прогулку пациенты клиники пластической хирургии с тщательно скрываемым любопытством наблюдали за драмой, разворачивающейся у них на глазах. Женщина с исхудавшим от вынужденной недельной голодовки лицом с помощью очков и банданы пыталась казаться моложе, но все равно было видно, что мадам успела пятый десяток разменять… Другая женщина, беззаботная, улыбающаяся, модно одетая, красивая – казалось, происходящее не имело к ней ни малейшего отношения. И коренастый мужчина с растерянным лицом – кажется, он вот-вот заплачет. Женщина в бандане пытается что-то ему сказать, но он только хмурит брови и отводит взгляд. А потом и вовсе разворачивается на каблуках своих модных ботинок и, махнув рукой, идет прочь, не обращая внимания на то, что кто-то умоляюще плачет ему вслед.


Потом она спрашивала Надежду:

– Зачем? Зачем ты это сделала?

Та пожимала плечами и даже не пыталась хоть как-то оправдаться.

– Неужели ты не догадывалась, что после такого он меня бросит? – наседала Татьяна, хотя и сама понимала, что поезд ушел и нет смысла восстанавливать справедливость.

– Догадывалась, – призналась Надежда, – но потом ты сама меня поблагодаришь.

– Что ты мелешь? За что мне тебя благодарить? За то, что всю жизнь мою разрушила?

– Наоборот, – спокойно улыбнулась она, – я не позволила мужчине разрушить твою жизнь. Хочешь, расскажу, как все было бы? Он бы на тебе женился, и года два-два с половиной ты жила бы в раю. Потом вы решили бы завести ребенка. Тебе пришлось бы колоть гормоны – все-таки уже не девочка. Ты бы располнела, подурнела и обзавелась отвратительным характером. Сначала твой Яков благородно бы с этим мирился, но потом до него дошло бы, что все это – навсегда. Он завел бы любовницу. Возможно, ту самую Прекрасную Елену. Они отрывались бы на полную катушку, трахались где ни попадя, мотались по романтическим курортам. А у тебя бы обвисли щеки и началась депрессия. Ты позвонила бы знакомому дилеру и заказала кокаин. С твоим ребенком сидела бы няня, и он бы думал, что няня и есть его мать. А еще через пару лет Яков с тобой развелся бы, оставив себе ребенка. А ты уже никогда не смогла бы вернуться в привычную колею. В свои сорок пять лет ты была бы самой несчастной женщиной на всем земном шаре.

Татьяна слушала потрясенно.

– Но откуда тебе знать? Может быть, все было бы совсем не так?

– Поверь мне, – усмехнулась Надежда, – я потому и не верю в брак, особенно в таком возрасте, что видела эту картину тысячу раз.

– Но теперь… Теперь у меня вообще ничего нет. Ни мужчины. Ни оптимизма. Ни даже этих мифических двух лет радости.

– У тебя есть стройные бедра и пухлые губы, – улыбнулась Надежда, – этого для счастья вполне достаточно, во всяком случае в Москве. Ты немного подепрессируешь, и жизнь наладится. Вот увидишь.

С Надеждой она больше не общалась. Но – вот ирония судьбы – все получилось примерно так, как она и предсказывала. Отек спал, и однажды утром Татьяна увидела в зеркале свое похорошевшее, помолодевшее лицо. Необходимость в компрессионном белье отпала, и на нее снова налезли джинсы, которые она носила в семьдесят втором. А что, винтаж сейчас в моде. Однажды вечером она пришла в «Кабаре» и увидела вокруг знакомые лица – все те, кто на протяжении последнего десятилетия притворялся ее друзьями, были ей искренне рады. Впервые за последние несколько месяцев Татьяна расслабилась, выпила шампанского, потанцевала, поцеловала какого-то типа, который прилип к ней, как мохеровый ворс к кашемировому пальто. Утром этот тип обнаружился в ее постели, и они даже вместе завтракали в «Антонио». Вечером ей кто-то позвонил с предложением смотаться на закрытую вечеринку на крыше, она согласилась – так ее жизнь снова завертелась-закрутилась, как парковая карусель после капремонта.

О Якове она старалась не вспоминать. Что ж, может быть, все и к лучшему. Может быть, треклятая Надежда права, и за несколько лет земного рая ей пришлось бы жестоко расплачиваться всю оставшуюся жизнь (а так ли много ей осталось, учитывая многолетнюю привычку к алкогольному и кокаиновому изобилию?).

Как известно, ада не существует – до тех пор, пока не узнаешь, что такое рай.

* * *

Давным-давно, в детстве, я думала, что страх – это когда обволакивающая чернота ночной комнаты душит тебя невидимыми клешнями. Я боялась темноты и умоляла родителей позволять мне включать на ночь настольную лампу. Они были против – до сих пор не могу понять, почему. Наверное, считали, что дрессировка собственными страхами закаляет характер.

Когда мне было двенадцать, я считала, что страх – это остаться единственной нецелованной среди быстро взрослеющих ровесниц-подруг.

И только много лет спустя, прогуливаясь по коридорам клиники эстетической хирургии, я вдруг впервые в жизни по-настоящему осознала суть страха. Можно сказать, я ощутила его физически.

Дело было так: я медленно прогуливалась от стены до стены, думая о чем-то своем, когда вдруг напряженную тишину взорвал вопль в черт знает сколько децибел. Я остановилась как вкопанная, впервые, кажется, осознав, что означает выражение: от страха зашевелились волосы. Источник леденящего душу звука был где-то совсем рядом – крик раздавался из-за двери палаты, мимо которой я как раз проходила.

И сколько боли было в том вопле, сколько неразбавленного отчаяния! Словно женщина, издавшая его, находилась не в элитной клинике, а в камере пыток. Хотя за последние несколько недель я усвоила, что для кого-то самой настоящей камерой пыток является собственное тело.

Наверное, надо было пройти мимо. Спрятаться в своей палате, включить телевизор, вскипятить чайку, успокоиться, забыться. Но я точно знала, что не усну, если не увижу, что именно стало причиной чьей-то истерики. Тем более что крик не унимался – жалобный, переходящий в стон, то и дело срывающийся на хрип… Интересно, куда смотрят медсестры? Почему не дадут женщине обезболивающее и успокоительное?

Недолго думая, я толкнула дверь, из-за которой раздавались чудовищные звуки… И обомлела.

Кричала Наташка, моя новоявленная лучшая подруга. И причиной ее полустонов-полухрипов было вовсе не физическое страдание, скорее наоборот.

На ней не было ничего, кроме безупречного загара да золотой цепочки вокруг талии. Широко разведенными мускулистыми ногами Наталья крепко сжимала торс мужчины в белом халате – штаны счастливчика были спущены до колен, его затылок покраснел, а веснушчатые руки слепо блуждали по телу красавицы.

В герое-любовнике я узнала Егора, нашего анестезиолога.

Не зная, смеяться мне или плакать, я тихонько попятилась назад, прикрыв за собою дверь.

А несколько часов спустя румяная, довольная Наташка ввалилась ко мне в палату, распространяя запах чужого пота и одеколона Hugo Boss.

– И не надо так на меня смотреть, – с порога начала она, – он такой забавный. Просто не могла пройти мимо.

Я с любопытством на нее смотрела – ну неужели ей совсем не страшно, ни капельки? Для меня самой предоперационная ночь была адом и чистилищем одновременно.

– Завтра утром ты оперируешься, – неизвестно зачем констатировала я, – неужели тебе не хочется об этом подумать? Представить, как это будет. Твоя новая грудь…

Наташка расхохоталась.

– А то я не знаю, как это бывает. Просыпаешься с сухостью во рту и такой болью, что даже материться не хочется. Пробуешь дотронуться до своей груди, но не можешь даже руку поднять. Клянчишь у палатной сестрички обезболивающее и начинаешь жалеть, что вообще в это все ввязалась. Но потом проходит несколько дней, неделя, и жизнь налаживается. Так что сама видишь, подруга, думать обо всем этом необязательно. Лучше уж я подготовлюсь к операции другим способом. Поближе познакомлюсь с персоналом, например, – она глумливо хохотнула, – кстати, ты не знаешь, наш Кахович женат?