Говард Фаст - Сильвия

Что касается аванса, я вам его верну. Мой гонорар — пятьдесят долларов в день плюс издержки, и этот гонорар я отработал. Но больше никакого задания от вас не приму.

Я перечитал, сделал внизу росчерк, испытав в душе какое-то огромное облегчение, еще раз перечитал и порвал листок на мелкие кусочки. Было уже пять с лишним. Я спустился в бар, заказал виски и стал ждать Ирму.

Люси — так звали мою жену, с которой мы давно расстались, — я впервые увидел в Голливуде на скачках. Вспомнил я о ней сейчас в баре вот почему: свадебное путешествие — те две недели, когда мы были счастливы, — мы предприняли на машине, доехав до Эль-Пасо и дальше, вот тогда я единственный раз в Эль-Пасо и побывал. Кстати, больше никогда в жизни этого чувства безоблачного счастья, нахлынувшего, как только я с нею познакомился на скачках, у меня не было. Я в тот раз впервые посетил голливудский ипподром. Пригласил меня туда Фрэнки Медоуз, когда-то блиставший в немых фильмах, — я для него кое-что делал, и он проникся ко мне симпатией, решив показать, как проводят свой досуг наши почтенные сограждане. В свои золотые деньки Медоуз скопил порядочную сумму, вложив ее в участки по пустовавшему тогда побережью. Теперь он мог себе позволить держать шикарный автомобиль с шофером, платить безумные деньги за членство в клубе «Терф», заказывать столик у самого финиша, и чтобы на этом столике просто-таки горой высились крабовые салаты, доставленные по воздуху омары, какие-то немыслимые филе из дичи и все остальное. Для амуров он уже был староват, но ему по-прежнему нравилось, чтобы вокруг вились молоденькие старлетки из нового призыва, у которых прямо дух захватывало при виде всей этой роскоши. Вот и Люси была из таких старлеток: глаза у нее были изумленные, огромные такие голубого оттенка глаза, а волосы коротко острижены по последней французской моде, лицо совсем юное — этакий подросточек, сразу обращающий на себя внимание. Не знаю уж, как мне удалось ее к себе расположить, наверное, оценила мое беспредельное обожание. Или просто ей вдруг взбрело в голову выйти за частного детектива.

Я посидел в баре, выпил два виски и все вспоминал ту поездку. Из Эль-Пасо можно за пять минут добраться до мексиканской границы, а там, в Куидад-Хуаресе, был ресторанчик с наперченными супами, и можно было приобрести сувенир или просто пошататься по грязным улицам среди перемазанных домишек, где на каждом шагу какой-нибудь притон, рыночек, а то прямо на земле сидит какой-нибудь бродячий торговец всякой дрянью, включая непристойные картинки; но если ты молод, если влюблен, все это кажется ужасно романтичным — в мире таких чудес нигде больше не найти. А потом по узкому забетонированному шоссе мы покатили из Эль-Пасо вдоль границы к горам, называвшимся Сьерра-Бланка; и горы эти громоздились на горизонте ослепительно белыми макушками, как белье на рекламном плакате, убеждающем в преимуществах нового стирального порошка. Там еще обязательно какую-нибудь женщину рисуют и сообщают, что вот у нее трое детей, но стирать таким порошком да в машине новейшего выпуска для нее самое большое счастье в жизни. Там, где дорога упирается в небо, мы припарковались, вышли и постояли на вершине этого окутанного белизной мира; ветер трепал ее короткие выгоревшие на солнце волосы, и платье плотно облепляло фигурку, а я разрывался от любви, поклонения ей и ощущения собственного бессмертия.

Когда переживешь такое и все закончится, став невозвратимым прошлым, от тебя словно бы что-то отнимают, чтобы уже никогда не вернуть. И вот сейчас в Питсбурге, потягивая из стакана, я чувствовал, как мне недостает отнятого, а тут уж, сколько ни пей, былой веры в себя не воротишь.

Ирма появилась только около семи. Оказывается, забежала домой переодеться, хотя незачем было, она ведь вся изнутри преобразилась, и что-то в ней было такое юное, светящееся, полыхающее восторгом, словно она торопит завтрашний день, который будет еще лучше. На ней было простое черное платье, нитка искусственного жемчуга на шее, и какая-то теплота от нее исходила, зов желания, а увидев, что мне нравится, как она выглядит, Ирма так и просияла.

— Знаешь, сегодня мне кажется, что я вовсе и не библиотекарша какая-то, — сказала она.

— А кто?

— Ну, какая-нибудь важная шишка, не знаю. Такое чувство, что все на меня оборачиваются.

— Может и оборачиваются.

— Да что ты, Мак, ничего подобного. Просто библиотекарша в черном платье. Но очень счастливая. Мак, тебе мама не говорила, что если хочешь быть счастлив, не говори про это, спугнешь?

— Вроде говорила.

— Значит, у всех так, кто из небогатых семей родом. Молчи, а то никогда счастливым не станешь.

— Да, точно, слышал я про это.

— Что с тобой, Мак?

— Да ничего, ничего, не волнуйся.

— А мне так хорошо, — Она улыбнулась, тая смущение, словно она совсем маленькая и ее застукали за чем-то недозволенным. — Хочу, чтобы и тебе хорошо было.

— Я постараюсь, — ответил я.

И действительно старался. Не с тем, чтобы Ирме Олански еще больше понравился Алан Маклин, не с тем, чтобы она еще больше его полюбила, просто я знал, что значит столько лет голодать. Да и не только в Ирме Олански тут было дело, не в том, что случилось между нею и мной, нас ведь связывала еще одна тоненькая, незримая, но прочная нить — эта костлявая странная девочка, которую звали Сильвия. Я искал что-то, потерянное Ирмой. И был я не просто мужчина, с которым она познакомилась всего сутки с небольшим назад, нет, я был частью жизни до того пустой и одинокой, что два самых важных в ней человека — Сильвия и я — стали для Ирмы чем-то единым. Я пригласил Ирму поужинать и старался быть, насколько мог, обходительным, интересным, говорил обо всем на свете — о Лос-Анджелесе, о моей чикагской юности, о войне, о том, что такое частный детектив, — только не о Сильвии.

Под конец Ирма сказала:

— Не хочешь, чтобы я про нее вспоминала, верно?

— Про кого?

— Про Сильвию.

— Почему ты так думаешь?

— Мак, скажи мне, куда ты сегодня ездил? Что случилось?

— Ездил в тюрьму Лоунокс с полицейским по фамилии Франклин. Поэтому и машина моя вон там стоит, так что можно потом покататься, если захочешь. Я машину взял, чтобы до Лоунокса добраться.

— Ничего не хочешь мне про это рассказать, Мак?

— А что рассказывать?

— Не знаю, — сказала Ирма. — Но я же вижу, что-то с тобой сегодня произошло…

— Точно.

— Это из-за Сильвии?

— Ну да… Понимаешь, там в Лоуноксе сидит один гнусный тип, сводник, наркоман, его Физелли зовут.

— Почему ты так волнуешься, Мак? Ты же такой выдержанный.

— А ты бы на него посмотрела, тогда бы не задавала вопросов.

— Извини, Мак. — Она явно испугалась, ничего не могла понять, и я положил ладонь ей на руку, улыбнулся.

— Послушай, Ирма…

— Ой, Мак, — перебила она, — я же не вмешиваюсь, понимаю, у тебя работа, только ведь мне хочется все с тобой делить. Наверное, я глупая, но ничего не могу с собой поделать. — Она смотрела на меня умоляюще. — Господи, ну что меня за язык тянет? Ведь ничего же толком не знаю!

И тогда я ей рассказал про Физелли, про Брейди, вообще про Лоунокс, рассказал, что мне удалось узнать насчет Сильвии. Когда я закончил, она долго молчала, теребя салфетку.

— Вот так, — добавил я, раздраженный ее безмолвием.

— Но ведь этот Физелли, как ты его описываешь, — сказала она, — он же, вернее всего, врет.

— Конечно, врет, привык врать, только должна быть причина, если он что-то скрыл. А тут я причины не вижу. И потом, знаешь, он уже позабыл, как надо врать, чтобы не заметили. Сразу видно, что выдумывает.

— Может, это не та Сильвия?

— Ты правда так думаешь?

— Нет, Мак, — вздохнула она. — Давай на машине покатаемся.

И тут напряжение между нами спало, не оттого что эти несколько слов что-то значили, просто она их выговорила как-то по-особенному. Мне вдруг показалось, что я знаю про нее все, не по наблюдениям, не потому что я для себя мысленно все разложил, как раз наоборот, я понял, что не знаю о ней ничего и в то же время знаю все — вот и разберись. Как бы это выразить — ну вот особенное чувство такое. Я понял, что Ирма Олански человек глубокий, что она умница и настоящая, а себе я стал противен — как же, смотрите, какой хлыщ, в два счета женщину в постель уложил, хлоп-хлоп и готово, а завтра-послезавтра я уеду из Питсбурга, и все будет между нами кончено. Еще скажи спасибо, что я тебя своих милостей удостоил, Ирма; о Господи, до чего же я ненавижу всех, а себя в первую очередь. Да, себя даже больше, чем этих скотов вроде Физелли или Брейди. Себя.

Она говорила:

— Мак, Мак, да встряхнись ты, наконец. Смотри, какая луна, а звезд-то, даже вчера меньше было.

Мы катили среди холмов над городом, и я спросил у нее:

— Скажи, зачем вы так делаете?

— Что делаем, Мак?

— Ну что, тебе объяснять нужно? Зачем вы себя ведете как потаскухи, раз уж тебе угодно все своими именами называть.

— Мак!

— Ладно, прости. Но зачем?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ведь ты знаешь жизнь, а я что, так вот и проторчала у себя в библиотеке.

— Но ты ведь женщина.

— Да, Мак, а что такое потаскуха?

— Ты что, слов таких никогда не слышала?

— Не надо надо мной смеяться, Мак, я же с тобой серьезно говорю. Ты лучше скажи, а среди вас, мужчин, сколько таких вот потаскух отыскалось бы, если рынок устроить, чтобы женщина могла себе друга отыскать, когда приспичит?

— Не понимаю, о чем ты.

— Все ты понимаешь. И понимаешь, что это такое, когда тоска тебя давит, все из рук валится и от одиночества деваться некуда, словно ты выброшена на свалку и никому до тебя нет дела. Что еще остается, сам подумай, а вы ведь на это всегда клюнете, будто не знаешь.

— Ладно, оставим, — сказал я.

— Я же все понимаю, Мак, все. Когда ты уезжаешь? Ведь в Питсбурге тебе больше делать нечего, и ты не вернешься, верно?

— А ты, правда, это наперед знала, Ирма?

— Конечно.

— Ну скажи, что тут можно сделать?

— Я весь день про это думала, — ни обиды в ее голосе, ни тоски, просто говорит, что есть. — Поздновато мне, Мак, как девочке, влюбляться, да и очень уж быстро у нас с тобой все вышло. Только знай, я бы за тобой куда хочешь поехала, чтобы нам быть вместе, но я тебя ни о чем не прошу, Мак, не хочу, чтобы ты вину свою чувствовал, не упрашиваю, чтобы взял с собой. Такая жизнь — ну поплачу немножко и успокоюсь. Ты ведь ничего сделать не можешь. Даже если бы захотел, все равно не мог бы тут остаться, и никогда тебе ни с одной женщиной не будет хорошо.

— Ты так уверена?

— А что сомневаться, Мак? Ты же, если влюбишься, то не так, как другие, у тебя это непременно вроде болезни будет.

— Влюблюсь?

— Да ты уже влюбился — в Сильвию, конечно. Я это сразу поняла, как только ты первый раз ее имя назвал.

Разыскать Джона Кароки оказалось несложно. Заглянул на следующий день к Франклину, и он мне выложил его досье: три задержания по пьянке, три других — за хулиганство в общественных местах, еще одно за драку, еще два за безобразное поведение, да попытка изнасилования, да мелкая кража. Два года восемь месяцев в Айрон-Сити и еще три короткие отсидки в участке.

— Видите, какой чудесный народ у нас, вот вам радости полицейской службы. Зачем он вам понадобился, Маклин?

— Так, надо несколькими словами перекинуться.

— Вы тоже прелестную себе компанию подбираете, сначала Физелли, теперь эта мразь.

— Адрес его у вас есть?

— Последний вот этот: Пибоди-стрит, 207. С милю отсюда. Поезжайте по Либерти, держитесь в левом ряду. Переулочек такой неприметный. Спросите полицейского, если соберетесь.

— Спрошу, Франклин.

— Ну вот, довольны? Все, что мог, для вас сделал.

Я попрощался с Франклином, извинившись за доставленные хлопоты и сунув десятку, пусть лишний раз поморщится от отвращения к себе и ко мне тоже. С такими, как Франклин, лучше всего ограничиваться чисто деловым общением. Судьба сводит разных людей, как свела она меня с Франклином, Физелли, Брейди, Ирмой Олански, и среди них оказались люди замечательные, а оказались и жуткие, просто чудовища какие-то, а все равно, остается что-то неоконченное, что-то такое, что всем им напомнит, как бессмысленно и плоско живут они на земле.

Я отправился к Джону Кароки, жившему, как выяснилось, по-прежнему на Пибоди-стрит, 207. Деревянный пятиэтажный дом, таких трущоб даже в Питсбурге поискать надо, жуткая развалюха. Жил он на самом верху, окно во двор, и, стуча в дверь, я все пытался сообразить, что хуже: непереносимая жара из-за раскалявшейся под солнцем крыши или еще более непереносимая вонь. За дверью пошаркали ногами, низкий голос спросил, кто там.