Говард Фаст - Сильвия

— Вы Джон Кароки?

— А вы-то кто?

Делая над собой усилия, чтобы не извергнуть свой завтрак, стараясь подавить иррациональную — ведь прошлое свершилось без меня, и что уж тут переделаешь — ненависть к стоявшему за дверью, я сказал первое, что пришло в голову: «Моя фамилия Харрисон, я представитель Агентства по компенсации штата Пенсильвания. Наше агентство представляет двадцать семь страховых компаний и, помимо остального, мы занимаемся выплатами по просроченным полисам. Есть полис на имя Сильвии Кароки. По страховке мы должны были произвести выплату за украденные у нее часы, сумма, по нашим подсчетам, тридцать долларов. Но мы не можем ее разыскать. Поскольку в полисе ближайшим родственником названы вы, ее отец, закон обязывает произвести выплату вам, чтобы закрыть это дело. Деньги будут выплачены мной немедленно, если я получу от вас доказательства, что вы Джон Кароки».

За дверью низкий голос переспросил:

— Так мне что, деньги полагаются, что ли?

— Да, сэр. При условии, что вы Джон Кароки.

— И сколько, вы сказали?

— Согласно подсчету, тридцать долларов. Вычеты уже сделаны.

— Тридцатка?

— Да, тридцать долларов.

— Я и есть Джон Кароки, не сомневайтесь, — и с этими словами он распахнул дверь.

Меня удивило, что он совсем невысокого роста. Сильвия, по моим представлениям, была очень высокая, хотя, конечно, я мог и заблуждаться. А этот ниже меня, и ему сильно за пятьдесят, опустившийся, брутального вида человек, от которого сильно пахнет спиртным и экскрементами, видно, давно не мылся. Босой, грязная майка и перемазанные штаны вроде шаровар, на отекшем, расплывшемся лице щетина двух- или трехдневной давности. Смотрит на меня подозрительно налитыми кровью глазками, в которых читаются жадность, голод и животная хитрость.

— Значит, я Кароки и есть, — сказал он. — Если не верите, у швейцара нашего спросите. Сейчас, минутку, тут письмо есть с адресом, там мое имя написано.

Он прошел на кухню, заваленную всяким барахлом, грязной посудой, среди которой сновали тараканы, и облепленными мошкарой объедками. Порылся среди этого хлама, вываливая из ящиков тряпье и бумажки, потом опрокинул на пол мусорную корзину, раскидал кучу газет в другом углу, пока, наконец, не нашел письмо, действительно адресованное Джону Кароки.

— Стало быть, вы отец Сильвии Кароки?

— Так и есть.

— Вам известно, где в настоящее время находится ваша дочь? Деньги я вам все равно выплачу. Таковы инструкции. Однако нам хотелось бы получить ее адрес, чтобы послать уведомление.

— Знать не знаю, куда эта стерва делась, и плевать я на нее хотел.

— Послушайте, это же ваша дочь.

— Ну и что? Вы что, слепой? Не видите, в каких условиях я живу? Вот как дочка дорогая обо мне заботится, чихать ей, жив я или уже помер.

— Когда вы последний раз имели от нее известия, мистер Кароки?

— Да лет пятнадцать назад, не меньше. Сбежала она тогда, ни про меня не подумала, ни про мать свою умирающую, и больше я ничего про нее не слыхал.

— Хорошо, мистер Кароки. Наличными предпочитаете или чеком?

— Наличными. Да-да, наличными давайте. Только вы мне бумаги покажите. Откуда мне знать, может часы эти две сотни стоили, одно ведь жулье кругом.

— Уж придется вам поверить мне на слово, мистер Кароки, я ведь тоже от вас удостоверения личности не требую.

— Хорошее дело! За все про все паршивая тридцатка! Ну ясно, чего, мол, с ним цацкаться, он же люмпен или как это у вас называется. Видно птицу по полету, так, что ли? Себе, сука, небось сотенную взял, а мне тридцатку в зубы и хорош?

Я вынул из бумажника тридцать долларов, вручил ему и пошел вниз. Пока спускался, с верхнего этажа неслось:

— Жулик поганый, с мертвых ты тоже навар берешь?

Я ждал Ирму у входа в библиотеку и, перекинувшись несколькими словами, мы пошли к ней домой. Был ранний летний вечер из тех, которые запоминаются навеки, как запоминались они и нашим отцам, нашим дедам, — весь мир словно залит каким-то медовым светом, а тепло так, что, сам того не ведая, замедляешь шаг, чтобы получше впитать этот воздух.

Когда мы вошли, она, резко повернувшись, спросила:

— Ну что, Мак, говори.

— У меня билет на ночной рейс в Эль-Пасо, Ирма.

— Понятно. Думаешь там найти Сильвию?

— Только частицу ее прошлого.

— Вот что, Мак, — сказала Ирма задумчиво. — Я ведь ни разу не спросила, зачем тебе нужно узнать про Сильвию все. Решила, сам скажешь, если захочешь. Знаю только, что у тебя такое задание. И подумала, что ты боишься мне признаться, кому это понадобилось.

— Все правильно, Ирма.

— Можешь не говорить, если так нужно.

— Да нет, могу и рассказать.

Она кивнула, сказав, что сейчас сделает кофе. Я смотрел, как она ставит чайник, нарезает купленный в булочной кекс — должно быть, такой же, как тот, которым когда-то кормила Сильвию. Она накрыла на стол, стараясь все делать неспешно, — чувствовалась привычка человека, очень давно живущего в одиночестве, им ведь торопиться некуда. Кофе был готов, мы сели, и я в общих словах посвятил ее в полученное мною задание, чтобы ей стало понятно, зачем я преследую призрак Сильвии.

Когда я закончил, мы несколько минут сидели молча Она смотрела на меня без гнева, без досады. И потом сказала:

— Видно, тебе очень надо было заработать, да, Мак?

Я ничего не ответил. А что отвечать? Если у Алана Маклина есть душа, она в этот миг была совсем беззащитна.

Там было очень жарко, в Эль-Пасо. В отеле «Хилтон» все номера с кондиционерами, и это замечательно, но на улице термометр все эти дни показывал около тридцати пяти. На гонорар, выплаченный мистером Саммерсом, я приобрел джинсовую спортивную рубашку и пару легких брюк, после чего начал знакомиться с городом — впрочем, не перенапрягаясь. По-быстрому с городом не познакомишься, тут время требуется. Чтобы уж с этим покончить, скажу еще, что в Эль-Пасо были куплены вельветовые джинсы коричневого цвета, а в Хуаресе — сомбреро; но, с час побыв техасцем, стараясь истребить свой чикагский акцент, я понял, что дело безнадежно, и отдал это сомбреро мальчишке-мексиканцу, рывшемуся в куче ореховой скорлупы с намерением отыскать нерасколотые орехи. Еще я дал ему доллар, за что удостоился выговора от строгого вида пожилой американки, изъяснявшейся стилем школьной учительницы, — зачем, мол, я их приучаю попрошайничать, а потом еще сами жалуемся, что в Хуаресе никто ничего делать не хочет.

Мне вовсе не хотелось, чтобы никто ничего не делал в Хуаресе, равно как в Эль-Пасо. Еще мне пришлось купить себе летние брюки из хлопка — вернее, из хлопка с примесью нейлона; дело в том, что прежние, серого цвета, сильно запачкали и в двух местах порвали, выставляя меня из знаменитого борделя в Хуаресе, принадлежавшего арабу, который сам жил в Калифорнии, в Сан-Диего. Этот араб разбогател на том, что поставлял мальчиков педерастам с деньгами, за что местная администрация смотрела на него довольно косо.

К этому времени я успел переговорить почти со всеми менеджерами заведений в тех районах Эль-Пасо и Хуареса, где над дверями горят красные фонари, а также с самими девицами. Никто ничего мне сообщить не смог, а случалось, меня просто гнали в шею, но до рукоприкладства дошло только в борделе, принадлежавшем арабу.

У американцев почему-то считается, что это даже на пользу, если тебе разок намнут шею, причем и кино, и телевидение всемерно укрепляют такое поверье. Видно, такой уж нам достался век, что следует поскорее забыть, какой хрупкий и тонкий организм наше тело, и уверовать, что оно несокрушимо, оттого-то среди ковбоев, среди частных детективов полным-полно таких, которые умудряются в драках, достойных неандертальцев, сохранять в целости свои кулаки, а также физиономии и внутренности, подвергнутые такой же обработке их противниками. Но я все же думаю, что нормальному человеку лучше обходиться без этого, вспомнив хотя бы про размеры штрафов, полагающихся за то, что слишком дал волю рукам.

Только в Хуаресе эти законы не работают. Мне всего-то и нужно было выяснить, в каком из этих заведений лет десять-двенадцать назад работала девушка по имени Сильвия. Но мои расспросы их страшно нервировали, особенно в том арабском борделе, где какой-то норвежец с помощью двух мексиканцев измолотили меня и вышвырнули на улицу да еще добавили ногами по голове и в живот, пока я валялся в пыли, — все лицо было разбито в кровь, когда я пришел в себя. Добавляли и еще, только я уже ничего не чувствовал. Вообще ничего не чувствовал, пока не очнулся наутро в больнице — уже американской, на авеню Альмеда.

Рядом с моей койкой сидел подобравший меня полицейский, здоровенный откормленный мужчина с квадратной челюстью, приветствовавший меня такими словами:

— Доброе утро, милок, решил, значит, еще немножко у нас побыть?

— Вы кто такой? — осведомился я, и сразу резкая боль пронзила рот, затем голову, потом и желудок.

— Сержант Хоумер, милок, а вот ты, видать, порядков наших совсем не знаешь, правильно говорю?

— Какой я вам милок…

— Ну, милок, не милок, ты лучше скажи, откуда такой взялся?

— Да вот взялся. В общем, милок. Только говорить мне очень трудно, язык не ворочается. Может, потом побеседуем, когда прочухаюсь?

— А ты уже прочухался, милок. Челюсть тебе малость попортили, только и делов. Вообще, дешево отделался, вот, правда, морда у тебя вся была в собачьем дерьме, когда тебя нашли. Теперь лучше, не бойся.

— Ничего не лучше. Где я нахожусь?

— В больнице округа, вот где. А сам-то ты знаешь, кто ты такой есть, а, милок? Память тебе, часом, не напрочь отшибло? А то смотри, восстановим.

— Знаю, знаю.

— Ну, скажи.

— Слушайте, шли бы вы, дали б передохнуть, — взмолился я. — Потом придете, я вам все скажу. Даже могу будущее ваше предсказать, если желаете.

Его широкая грубо вылепленная физиономия, заслонявшая от меня всю палату, стала еще шире — видимо, сержант Хоумер улыбнулся, ласково сообщив мне:

— Вот что, милок, тебя эти красножопые малость помяли, так? — ну ты же не хочешь, чтобы теперь и американцы еще добавили, точно тебе говорю, не хочешь.

— Ладно. Только не надо меня милком называть.

— Короче, твоя фамилия-то как? — донеслось из-под улыбающейся маски. — Скажи-ка поскорей, милок, я тебя тогда по фамилии называть буду.

— Алан Маклин.

— Алан Маклин? Ладно, пусть будет Маклин, милок Ты мне вот что скажи, откуда ты к нам заявился.

— Из Лос-Анджелеса.

— И ты что же, бордели наши решил осмотреть да про какую-то Сильвию собрать сведения?

— А тебе-то откуда это известно? — прошептал я, чувствуя, что все плывет перед глазами от боли, а каждое произнесенное слово отдается в голове тяжелым ударом.

— Ты что думаешь, Алан, мы вчера с дерева слезли? Говорить не умеем, вопросы задавать? Или что с нами народ разговаривать брезгует?

— Хорошо. Да, мне нужно найти одну женщину, которую зовут Сильвия.

— Какая Сильвия?

— Сильвия Кароки.

— Кароки? Ну и фамилия, ядрена мать. Еврейка, что ли? Или из желтомордых?

— Венгерская это фамилия, венгерская. Слушай, Хоумер, — опять взмолился я, — мне говорить трудно. Голова трещит черт знает как, загнусь, наверное. Оставь ты меня в покое.

— Да, милок, здорово тебе врезали. — Опять ухмылочка эта его. — Не подфартило тебе, милок, Я вот что тебе, Алан, скажу, ты давай оклематься постарайся, а потом мы с тобой бутылочку раздавим, а? Так, посидим вдвоем вечером, согласен? Я тут такие места знаю.

Глаза у меня закрылись.

— Значит, Сильвия тебе эта нужна. А зачем?

— Потому что задание у меня такое. Работа, понял? Я частный детектив.

— Да ну? Полицейский, значит, только в одиночку работаешь. А я-то все думаю: «Странный этот Алан какой-то, по шлюхам таскается, и за это ему морду бьют».

Его форма с начищенными пуговицами и блестящими ремнями смутно маячила где-то совсем рядом.

— Все одно странно что-то, Алан.

— Бумажник мой достань, там удостоверение.

— Нет у тебя никакого бумажника, милок. Они с тебя все сняли. Штаны вот оставили, рубашку и еще трусы замазанные. Хотя вообще-то хорошие трусы, из нейлона.

— Ну, не веришь, так у лейтенанта Эбби справься из управления…

Боль тупо гудела во мне, и появлялась странная, необъяснимая эйфория, какая бывает перед тем, как теряешь сознание. Если я при смерти, пусть при смерти, даже смерть — облегчение, и сержант Хоумер оставит меня, наконец, в покое. Я отключился под мерные звуки его голоса: