– Как так – сбежала? – Я сама не заметила, как присела напротив моей новой знакомой на парапет – наверно, Васины немыслимые глаза зачаровали меня своей улыбкой, запрятанной в грустноватой глубине зрачков.

– А вот так, – сказала Вася, поигрывая и чиркая зажигалкой. – По верёвке из простыней.

Я устремила взгляд к облакам, оценила расстояние до земли.

– Это ж сколько простыней надо...

– Да, немало. – Вася спрятала зажигалку в карман. Мне почему-то подумалось, что она не курит, а зажигалка – так, «понты». – Вообще-то, наш замок – летучий. Он то снижается, то набирает высоту. Я улучила момент, когда мы снизились, и улизнула.

– Понятно, – усмехнулась я, усмиряя в себе восторженную истерику «комочка». А реалистически настроенная часть меня вдруг обескураженно подумала: «Ну, коли я попала в сказку, будем играть по её правилам». Я спросила: – А чего сбежала-то? Плохо во дворце жилось?

Вася ответила мне пронзительным аккордом, в котором послышались бунтарские нотки. Когда последний звук растаял над крышами, она ответила:

– Как тебе сказать... Вот как ты себе представляешь принцесс? В пышных платьях, затянутых в корсеты, в хрустальных туфельках и с шикарными волосами, да?

– Ну... Да, как-то так, наверно, – кивнула я.

– Вот такая я и была. – Вася постукивала ботинком о парапет, и в её глазах тепло таял уют вечернего пейзажа. – В корсет затягивали так, что вздохнуть нельзя, туфельки-причёски, танцы-песни... Ну, не моё это! А мои августейшие родители не считались с тем, что мне на самом деле по душе.

«Дзинь-трям!» – подтвердил протестующий аккорд.

– А когда мне выбрали в женихи принца Эдварда Невилля Эжена... как его там дальше – не помню, я решила, что пора сматывать удочки из родительского гнезда, – завершила свой рассказ Вася. – Принц-то славный сам по себе, вот только... совсем не принц мне нужен.

– А кто?

– Принцесса. Ну, то есть, не обязательно, чтобы она тоже была принцессой, как я... Просто девушка. – Её взгляд колюче вонзился в меня, точно выстрел – вызывающий, но не злой. – Что, ты тоже осуждаешь?

Моя рука сама потянулась к её дерзкому ёжику и погладила его. В голову почему-то не пришло ничего, кроме:

– Не осуждаю. Потому что «мы с тобой одной крови». – И, не задерживаясь долее на этой деликатной теме, спросила: – И давно ты здесь?

– Второй день всего. – Вася беспечно болтала ногой, трогая струны, и на её щеках то проступали, то прятались озорные ямочки.

– Тебе хоть есть, где переночевать? Как ты вообще думаешь жить-то? Наш мир – это не ваша облачная страна, тут... – Я осеклась, мой язык придавила уйма житейских и таких ненужных, неуместных сейчас вопросов: в этой тополиной тишине закатного неба они звучали чужеродно и глупо.

– Я знаю. «Здесь вам не тут», – усмехнулась принцесса Вася. – Я немножко изучала ваш мир, наведывалась в гости, так сказать. Ничего, не пропаду.

Я, охваченная внезапной заботой об этой необычной, нездешней девушке, начала:

– Слушай, может, у нас пока перекантуешься? Я, увы, не смогу стать девушкой твоей мечты: у меня уже есть своя... гм, половинка. Но думаю, всё будет хорошо.

– Боюсь, твоя половина не поймёт. – В глазах Васи забрезжила мрачноватая печаль, от которой моё сердце словно царапнул коготок. – Не переживай за меня.

– А можно тебя у нас на даче поселить, – продолжала я перебирать идеи. – Там вполне можно жить: газовое отопление, скважина, водонагреватель, все удобства... А потом подумаем, как тебя дальше устроить.

– Ты добрая, но... не надо. Спасибо. – Её рука, покрытая летне-тёплыми пятнышками веснушек, как и её щёки, легла на мою.

– Но как же... Ведь если тебе некуда пойти... – забормотала я.

– Говорю тебе: не беспокойся обо мне, – с мягким нажимом сказала Вася, и что-то гипнотическое проступило в её зрачках, беря меня в незримый, тягучий плен. – Ты ничего не знаешь о нас, жителях облачной страны... Свой дом я ношу с собой.

С этими словами она достала из кармана маленькую коробочку, помещавшуюся у неё на ладони, нажала куда-то, и на моих глазах на крыше развернулся маленький очаровательный домик, словно сошедший с иллюстрации к какой-то сказке.

– Будто пряничный, – вырвалось у меня.

Внутри потрескивал камин, огонь отбрасывал уютные блики на корешки книг, на столике стоял пузатый кофейник и две чашки. Вася наполнила их ароматным кофе, запах которого сразу окутал меня ласковым, домашним теплом.

– Будь как дома, – пригласила облачная принцесса-бунтарка.

Такого вкусного кофе я не пробовала никогда в своей жизни. По телу заструились золотые завитки блаженства, заботы и проблемы ушли за колышущуюся пелену тумана, а за оконцем с занавесками в цветочек горела заря цвета каркаде. Глаза Васи приобрели золотисто-рыжий оттенок, принимая в свою блестящую глубину отсвет камина, а её губы накрыли мои... Этот поцелуй ни к чему не обязывал, ничего не требовал взамен, просто был – как этот закат, как это небо. Мои плечи укутал клетчатый плед, и дрёма сладко качнула меня в своей колыбели, оплетая слух серебряной вязью перезвона струн.

Солнечный свет лился в окно, на столе стояло блюдце спелой черешни. К нему была прислонена записка: «Моей принцессе».

Я тронула компьютерную мышь, стукнула по клавиатуре – экран ожил, на нём проступили строки незаконченного текста. Клетчатый плед, разомкнув свои заботливые объятия, соскользнул с плеч. На кухонном столе ждал завтрак – омлет с помидорами, часы показывали восемь. Безобразие... Я не услышала утренних хлопот моей супруги, хотя обычно сама вставала чуть раньше и готовила нам с ней завтрак. Но вчера я засиделась допоздна за работой, и...

Отправив в рот черешенку, я вышла на балкон – навстречу проснувшемуся городу. Тополя-стражи приветствовали меня, салютовали руками-ветвями утреннему небу и загадочно шелестели, будто знали какой-то секрет.

Последняя вишня

Её рецепт прост: ложка прохладного мёда августовских лучей, процеженная сквозь сетку дождя, и пригоршня тёмно-красных, почти чёрных ягод; пронзительная зябкость воздуха – без ограничений.

Последняя вишня – сладковато-терпкая, с привкусом надвигающейся осени. Лето, одетое в серый плащ туч, отряхивает крылья и собирается вслед за солнцем. Я люблю эту светлую прощальную грусть: она заставляет вибрировать и петь все струнки души, и мне хочется вслушиваться в каждый миг бытия, ловить его и, подержав на ладони, с улыбкой отпускать, как опавший лист. Палящая жара короткого континентального лета угнетает меня, а в звонкой прохладе межсезонья я оживаю.

Бабье лето – медовый, тепло ласкающий горло напиток. Я всегда жду его и ловлю эти драгоценные дни. В них собрана вся горьковато-сладкая мудрость годичного круга; это – неуловимая вершина тихого просветления, которому предшествует легкомысленный июнь, страстный июль и спелый август, а на смену придёт усталый шелест листопада. Бабье лето – это точка зрелости: твоё тело сильное, лёгкое и гибкое, седина ещё совсем неприметно дохнула на виски, а сердце бьётся со спокойной полнотой. Ты не постарел, а просто стал мастером, постигшим искусство жизни. И ты каждой клеточкой ценишь её мгновения.

Последняя вишня рубиново горит на ладони и тает на языке яркими брызгами вкуса. Она шероховато-бархатным касанием согревает нёбо, а солнце пробивается радужными стрелами сквозь ресницы. Август утратил для меня роковую горечь. Я отпускаю его в небо, а сама остаюсь на земле, впитывая её остывающее тепло.

21.08.2015

Малиновый август

Ушёл июль-плакса. А у августа – загорелые щёки, покрытые золотисто-персиковым пушком. Его солнце не жжёт, оно величаво-снисходительно взирает с неба, даря нам свой мягкий свет, как шубу с барского плеча. Плывут в густом золоте его лучей пушинки, собираясь в стайки; топорщатся круглые малиновые «ёжики» чертополоха, покачиваясь в полуденном хмелю; пыльный репейник раскинул бархатистые, мятые листья-лопухи. Светится зелёным глянцем трава, рдеют бока ранеток на поникших под тяжестью урожая ветках...

Уже и варенья из малины наварено, и засахарено несколько баночек для лечебных целей, а она всё не кончается. Что делать? Правильно, есть! Мой Ангел-трудоголик доберётся до дачи только в выходные, а мне хочется побаловать его ягодами на неделе, и я, повесив себе на шею ведёрко из-под майонеза, отправляюсь в малинник... Однако первым же делом едва не влипаю в трёхметровую паутину, широко и бесцеремонно растянутую прямо поперёк дорожки – между малиной и яблоней. Бррр!.. Я отскакиваю так, что садовая калоша слетает у меня с ноги, и я встаю носком прямо на сырую после недавних проливных дождей землю...

Конечно, каждая живая тварюшка хочет кушать, но я ничего не могу с собой поделать: пауки с их ловчими сетями всколыхивают со дна моего подсознания какое-то первобытное, иррациональное омерзение. Паутина расположилась крайне неудобно, она перегораживает мне дорогу, и я, сорвав высокий цветущий сорняк, его крепким стеблем смахиваю липкую сеть, парусом колышущуюся на солнце. Паучий шёлк удивительно прочен и упруг, тянется и рвётся со скрипом: такой мог выткать только весьма крупный хозяин... А вот и он – огромный и противный до дрожи, коричневато-рябого окраса. Одно только туловище у него размером с двухрублёвую монету, а среди увядших листьев он совершенно неприметен.

Неуютное ощущение липкости и склизкости ещё долго не оставляет меня после этой неприятной встречи, и я всякий раз холодею, принимая засохшие малиновые чашелистики, оставшиеся от сорванных ягод, за паучков. Бррр...

Постепенно эта настороженность уходит. Я тянусь за мелкими ягодками к макушкам двухметровых веток: две-три – в ведёрко, две-три – в рот. Просвечивающие, нагретые солнцем, они мягко тают на языке. Их сладость особенная, щемяще-нежная, ароматная и густая, гораздо более насыщенная, чем у ягод, выросших и налившихся в зелёной и прохладной, тенистой глубине кустов. Да, «теневая» малина крупна и красива, зато «верхняя», впитавшая небесную энергию, просто колдовски-вкусна. И есть её надо прямо с веток, пока она не успела утратить этот неповторимый волшебный привкус счастья и летнего тепла.

На моей ладони лежит ягодка, поблёскивая выступившими капельками сока на прозрачно-шелковистых боках, а где-то совсем рядом оглушительно стрекочет кузнечик. Я крадусь, раздвигая колючие заросли... Вот он, стрекотун – большой, бледно-зелёный. Прицепившись к ветке вниз головой, он самозабвенно пилит свою бесконечную песню и смолкает только тогда, когда я с проснувшимся во мне детским любопытством тихонько трогаю его за усики. Сидит, не шелохнётся. Наверно, думает: «Вот и смертушка моя пришла... Сейчас съедят...» Впрочем, есть его я, конечно, не намереваюсь: не питаюсь я насекомыми, да и надо собирать малину для Ангела. Миновав облюбованную кузнечиком ветку, я продвигаюсь дальше, и скоро стрекот возобновляется как ни в чём не бывало.

И вот – ведёрко полное. Прохожу мимо ветки с пауком не без содрогания... Он всё ещё там – подобрав лапки, ловко прикинулся скрученным сухим листочком. Обиделся, наверно. А что делать? Не надо было растягивать свои сети поперёк дорожки, где люди ходят. Ставил ловушку на всякую летающую гнусь, а чуть не попалась я!..

Пелена многодневных дождей улетела за горизонт, и лето, наконец-то вытерев слёзы, улыбается. Что мне сейчас мешает просто дышать и жмуриться? Да ничего. С неба припекает игольчатый солнечный жар, шершаво гладя мне щёки, в то время как в воздухе разлита тонкая свежесть, которая невыносимо сладко струится в грудь. Дышать – это чудо. Мысли-ленивцы ползут медленно, как облака в августовском небе, дневная садовая нега располагает к неспешности и размеренности, и пульс летнего бытия чувствуется в каждой моей клеточке. Сижу с чашкой чая под яблоневым шатром: дух смородины и мелиссы ласкает мне нёбо, горланит соседский петух, а во влажной ауре, исходящей от насквозь мокрой земли, пляшет мошкара.

О занавеску бьётся бабочка – павлиний глаз. На фоне залитого светом окна её исступлённо порхающие крылья кажутся почти чёрными, а их сухой стрекот пробуждает во мне отголоски холодного содрогания, испытанного при виде паутины – родственное, хотя и не столь сильное чувство. Всё-таки бабочка – не паук, но что-то с меня на сегодня уже хватит встреч с насекомыми... Отдёргиваю занавеску, и к павлиньему глазу возвращается в полной мере вся нарядная палитра его окраски. Красивое, но глупое создание: бьётся в стекло в тридцати сантиметрах от распахнутой настежь форточки без сетки. Вот так порой и мы, люди, мечемся в истерике, расшибаемся в кровь, вместо того чтобы немного успокоиться и оглядеться вокруг – выход-то, может быть, совсем близко...

Пытаюсь подставить красавице вымазанный сладким ягодным соком палец, но она паникует ещё больше. Огромная, с роскошной, царственно-рыжей пушистой гривой, бабочка бестолково трепыхается, нарезает под потолком круги и возвращается к окну, чтобы снова бесконечно ударяться грудью о прозрачную преграду. Выгнать её в дверь не получается: она просто обезумела от страха в плену четырёх стен. В итоге я ловлю её в литровую банку – это оказывается довольно несложно – и выпускаю в форточку, и бабочка, ошалело порхая, растворяется в небесной сини.