Она лихо припарковалась, пристроившись в аккуратный ряд машин, выключила «дворники», откинулась на спинку мягкого кожаного сиденья. Дождь будто припустил еще больше, словно сердясь и не желая выпускать ее из машины — приехала, мол, тут со своими проблемами, и без тебя хорошо… Странно вообще такой дождь здесь наблюдать в октябре, прямо по-сумасшедшему весенний какой-то. В октябре здесь бывают обычно другие дожди — мягкие, пропитанные осенью и словно пепельно-голубоватые от нависшего над городом неба, теплые и влажно-дымчатые и совсем, совсем не грустные, а так, чуть-чуть и приятно пригрустившие… А этот льет и льет, сердится и сердится. И капли больно и отчаянно разбиваются об асфальт, и холодом неприятно потянуло на маленькую щелочку приоткрытого окна. Не идти же гулять в такую погоду? Сразу все на тебе вымокнет, и никакого, считай, удовольствия…

Алла вздохнула и прикрыла глаза, досадливо про себя чертыхнувшись — надо было про погоду узнать, прежде чем ехать… Теперь сиди вот в машине, жди неизвестно чего. И в гостиницу неохота. Не для того она сюда ехала, чтобы в гостинице сидеть. В ней хорошо, когда вечером уже приходишь совсем без ног и ложишься в теплую ванную, а сейчас там делать нечего. Одиноко там и скучно. А может, по магазинам проехаться?

Но ее тут же и передернуло всю от такой перспективы: добрый Руди, стараясь от души развеселить-осчастливить, настолько заваливал ее модными шмотками, что у нее выработалось уже нечто вроде стойкого к ним равнодушия, или идиосинкразии даже. Нет, в примерочную ее теперь не заманишь — надевать на себя тряпочки одну за другой…

А в следующий миг ей отчего-то представилось-нафантазировалось вдруг, что сюда, в этот вечный город, старательно мокнущий под дождем, она приехала вовсе и не одна, что сейчас прибегут сюда ее дети, выскочившие из машины пять минут назад по своим делам, Василиса с Петечкой, и будут, возбужденно и весело смеясь, трясти мокрыми волосами у нее перед лицом, а она будет изо всех сил сердиться на них — макияж испортите… Как-то сама собой появилась вдруг эта фантазия, неизвестно откуда. Может, из дождя, может, от весело грассирующей французской музыки из радиоприемника, может, из ее виноватого сердца… И рука сама собой потянулась к сумке, и достала маленькую тетрадь и ручку, и начала торопливо писать на листочке, положенном на твердый бок белой стильно-лаковой сумочки: «Здравствуйте, мои любимые драгоценные дети, мои Василиса и Петечка. Знаете, дорогие, а ваша безумная мать решила рвануть в очередной раз в Париж. И угораздило ее приехать сюда почему-то в самый дождливый день, вот невезучая, да? Помнишь, Васенька, как мы четыре года назад здесь были в последний раз? А Петечку тогда не взяли, его тренер с катка не отпустил. У них тогда какие-то соревнования детские еще были, помнишь? Ну, это тоже в октябре было… Тогда погода стояла расчудесная! А теперь вот идет дождь стеной, и я сижу в машине, и смотрю на этот дождь, и думаю о вас… Васенька, Петечка, простите меня! Простите свою неразумную, слабую, перепуганную мать. Я, правда, вас очень люблю, мне трудно без вас. Даже, можно сказать, практически невозможно…»

Ручка дрогнула в ее руке, прочеркнув изломанную линию вниз, выскользнула и скатилась на пол. Алла наклонилась за ней и не увидела, трогала слепо у себя под ногами. Сумка вместе с лежащим на ней листочком тоже упала и раскрылась неловко, высыпав из себя дамское свое содержимое. Алла смотрела на этот беспорядок долго, сжав изо всех сил зубы. А потом начала плакать. И плакала будто по возрастающей, точно так же, как плакал-сердился за окном машины парижский дождь — чем дальше, тем сильнее… А потом даже и заголосила слегка, как голосят прибитые горем вдовы на похоронах, отчаянно и безысходно. И дождь, словно испугавшись этого ее голосового плача-отчаяния, резко и вдруг закончился, будто устыдился яростного своего буйства и стал прислушиваться виновато к доносящимся из закрытой маленькой машины горестным женским рыданиям. Вскоре и Алла перестала плакать — еще услышит кто… Сидела, сложив локти на руль и упав на руки головой, спала будто. И думала горестно — что она делает здесь, в этом шикарном ажурно-воздушном городе? От кого и зачем убежала сюда? И сколько ей еще предстоит вот так бежать, бежать куда-то, по одному и тому же кругу, разбавляя свою тоску этими односторонними письмами домой, в Россию… За что ей такое наказание? Она же всего лишь красивая русская женщина, попавшая в самой себе ловко устроенную ловушку. Действительно, слабая и рожденная не для суровой жизни. Искренне страдающая и ничего, совершенно ничего не способная изменить. Она такая, какая есть. Совсем не героиня. Что ж теперь делать? Убить ее за это, что ли…

Подняв голову, она огляделась вокруг, подобрала с пола выпавшую из сумки пудреницу, привела тщательно в порядок лицо. Потом распрямила спину, встряхнулась, обычным грациозным жестом откинула волосы за спину и, решительно провернув ключ зажигания, быстро вырулила со стоянки и поехала обратно в Нюрнберг. Домой. К Руди. Ну его, этот Париж…  

14

Голова опять слегка закружилась. Василиса старательно вытаращила глаза и изо всех сил напрягла шею, чтобы ненароком не заснуть стоя, как лошадь. Как та самая коняшка, которой ее дразнит Сергунчик. Вот нельзя, нельзя ей все-таки ночами не спать. Работа ж тяжелая. А с другой стороны — все равно заснуть бы не смогла, пока не дочитала…

Очень уж захватил ее этот Сашин «роман про любовь». Причем пробило сразу, с первой же странички, и не отпускало до самого последнего многоточия. Коварные эти строчки переходили-перетекали одна в другую и прицеплялись одна к другой так, что не позволяли глазам оторваться, и все время казалось, что оторвись она от них хоть на миг, и сразу распадется и исчезнет эта тонко поющая, очень хрупкая связующая их ниточка-струнка, и именно она, Василиса, за целостность этой самой струнки сейчас и в ответе… И еще — у нее от этого чтения почему-то все время перехватывало горло. Так бывало с ней и раньше, она вообще любила читать. И делала это не запоем, не все и всеядно подряд, а любила читать именно то, что нравится, что заставляет вот так же сжиматься сердце и так же перехватывает горло. Она оказалась на одной волне с этим Сашиным романом «про любовь» и наплавалась в этом чтении с удовольствием. Хороший роман. Гораздо, гораздо лучше тех, что бросаются в глаза оголтелыми яркими обложками на уличных книжных развалах, что кричат о себе в рекламах и страстно и пронырливо навязываются в любые руки. Только спросить потом надо у Саши — как же он так ловко в начало девятнадцатого века проник? Все детали интерьеров, одежды того времени вдруг так четко прописаны — откуда? И это описание девичьих страхов и сомнений юной француженки, едущей через всю страну в Сибирь к любимому, — тоже откуда?

Задумавшись, она не почувствовала, как стайкой взяли и выпорхнули все мысли, как голову в следующий же миг заволок коварный и вязкий туман, и пришлось даже пошатнуться слегка, вытаскивая себя торопливо из наваливающегося тяжелого сна. И, конечно же, пытаясь при этом сохранить равновесие, она слегка взмахнула рукой, а в руке оказалась Сергунчикова тарелка…

— Да что же это такое, господи? — услышав звон битого фаянса, тут же примчался к ней из кухни Сергунчик. — Ты ж мне так всю посуду переколотишь, Коняшка безрукая!

Василиса молча развернулась и пошла за щеткой, собираясь подмести осколки. Сергунчик проводил ее недовольным взглядом, хотел что-то еще крикнуть в спину обидное да вдруг осекся и прикусил язык, будто вспомнил что. Стоял, смотрел внимательно, как она сметает в кучку осколки, как собирает их на совок. Помогая будто, подопнул ей аккуратненько еще несколько крупных, отлетевших за большой посудный шкаф. Потом вдруг спросил тихо и осторожно, и даже по-свойски как-то:

— Ты это… Ты вообще как живешь-то, Коняшка? Может, у тебя проблемы какие есть, а? Ты не стесняйся, ты говори… Мы ж все тут люди, помогать друг другу должны…

— У меня нет проблем, спасибо, — коротко и удивленно взглянула на него Василиса, выходя со своим совком из моечной. И даже будто пожала плечами, а может, встряхнулась просто, чтобы прогнать сон. Вернувшись вскоре, она обнаружила, что Сергунчик так и не ушел, что он стоит, перекатываясь с пятки на носок и засунув большие пальцы рук в кармашки красной своей жилетки, и молчит, о чем-то задумавшись крепко. Странное, очень странное состояние для Сергунчика…

Василиса и предположить не могла, какие эмоции обуревают сейчас ее работодателя. Очень сложные эмоции боролись сейчас в расчетливой Сергунчиковой голове, вот так, с бухты-барахты и не разрешимые: с одной стороны, триста долларов уж точно на дороге никоим образом не валяются, а с другой стороны, он уже пообещал той шикарной блондинке, что обязательно Коняшке поможет. С одной стороны, он и не обеднеет, отдав эти деньги, конечно, а с другой — выходит, что эта странная девчонка вроде как и не собирается ему тут на судьбу свою жаловаться… Опрометчиво он все-таки поступил, блондинке обещая. Очень опрометчиво. Но опять же, она такая манкая, эта блондинка, такая завлекательная, что показаться ей скупердяем Сергунчику совсем даже не хотелось…

— Ну, а ты это… Ты с кем сейчас живешь-то? — снова начал издалека выспрашивать Сергунчик. Тихо так спрашивал, душевно, будто и впрямь очень заинтересовала его вдруг Василисина жизнь.

— С бабушкой и братом, — коротко ответила Василиса, вставая к мойке и поправляя на руках перчатки.

— Ну?

— Что — ну? — снова озадаченно уставилась она на него.

— Ну, это… С ними все в порядке? И с бабушкой, и с братом?

Василиса, опустив безвольно руки, развернулась и долго смотрела ему в лицо, пытаясь понять, что же это такое с ним происходит — то ли приступ болезненного любопытства на человека напал, этакого большого свинства в лучшем его проявлении, то ли интерес совершенно искренний к ее жизни откуда ни возьмись проявился, хотя это вряд ли, с чего бы вдруг… Так и не определив причины вопроса, она решила просто отмолчаться и снова повернулась к нему спиной, принялась яростно надраивать губкой очередную тарелку. Она ж не знала, что Сергунчику надо было обязательно, просто во что бы то ни стало решить этот вопрос, что он Марине обещал клятвенно его решить, и даже торговался с ней придирчиво за каждую сотню…

— Нет, какая ты все-таки странная девушка, Коняшка! — подошел он к ней откуда-то сбоку и даже наклонился слегка, пытаясь заглянуть в лицо. — Я тебе что, враг, что ли? А? Ты почему со мной разговаривать не хочешь?

— О чем?

— Так о бабушке же твоей! — начал раздражаться Сергунчик на такую ее непонятливость.

— Так вы моей бабушкой интересуетесь? Познакомиться хотите, да? — позволила себе прикинуться совсем уж дурочкой и немного повеселиться Василиса. — Вы, по-моему, с ней как раз одного возраста…

— Тьфу! — в сердцах сплюнул, отвернувшись от нее, Сергунчик. — Не хочу я с ней вовсе знакомиться, с бабушкой твоей… Я спрашиваю, здоровье у нее какое?

— А зачем вам?

— Надо, раз спрашиваю!

— Странно… — пожала плечами, потихоньку улыбаясь, Василиса. — И зачем вам так надо знать о здоровье моей бабушки…

Сергунчик, вдруг уловив в ее голосе что-то вроде насмешки, замолчал и снова стал внимательно разглядывать ее сбоку. Нет, не понимал он ее, эту девчонку. Хоть убей. Молчит почему-то, как партизанка… Другая б на ее месте давно уже ситуацией воспользовалась и рыдать в три ручья начала, чтобы пожалели да помогли, а эта, поди ж ты… Нет, что-то с ней не так, с девчонкой этой, судомойкой, явно не так… Вздохнув, он вытащил из заднего кармана брюк тоненькую пачечку зеленых, чуть шершавых бумажек и отделил аккуратненько три из них, предварительно помусолив большой палец, потом подержал их на ладони, будто взвешивая, и с сожалением протянул Василисиной спине:

— На, Коняшка, это тебе от меня…

— Что это?

Повернувшись к нему от мойки, Василиса удивленно уставилась на протянутые ей доллары. Потом перевела тот же удивленный взгляд на его лицо и переспросила:

— Что это?

— Деньги, что. Сама не видишь, что ли? Триста долларов…

— Вы мне зарплату решили увеличить, да?

— Ага, размечталась… — хохотнул весело Сергунчик. — Я и словов-то таких не знаю — «зарплату увеличить»! И ты их здесь никогда даже вслух не произноси, поняла? Иначе толпой пойдут требовать. И про эти деньги не распространяйся особо. Хотя ты и так ни с кем тут не общаешься…

— Ну, тогда я не понимаю…

— А тебе и не надо ничего понимать! — снова начал раздражаться Сергунчик. — Бери и радуйся! Ей деньги с неба упали, а она тут — понимаю не понимаю…

— Нет. Стоп, — выставила она решительно вперед руку в мокрой перчатке. — Давайте все-таки определимся, какого рода это материальное предложение. Я что-то за это должна сделать?