Как только она почувствовала желанные признаки беременности, а женская консультация развеяла ее последние сомнения, Элла во всем ему призналась.

— Я тебя использовала как жеребца-производителя, — сказала она. — Знаю, это непорядочно, но ни о чем не жалею. Прости меня, если сможешь. Мне нужен ребенок.

Он пытался ее уговаривать:

— Это ведь и мой ребенок тоже. Мне он тоже нужен.

— У тебя есть своя семья, — ответила на это Элла. — А у меня — ничего. Только этот ребенок.

— Позволь мне участвовать в его жизни! — умолял Лещинский. — Как ты будешь растить его одна?

— Как миллионы других женщин по всему миру, — усмехнулась Элла. — У них получается, и у меня получится. Не волнуйся, все будет в порядке. Не приходи больше.

— Но почему? Нам же было хорошо вместе!

— Это тебе было хорошо, — безжалостно отрезала Элла. — А я терпела. Прости, я тебе раньше не говорила, но меня в детдоме изнасиловали. Все мне там порвали. Мне зашивали разрывы без наркоза. К счастью, оказалось, что я еще способна родить. Но то, что со мной делали… Это остается на всю жизнь.

— Я сделал тебе больно? — допытывался он.

— Нет. Ты сделал мне ребенка, ничего другого от тебя не требовалось. Но то, что со мной тогда было… это невозможно ни описать, ни объяснить, ни передать. — Ее громадные шоколадные глаза увлажнились. — Знаешь, что я чувствовала? Самое главное, помимо боли, страха, унижения, даже желания отомстить? Отвращение. Отвращение прежде всего к себе самой. Мне было стыдно, что у меня, оказывается, есть такое внутреннее устройство, позволяющее выделывать со мной подобные гнусности. Я ненавидела себя. Я знала, что все так устроены, и ненавидела всех. Ты — первый мужчина, к которому я не почувствовала отвращения. До встречи с тобой мне всех мужчин хотелось кастрировать. Мне любой поход в поликлинику, в смотровой кабинет, до сих пор дается как подвиг. Так что ты сделал для меня очень много. Но больше ты мне ничего дать не можешь, и я тебе тоже. Пожалуйста, уходи.

Он ушел.

Этот разговор имел место в начале февраля 1987 года. В ноябре того же года Элла родила девочку. Она была неверующей, но молила об этом всех известных ей африканских, индийских, индейских и христианских богов. Ей хотелось обязательно девочку, и боги услышали ее молитву. Она назвала дочку Юламей в честь негритянской балерины Юламей Скотт, выступавшей в Большом театре. Настояла, чтобы в метрике записали: «Отец неизвестен».

— А как же быть с отчеством? — спросили ее.

— А какое может быть отчество у женщины по имени Юламей? — надменно спросила Элла. — Оставьте как есть. Ее зовут Юламей Королева. И больше ей ничего не надо.

Глава 6

Юламей Королева родилась 7 ноября 1987 года. «Ну и пусть, — подумала Элла. — Нам дела нет до их праздников. У нас теперь будет свой праздник». Юламей родилась прехорошенькой, с тонкой, нежной кожицей чуть темнее кремового цвета и целой копной мелких черных кудряшек. Когда глаза открылись, оказалось, что цвет и разрез она унаследовала от отца. У Эллы сердце сжалось, когда она впервые заглянула в эти зеленые озера. Но характер у Юламей был скорпионистый, точно по знаку Зодиака. Чуть что было не по ней, она начинала заливаться протестующим плачем и иногда ночами держала свою бедную мать на ногах, не давая ей отдохнуть.

Элла сшила из мягкой байки рюкзачок и, как настоящая африканская женщина, целыми днями таскала дочку на себе, прерывая контакт, только когда надо было покормить или сменить подгузник. Поэтому Юламей росла здоровенькой и спокойной, не капризничала по пустякам, разве что когда зубки резались.

Когда окончился декретный отпуск, Элле пришлось взять девочку с собой на работу. Она поехала отвозить заявление, чтобы отпуск ей продлили на год без сохранения содержания. Элла взяла такси, хотя это было дорого: побоялась везти малышку городским транспортом. На кафедре все охали и ахали, восторженно завывали, умилялись и закатывали глаза. Все, в том числе и та самая дама, что жаловалась на отсутствие славянских лиц на базаре. Элле выделили в месткоме «материальную помощь» и собрали кто сколько смог. Она поблагодарила и взяла конверт. Ей не помешали бы любые деньги.

Элла нарочно выбрала такой день, когда — точно знала! — Лещинского на работе не будет. А он пришел. Как нарочно. Он не подходил близко, пока дамы закатывали глаза и кудахтали над юной Юламей, но, когда Элла, оформив отпуск, сказала, что ей нужно позвонить и заказать такси, предложил подвезти ее до дому на своей машине. Она не могла отказаться при всех. Это сразу вызвало бы вопросы. Но когда они вышли к машине, Элла сказала, что все-таки попытается поймать такси.

— Я сказал, отвезу, значит, отвезу, — сухо ответил Лещинский. — Похищать не буду, не бойся. Дай мне хоть взглянуть на девочку.

— Не надо тебе на нее смотреть. Ну как ты не понимаешь?! Ты к ней привяжешься, потом будет еще тяжелее. Честно говоря, я надеялась, что ты меня возненавидишь.

— Просчиталась. Ладно, садись сзади, — тяжело вздохнул он.

Она села. А что еще ей оставалось делать? Лещинский захлопнул дверцу, сам сел за руль и, не трогаясь с места, протянул ей еще один конверт.

— Мне не нужно, — отказалась Элла.

— Не валяй дурака, — поморщился он. — На что ты жить собираешься?

— Не беспокойся, я что-нибудь найду.

— Возьми, не спорь со мной.

— Только в долг.

— Там видно будет.

— Только в долг, — упрямо возразила Элла.

Лещинский молча завел машину и повез ее домой. Остановившись у подъезда, он снова повернулся к ней лицом.

— Элла, на что ты будешь жить?

Это был вопрос совсем не праздный. «Партийные» заказы на перевод иссякли, научные статьи и монографии, подготовленные к печати, пылились на полках за ненадобностью.

— Я что-нибудь найду, — повторила Элла. — Уже нашла. Могу с тобой поделиться, только ты вряд ли захочешь.

— Я ухожу служить в МИД, — сказал Лещинский. — Не волнуйся, я тебе не конкурент. Что ты нашла?

— Золотую жилу.

Элла говорила правду. Научная работа хирела, заказов «из Большого дома» больше не было, зато стали появляться, как грибы после дождя, всяческие СП — совместные предприятия. Элла вычитала в газете рекламу переводческого бюро, позвонила туда, и ее буквально завалили работой. Всем этим СП нужно было переводить на иностранные языки уставы, договоры, техническую документацию. Элла знала все европейские языки, ее услуги были нарасхват. Ее умоляли прийти на переговоры, требовался устный перевод, но от этого она отказывалась. Ей не хотелось оставлять дочку с няней, она никому не доверяла. Ее услуги были востребованы настолько, что, когда она попросила привозить работу и плату домой, ей пошли навстречу. Юламей привыкла к стрекоту машинки и отзывалась на него веселым смехом.

Все это Элла вкратце рассказала Лещинскому. Он выслушал молча, открыл ей дверцу.

— Я все-таки буду тебе звонить иногда.

— Не нужно. И потом, ты же уезжаешь.

— Никуда я пока не уезжаю, просто буду работать в другом месте. Мы постепенно налаживаем отношения с ЮАР. Пока негласные. Если тебе что-то понадобится…

— Говорю же тебе, у меня все есть.

— Нет, не все. Ты же до сих пор печатаешь на машинке, так?

— Так.

— Я привезу тебе компьютер.

— Феликс, я сама себе куплю…

— У меня есть лишний. Зачем тебе тратиться? Я купил себе новый, но прежний в хорошем состоянии. Работай. Это небо и земля. Ты утроишь производительность.

— Хорошо, — покорно согласилась Элла.

— Не бойся, — горько усмехнулся он, словно прочитав ее мысли, — сам я не приду. Пришлю мастера. Он все привезет, установит и подключит.

Элла вышла из машины. Лещинский открыл перед ней дверь подъезда. Она скрылась внутри, не взглянув на него, не сказав ни слова.


На следующий день ей позвонил человек от Феликса Ксаверьевича, представился Владиком, и они с Эллой договорились о встрече. Владик оказался длинноволосым хиппи, впрочем, довольно добродушным. Он привез Элле компьютер с монитором и клавиатурой, игольчатый принтер, визжащий, как бормашина, и еще какое-то приспособление в виде плоской дощечки, к которой были прикреплены сразу четыре розетки. Четвертая предназначалась для настольной лампы («Чтоб далеко не тянуть», — загадочно объяснил Владик), остальные представляли собой компьютерные разъемы. Владик оперативно все подключил, загрузил, попутно давая пояснения, в которых Элла ничего не понимала. Его пальцы летали по клавишам, не давая ей что-либо разглядеть.

— Вот смотрите: я вам загрузил «Лексикон», «Ворд» и еще «Чирайтер» на всякий случай, хотя вряд ли вы в нем будете работать.

— Тогда зачем загружать? — робко спросила Элла.

Компьютерному человеку такая постановка вопроса показалась странной. Обилие опций было для него основой бытия.

— Ну вдруг, — ответил он. — Мало ли что? Вдруг вам понадобится?

Элла хотела сказать: «Нет, вряд ли», но промолчала.

— Можно работать в «Ворде́», — Владик профессионально ставил ударение на последней гласной, — а можно в «Лексиконе». «Лексикон» на первых порах кажется проще, но я бы вам советовал с самого начала освоить «Ворд». «Лексикон» — это наша примитивная разработка, от нее скоро все откажутся. Будущее за «Вордо́м». Я вам руководство оставлю. Если что — звоните. Вот телефон.

— Сколько я вам должна? — Элла потянулась за кошельком.

— Ничего, все уже оплачено, — улыбнулся косматый Владик неожиданно доброй и славной улыбкой.

Он ушел, а Элла села и попыталась разобраться в руководстве.

Компьютер она освоила довольно быстро и действительно, как говорил Лещинский, утроила производительность. Просидев дома год, Элла попросила продлить ей неоплачиваемый отпуск еще на два года. Администрация согласилась легко: университет сотрясала бесконечная реорганизация, зарплату, ставшую мизерной, не выплачивали. Можно было считать, что весь УДН находится в неоплачиваемом отпуске.

Элла гуляла с дочкой во дворе пятиэтажки и с ужасом наблюдала, как повторяются сцены из ее собственного детства: дети тянулись к хорошенькой смуглой девочке и хотели играть с ней, а вот взрослые хватали своих чад и прижимали поближе к юбкам, словно она была зачумленной.

Когда истекли и эти два года, Элла взяла с собой Юламей и вновь отправилась в университет. Ехала она увольняться. У нее не осталось законных предлогов не выходить на работу. И тут ей уже в который раз неслыханно повезло. Вернулся в Москву один из ее бывших учеников. Вернулся он дипломатом, советником посольства, и зашел проведать альма-матер. Он предложил Элле Абрамовне, своей любимой преподавательнице, устроить ее дочку в детский сад при УПДК — Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. Элла с радостью согласилась.

Трехлетняя Юламей пошла в садик, где играли и учились вместе самые разные дети, и никто не делал между ними различия. А Элла вернулась на работу в УДН.

События в стране между тем разворачивались стремительно. После трех бурных дней с танками на улицах и «Лебединым озером» в телевизоре Советский Союз как-то тихо и незаметно распался. Никого этот распад особенно не озаботил, потому что России грозил реальный голод. Острое ощущение опасности висело в воздухе. Начались перебои с хлебом. Вдруг в одночасье исчез табак. Элла ходила на работу мимо табачного киоска, возле которого, казалось, навечно застыла окаменелая очередь, и благодарила богов за то, что так и не пристрастилась к курению. Но ощущение было такое, будто кто-то из стоящих в очереди вот-вот бросится на нее. Просто так, от безысходности. Просто потому, что она идет мимо, беспечная и свободная, не терзаемая никотиновым голодом, а они стоят тут, в этой безнадежной очереди, и у всех нервы натянуты до предела.

Элла понимала, что это просто фантазия, что ничем табачная очередь ей не грозит, но были и другие опасности, вполне реальные. Общество «Память», фашиствующие молодежные группировки… Элла знала, что 20 апреля, в день рождения Гитлера, его молодые сторонники в стране, победившей фашизм, собирались на Пушкинской площади еще при Брежневе, но тогда это всячески замалчивалось. Теперь появились любберы, фаши, скинхеды… Они выступали совершенно открыто и никого не боялись.

Странное настало время. На телевидении вела передачи темнокожая красавица Елена Ханга. Появился темнокожий актер Григорий Сиятвинда, в футбольной команде «Спартак» забивал голы гениальный легионер-форвард — темнокожий бразилец Луис Робсон. Но в электричках и на улицах убивали таджиков, узбеков, армян. И эти убийства обычно квалифицировали как мелкое хулиганство, совершенное по бытовым мотивам, виновных отпускали, давали им условные сроки. А великий бразилец Робсон в одном интервью признался, что выходит подышать свежим воздухом только после наступления темноты.