Когда Юламей исполнилось четыре года, Элла отдала ее в одну из первых открывшихся в Москве школ китайской гимнастики ушу. Ей хотелось, чтобы дочка могла при случае постоять за себя. Природа наделила Юламей безупречным телосложением и удивительной грацией. До семи лет она росла спокойной, жизнерадостной, послушной девочкой, хотя иногда ей случалось проявлять упрямство. С малых лет она научилась свободно болтать на нескольких языках. В отличие от матери, охотно пила молоко. А потом она пошла в школу.


При всем желании Элла не могла отдать дочку в школу при УПДК. Она и сама понимала, что это было бы неправильно. Девочку надо было постепенно приучать к жизни в реальной стране, а не в теплице. Чуть ли не во дворе пятиэтажки, окруженной со всех сторон «сталинскими» и дореволюционными домами, стояла школа. Привилегированная школа с углубленным изучением английского языка, школа для детей из «сталинских» и дореволюционных домов. Элла отвела в эту школу свою дочку, соблазнившись главным образом ее близостью к дому. Позже она проклинала себя и готова была рвать на себе волосы, хотя и понимала, что в любой другой школе могло произойти то же самое.

Перед приемом в первый класс нужно было пройти собеседование. Элла была спокойна за дочку: Юламей уже умела читать, писать, считать, говорить по-английски. Но пока другие учителя проверяли подготовку Юламей, завуч отвела Эллу к себе в кабинет и начала задавать совершенно нелепые, на ее взгляд, вопросы.

— Почему вы привели свою дочь именно к нам?

— Мы живем в этом микрорайоне, — ответила Элла. — По правде говоря, в одном дворе с вами. Ей будет удобно ходить в школу. И улицу переходить не надо.

— Вашей дочери вряд ли будет удобно в нашей школе, — сказала завуч, окидывая Эллу критическим взглядом. — У нас тут свой специфический контингент учащихся…

Элле казалось, что эта женщина мысленно оценивает стоимость ее туфель и сумочки.

— Насколько мне помнится, в документе под названием «Конституция Российской Федерации» говорится, что все ее граждане равны независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии и так далее. Статья девятнадцатая, пункт второй.

— Да, разумеется, — женщина-завуч недовольно поджала губы. — А ваша дочь — гражданка Российской Федерации?

— А у нас и иностранцам, проживающим на территории России, гарантируются те же самые права, — напомнила Элла. — Но моя дочь, как и я, коренная москвичка. Вот документы.

— А кто ее отец? — продолжала женщина-завуч, не взглянув на документы.

— А вот это, извините, никого не касается. Если вы мне докажете, что в вашей школе нет ни одного учащегося из неполной семьи, я заберу документы, — пообещала Элла. — Но вряд ли вам удастся это доказать.

— Ну а вы сами кто? — спросила напоследок женщина-завуч.

— Как ни странно, я ваша коллега, — ответила Элла с любезной улыбкой. — Преподаю иностранные языки в Университете дружбы народов.

Зачем она спорила, зачем стояла на своем? Надо было бежать из этой школы без оглядки. Но Элла не умела предвидеть будущее, а откровенный расизм женщины-завуча взбесил ее. Она настояла, чтобы ее дочь зачислили в привилегированную школу с углубленным изучением английского языка, стоявшую во дворе ее дома. Как выяснилось много позже, близость к дому была единственным преимуществом этой школы.


Ни ученики, ни учителя не приняли Юламей (в школе ее для краткости сразу стали звать Юлей). Никто не хотел сидеть с ней за одной партой. К ней придирались, ее дразнили, как в свое время дразнили Эллу. Учителя за нее не вступались.

Механизм этой неприязни Элла хорошо себе представляла. Вероятно, дома у этих детей велись те же разговоры, если не про «обезьян», у которых в голове много пустого места, то уж наверняка про славянские яблоки, черные рожи, про «понаехали тут» и прочее в том же духе. Позиция учителей ее поражала. Все-таки их чему-то учили. Они должны были что-то знать и понимать в своей профессии. Но, с другой стороны, и преподаватели УДН, рассуждавшие об «обезьянах» и славянских яблоках, тем более должны были соображать. Ей вспомнился детдом, фильм «Цирк», воспитатели и нянечки, умиленно плакавшие над страданиями киношного негритенка. Чему удивляться? Ничего не изменилось.

Элла учила дочку не обращать внимания, когда ее дразнят, не верить всем тем глупостям, что о ней говорят, и никогда первой не лезть в драку: давать сдачи только в ответ на нападение. Пару раз ее вызывали в школу с жалобой на то, что ее дочь жестоко дерется. Элла каждый день расспрашивала Юламей, как прошли занятия в школе, и была готова к ответу.

— Скажите вашим детям, чтобы оставили мою дочь в покое, и никаких проблем не будет. Я рада, что Юля умеет дать сдачи. Она занимается восточной гимнастикой, это искусство самообороны. Самообороны, запомните это. Если ее не трогать, и она никого не тронет.


Юламей терпела молча. Она еле отсиживала уроки и бежала домой к матери. Элла начала осторожно делиться с ней воспоминаниями о своем детдомовском детстве.

— Не обращай внимания, Юленька, — говорила она, поглаживая непокорные кудри дочери. — Ты, главное, учись. Слушай внимательно на уроках. Школу надо просто окончить и забыть, как дурной сон. Но без школы никуда не денешься. Ни в один институт не возьмут.

— А зачем надо в институт? — спрашивала Юля. Она привыкла, что так ее зовут в школе.

— Чтобы стать самостоятельной. Ни от кого не зависеть. Вот посмотри на меня. Из нашего детдома, ну, из моего выпуска, я одна поступила в институт. Я точно знаю, я навещала учительницу французского, пока она не умерла. Все разбрелись кто куда, работают бог знает где, многие в тюрьме. А я учу студентов, перевожу, неплохо зарабатываю, все меня уважают. Вот докторскую диссертацию готовлю. Только не говори никому, это пока секрет.

В 1998 году неожиданно вновь появился Лещинский. Десять лет он не давал о себе знать, а четырнадцатого августа 1998 года позвонил Элле прямо в дверь квартиры.

— У тебя деньги есть? — спросил он, не здороваясь.

— Есть, а что случилось? — Элла страшно перепугалась. К счастью, десятилетняя Юламей ушла заниматься в свою спортивную секцию. — Тебе деньги нужны? Я тебе должна… уж не знаю сколько, я совершенно запуталась с этими реформами.

— Тебе деньги нужны, — сказал он жестко. — Давай все, что есть.

— Доллары или рубли? У меня есть доллары…

— Рубли. А на книжке есть?

— Есть.

— Идем, — приказал он. — Снимай все. Ни о чем не спрашивай. Я тебе все верну.

Ошеломленная Элла покорно взяла сберкнижку и пошла с ним в Сбербанк, который все еще по привычке называла сберкассой.

— Закрывай вклад, — сказал Лещинский.

— Может, оставить хоть сотню?

— Не стоит. Бери все.

Элла заполнила расходный ордер, ликвидировала книжку и, не отходя от кассы, отдала ему все свои сбережения. Кассиры, видимо, что-то знали: косились на них и перешептывались.

— У меня даже на хлеб не осталось, — пожаловалась Элла.

— У тебя дома нет хлеба?

— На сегодня есть, но завтра…

— Не беспокойся, я тебе сегодня же все верну. Извини, я очень тороплюсь. До дому провожать не буду.

Он сел в свою машину — теперь это была иномарка — и уехал. Элла долго смотрела ему вслед. Он сильно изменился. Похудел и загорел. Наверно, все-таки побывал в Южной Африке. Она знала, что дипломатические отношения с ЮАР были установлены в начале девяностых. Ей даже заказывали какие-то переводы с африкаанс.

Ей стало грустно и все-таки немного страшно. Не только Феликс, вся жизнь изменилась. Она ни за что не поверила бы, что когда-нибудь расстанется со своей верной «Эрикой» в аккуратном рыжем чехольчике, похожем на щенка. Но с легкой руки Лещинского она уже десять лет работала на компьютере и теперь не представляла, как ей удалось столько лет проработать на машинке. «Эрику» она еще долго держала дома: вдруг компьютер сломается? Но он не ломался, и в конце концов машинку пришлось просто выставить на подоконник в подъезде. Кто-то ее унес. Элла пропустила все сроки, когда ее еще можно было продать.

Придя домой, Элла стала ждать. А что ей еще оставалось? Она не боялась, что Феликс обманет ее, исчезнет с ее деньгами. Даже если бы он исчез, она столько ему задолжала, что сочла бы это справедливым. Помимо рублей, у нее дома были еще доллары: около трех с половиной тысяч. Элла почему-то боялась отдавать доллары в банк. Наверно, по старой советской привычке, хотя держать их дома, в квартире на первом этаже, тоже было страшно. Элла не верила никаким «Чарам» — «Властилинам», не соблазнилась ни «Тибетом», ни «МММ», хотя ее уговаривали многие сослуживцы. Однажды она отвозила законченный перевод какому-то клиенту на проспект Мира, и ее поразила длиннейшая очередь, стоявшая на солнцепеке у дверей «Тибета». Для Эллы это означало только одно: людям нечего больше делать. Некуда девать деньги.

Когда «пирамиды» одна за другой стали рушиться, она ощутила несвойственное ей легкое злорадство, хотя виду не подала. Некоторые ее сослуживицы плакали, всем, кто готов был слушать, рассказывали, как много они потеряли, а на Эллу даже слегка обижались, завидовали, что вот она одна оказалась такой умной (они говорили «хитрой»). Она лишь пожимала плечами. Пусть думают что хотят.


Феликс не исчез, он вернулся ближе к вечеру. Опять позвонил прямо в дверь. На этот раз Элла его караулила и из окна первого этажа легко заметила подъехавшую к дому иномарку.

— Юля, посиди у себя, — велела она дочери.

И, конечно, добилась обратного результата: любопытная Юламей вылетела следом за ней в прихожую.

Феликс вошел и прямо на пороге протянул Элле пухлый конверт с деньгами.

— Здесь полторы тысячи долларов, — сказал он. — В понедельник твои рубли будут стоить в три раза дешевле.

— А вы кто? — спросила Юля, выступая из-за материнского плеча.

Этой минуты Элле не суждено было забыть. Две пары совершенно одинаковых зеленых глаз с золотистыми искрами уставились друг на друга.

— Я? — Феликс не сразу справился с голосом. — Я друг твоей мамы. Меня зовут Феликс. А тебя — Юля?

— Дру-у-уг? — недоверчиво протянула Юля, не отвечая на вопрос. — А почему вас раньше не было?

— Я был, — улыбнулся Феликс. — Только я уезжал. Я работал за границей. И опять придется ехать. Я скоро опять уезжаю.

— А почему «придется»? — продолжала расспрашивать Юля. — Разве вам не хочется? За границей клево.

— Клево, — согласился он. — Но там, где я работаю, климат очень тяжелый. Я работаю консулом в Йоханнесбурге. Там очень жарко. Ну, я пойду, — повернулся он к Элле, которая стояла ни жива ни мертва. — Мне нужно спешить.

— Спасибо тебе, — опомнилась она наконец. — Как тебе это удалось? Всюду слухи ходят, сегодня с утра все обменники закрыты. Это уж верный признак…

— У нас в МИДе есть обменник, и он открыт, — сказал Феликс. — Я еле успел. До свиданья. До свиданья, Юля, — кивнул он дочери.

— До свиданья, — все так же недоверчиво ответила Юля.

Он скрылся за дверью. За тяжелой дверью из настоящей дубовой доски, обитой дерматином, установленной мастером-ремонтником из посольства, чьего имени Элла так и не узнала. Второй такой двери не было во всем доме.

Эллу неудержимо затрясло, она закрыла лицо руками.

— Мам, ты чего? — спросила Юля. — Ты плачешь, мам?

Округлив глаза, она отправилась следом за матерью в бо́льшую из двух комнат, служившую гостиной, столовой, кабинетом и спальней самой Элле. Меньшую комнату она целиком отдала дочери.

— Ты из-за него плачешь? Из-за этого дядьки? — удивилась Юламей.

— Не смей так говорить! — рассердилась Элла. — Феликс Ксаверьевич — мой лучший друг! Он мне работу давал, когда я с голоду умирала! Он помог мне купить эту квартиру! Этот компьютер мне подарил! И вот сейчас наши деньги сохранил. А ты — «дядька»…

— Да ладно, мам, — Юля села рядом и прижалась к матери. — Ты же говорила, нам никто не нужен.

Элла обняла ее, они обе забрались с ногами на диван.

— Оказывается, нужен, — грустно сказала Элла. — Нет, мы бы, конечно, и сами справились, но ты все-таки запомни: его зовут Феликс Ксаверьевич Лещинский. Он был моим преподавателем в университете. А потом мы стали просто друзьями. Вместе работали. А сейчас он работает нашим консулом в Йоханнесбурге.

— Это там, где апартеид? — деловито осведомилась Юламей.

— Там был апартеид, — поправила ее мать. — А теперь нет.

— Мам, ты так говоришь, будто этот твой Ксаверьевич отменил апартеид, — засмеялась Юля.

— Так и есть, — серьезно ответила Элла. — Честные люди всего мира боролись с апартеидом. В том числе и Феликс Ксаверьевич.