Кругом царила невообразимая суета. Операторы устанавливали камеры, все куда-то бежали и возвращались, спотыкаясь о провода и цепляясь за стулья, только она одна оставалась невозмутимой. Нина подошла к ней и о чем-то попросила, она скрылась за какой-то дверью в глубине зала, но тут же снова появилась на возвышении, которое — это Даня уже знал — называлось подиумом. Высокая, тонкая — сноп золотистого света, выбивающийся из светло-зеленого футляра платья.

«Будет наша», — с неожиданной для себя злостью подумал Даня.

К нему опять подошла Нина.

— Может, попробуем? — спросила она.

— Ноль секунд, — ответил Даня, — сейчас распакуется.

Программа раскрылась, и он дал команду медленного выключения верхнего света. Операторы взвыли, кто-то попытался включить выносной софит, но Даня строго-настрого приказал Нине прекратить это безобразие. Она с улыбкой кивнула и отошла от него. Софит погас.

Когда в зале осталась лишь слабая подсветка да тлеющие огоньки включенных телекамер, Даня врубил световой занавес: тысячи острых, направленных лучей ударили в потолок вокруг подиума. Он еще немного поколдовал, убрал интенсивность, и на подиуме возникла одинокая фигура — тонкая и гибкая, как хлыст, Юля. Нина попросила ее пройтись, и хищный луч, державший ее в фокусе, двинулся за ней как живой. Куда она, туда и он.

— Отлично! — воскликнула Нина. — Давайте устроим прогон.

Даня дал вокруг подиума мягкий, рассеянный, словно клубящийся свет. По подиуму пошли манекенщицы. Они еще не переодевались, просто ходили взад-вперед, замирали, откинув голову назад и выставив вперед бедра, поворачивались и уходили, каждая в своем луче, не покидавшем ее ни на секунду. Потом он опять включил световой занавес, и на мгновение все ослепли, а когда занавес погас, подиум оказался пуст: манекенщицы испарились как по волшебству.

— Класс! — восхитилась Нина.

— Фирма веников не вяжет, — улыбнулся ей Даня.

Опять, словно ниоткуда, возникла Юля.

— Беги в раздевалку, а то они сейчас без тебя подерутся.

— Господи, ну что опять? — простонала Нина и убежала.

— Хотите посмотреть, как это работает? — предложил Даня.

Юля смерила его взглядом. Она тоже следила за ним исподтишка все это время. У нее был один верный способ определить сущность человека, никогда ее не подводивший. Обычно все, кто видел ее впервые, испытывали некоторое замешательство. Может, им надо было как-то соединить в уме ее негритянскую внешность с правильным московским выговором. Может, им вообще требовалось как-то примириться с ее существованием и решить, как себя вести с представительницей чужой расы. Это занимало всего мгновение, но она научилась подмечать легкую панику в глазах, непроизвольную игру лицевых мышц, приспосабливающихся к ситуации, когда человек словно напоминал себе, что надо делать вид, будто все идет как обычно.

Вот у Никиты, Нининого мужа, этого не было, но Юля подозревала, что он был предупрежден заранее, и его лицо сплясало свой танец в ее отсутствие. Хотя вообще-то он был ничего. В ее мире не существовало таких понятий, как «хороший» или хотя бы «нормальный» мужик. Высшая степень одобрения у Юли выражалась словом «ничего». Никита был ничего. Он сумел прижучить того гада, который подбросил Нине наркотик и упек ее в тюрьму. Он купил ей этот Дом моды, который Нина упорно именовала просто «ателье», и погнал этого мерзкого слизняка Щеголькова. Поговаривали, что Щегольков подался за границу вслед за каким-то богатым любовником. Юлю такие подробности не интересовали. Главное, Дом моды достался Нине. А Никита был ничего.

Но длинный нескладный парень, которому она открыла дверь, тоже оказался ничего. Нина ей говорила, что это он помогал Никите прижать того гада, хотя имени гада Юля так и не узнала: Нина не сказала, а она не спрашивала. Впрочем, открыв дверь, Юля ждала, что у этого парня тоже возникнет мимолетная паника в глазах и придется приводить в порядок лицевые мышцы. Но время шло, а он все стоял на пороге и смотрел на нее с тем же простодушным восторгом. Юля ждала, но хорошо знакомое ей подловато-суетливое выражение человека, приспосабливающегося к необычной ситуации, так и не появилось. Тут подошла Нина, и Юля поняла, что ждет она напрасно: это выражение уже не появится.

Но больше всего ей понравилась его фамилия. Она знала одного Ямпольского, и он был замечательным человеком. Единственным, для кого у Юли нашлось определение выше «ничего». Но он был старик… Интересно, может, они родственники?

— Можешь говорить мне «ты», — милостиво разрешила она. — Меня зовут Юля. Нет, мне сейчас некогда. Надо идти переодеваться. Скоро начнется.

* * *

Началось. Зал заполнился людьми. Нина встретила у входа и заботливо усадила на почетное место в первом ряду, у самого кончика «языка», грузную пожилую женщину, явно страдающую ревматизмом, совсем непохожую на обычных посетительниц модных дефиле. Даня знал, кто это: ее бывшая соседка по тюремной камере. Обычно места в первом ряду занимали закупщицы, или, как теперь говорили, «байеры»: представительницы торговых фирм, которые заказывали модели для своих магазинов. Но, видимо, для Нининой соседки по нарам сделали исключение. Потом Нина приветливо встретила Геннадия Борисовича Рымарева с супругой. Дане стало смешно: супруге Рымарева любой из Нининых нарядов полез бы разве что на нос.

Он узнавал известных журналистов, актеров и актрис, просто богатых людей с женами и любовницами… Пришел Николай Галынин с женой. Вот это женщина! Сама могла бы стать манекенщицей, если бы захотела. Хоть сейчас на подиум.

Все расселись по местам. Пол в зале был настлан с небольшим подъемом, чтобы всем было видно. К раскрытому роялю, возле которого уже настраивались скрипач, саксофонист, трубач, гитарист и ударник, подошел Миша Портной, которого Никита специально откуда-то выписал, и кивнул Дане: можно начинать. Даня сделал затемнение. Музыканты заиграли вариацию на тему песни Фрэнка Черчилля «Когда-нибудь придет весна» из диснеевского мультфильма «Белоснежка и семь гномов». Это ведь был показ весенней коллекции. Почему весеннюю коллекцию надо было показывать поздней осенью, Даня даже не пытался понять. Он включил световой занавес, выждал несколько тактов, убрал занавес и дал вместо него свет. Зал разразился аплодисментами. На подиуме, застыв в картинных позах, стояли манекенщицы. Вступительную тему Фрэнка Черчилля сменили мелодии Роджерса и Харта. Под звуки музыки манекенщицы ожили и задвигались, зашагали по «языку».

Это была безостановочная карусель: они исчезали за черным бархатным занавесом (впрочем, Даня «отсекал» их за секунду до этого, выключая прожектор) и появлялись снова, уже в других нарядах. Их было всего шестеро, а казалось, что движется непрерывная процессия. И главной из них была Юля. Даня легко вычислил алгоритм ее появлений. Ей доставались самые эффектные наряды. Вообще-то Нинины костюмы были не такие навороченные, как у других модельеров, которые Дане мельком приходилось видеть раньше. Нет, он честно признавал, что ничего в этом деле не смыслит, но Нинины наряды хотя бы можно было носить. И в то же время в них чувствовалась изюминка, не поддающаяся определению «пикантность». Нина смело экспериментировала с контрастными и дополнительными цветами, декоративными пуговицами, асимметричными фасонами. Даже Даня понимал, что это здорово.

Показ шел по нарастающей: от деловых костюмов и повседневных платьев к вечерним туалетам. Даня машинально нажимал нужные клавиши, а сам не отрывал глаз от подиума. Манекенщицы казались ему механическими куклами. Когда-то в детстве дед с бабушкой повели его в Большой театр на балет «Коппелия». Балетоманом Даня не стал, но сказка о том, как живую девушку подменяют заводной куклой, запала ему в душу. Потом он прочел «Три толстяка» Юрия Олеши, где тоже был такой сюжет. А когда повзрослел, прочитал страшную сказку Гофмана «Песочный человек», по мотивам которой, как выяснилось, и был сделан наивный и теперь казавшийся совсем нестрашным балет «Коппелия». Сейчас, когда он смотрел на манекенщиц, ему все это вспомнилось.

Только Юля была другой. Она тоже вышагивала по подиуму, останавливалась в точно оговоренных местах, словно очерченных ей одной видимым мелом, но ее тело жило собственной жизнью, оно говорило, и Дане казалось, что оно говорит только ему одному.

Музыканты во главе с Мишей перешли с Роджерса и Харта на попурри из «Микадо» Гилберта и Салливана. Манипулируя клавишами, Даня машинально подхватил припев:

My object all-sublime

I shall achieve in time…

Своей высокой цели со временем добьюсь…

При этом он не отрывал глаз от Юли, и его вдруг поразило совпадение стихов с его собственными мыслями. Он уже понимал, что с ней будет непросто, но легкомысленная и жизнерадостная мелодия комической оперы Артура Салливана окрылила его.

Потом ансамбль грянул «Танец с подушками» из «Ромео и Джульетты» Прокофьева в джазовой обработке. Дане не хватало басов, но трубач играл превосходно, а сам Миша был просто выше всяких похвал. Под эту роковую музыку девушки вышли на подиум в вечерних платьях. При каждом новом появлении зал взрывался аплодисментами. В финале Юля предстала в подвенечном туалете.

Он не имел ничего общего с традиционными нарядами, похожими на торт с маргариновыми розами, в каких обычно появляются невесты. Платье было узким и начиналось от подмышек: плечи были обнажены. Но при этом у платья были рукава, напоминавшие длинные перчатки. Они цеплялись петелькой за средний палец на руке. А вот на чем они держались наверху, понять было невозможно. Платье, сшитое из кремового атласа, с правого бока было совершенно прямым и гладким, а вот с левого бока, начинаясь у самой подмышки, пенился водопад складок. В складках кремовый цвет атласа углублялся до карамельного. В принципе, если бы не музыканты, заигравшие «Вот грядет невеста», если бы не рудиментарная фата в виде светло-золотистой сеточки, тоже асимметричной, охватывающей полголовы и лихо съезжающей Юле на левый глаз, платье сошло бы за вечерний наряд, правда, чрезвычайно экстравагантный.

Она коснулась правой рукой левого предплечья, и водопад складок рухнул вниз, оказавшись треном. Юля легко перехватила его и перекинула через запястье. Зал буквально сошел с ума, многие повскакали с мест, закрывая обзор другим, в конце концов все встали, кроме первого ряда.

Юля несколько раз плавно повернулась, отпустила шлейф и величественно удалилась за кулисы. Даня дал общий свет, и все манекенщицы вышли на подиум вместе с Ниной. Она кланялась, улыбалась и все норовила отойти на задний план, подталкивая девушек вперед. Словом, это был успех — громкий, безоговорочный успех. Под конец Нина пригласила всех в соседнее помещение, где уже был накрыт банкетный стол.

При других обстоятельствах Даня предпочел бы ускользнуть, тем более что одет он был отнюдь не для банкета. Спасибо еще, что не в джинсах. Но сейчас ему надо было разыскать Юлю, и он, махнув рукой на свой серый пиджачок с брюками, отправился на поиски.


Она исчезла. Он не сомневался, что сумеет отыскать ее в любой толпе: она была слишком высокой, слишком заметной. Ее здесь не было. Он узнал других манекенщиц, а ее не было. Даня расстроился, как маленький. Такое исчезновение показалось ему вероломством. «Мне сейчас некогда. Надо идти переодеваться. Скоро начнется», — сказала она ему. Она ничего не обещала. И все же он так надеялся, так рассчитывал увидеть ее еще раз после показа!

В банкетном зале было тесновато: все-таки бывшие апартаменты Щеголькова не были рассчитаны на такой грандиозный прием, хотя Нина радикально переделала помещение, обрушив все внутренние перегородки с правой стороны коридора. Свой кабинет она перенесла на второй этаж. Ей не хотелось отделять себя от остальных работниц, считавшихся при Щеголькове «Черной Африкой».

Даня пробрался к ней поближе. Нина разговаривала со своей бывшей сокамерницей, и Никита тоже стоял рядом.

— Ну куда вы поедете на ночь глядя, Валентина Степановна? — донесся до Дани его голос. — Давайте к нам, отдохнете, а завтра с утра пораньше мы вас доставим до дому в лучшем виде.

— Да нет, я лучше домой, — отказывалась Валентина Степановна. — Спасибо вам, я как в раю побывала. А теперь домой пора.

— Нет, баба Валя, я вас никуда не отпущу, — решительно вмешалась Нина. — Что у вас там, коровы не доены? Сейчас вызову машину, и вас отвезут к нам домой. Дуся вас покормит и спать уложит. Отдыхайте, нас не ждите.

Даня знал, что после тюрьмы эта женщина поспешила вернуться к своему разоренному хозяйству под Москвой, на Истре, и все начала заново. Никита поручился за нее, и ей дали ссуду в банке. Она восстановила свои цеха.

— Ну ладно, — уступила Валентина Степановна. — Я тогда с утра на кладбище заеду, старика своего проведаю. Ну, спасибо, ублажили! Потешили на старости лет.