Благодаря ему Элла попала в Театр на Таганке и не на экране, а живьем увидела своего кумира Высоцкого в его лучшей роли — Гамлета. Она ходила на спектакли Анатолия Эфроса и впервые, содрогаясь от счастья, познала то великое ощущение, изредка выпадающее на долю театралам, когда чувствуешь себя одним куском со сценой, слышишь, как она дышит, ловишь сигналы и посылаешь в ответ свои: «Да, да, я понимаю, я здесь, я с вами!» Это было похоже на игру в теннис, когда играют два равных по силам мастера и ловко отбивают удары друг друга, не давая мячу уйти в аут. И счет неважен, важно, чтобы мяч держался в игре. Элле казалось, что воздух в зале сгущается, становится упругим, и она всем телом ловит мягкие, ритмичные толчки.

На литературные вечера она ходила одна, даже если приглашение было на двоих. Ни одну из ее подруг по общежитию чтение стихов не интересовало. Зато Элла без помех наслаждалась стихами и песнями своего любимого Окуджавы, Юрия Левитанского, Александра Кушнера, Давида Самойлова… И еще она ходила в кино. Не в то советское кино, где показывали фильм «Цирк» и ему подобные: Лещинский доставал билеты на закрытые просмотры в Дом кино или в Центральный дом работников искусств на фильмы Феллини, Висконти, Стэнли Крамера…

И все же в городе Элла очень остро ощущала свое одиночество. В Театре на Таганке с ней приключился такой случай. После одного из спектаклей она вместе с толпой зрителей подошла к служебному входу. У нее не было желания «поглазеть на артистов», просто она была перевозбуждена зрелищем, хотелось задержаться, постоять, потолкаться, послушать разговоры. Рядом с ней группа молодых людей, явно таких же студентов, как сама Элла, возбужденно обсуждала, как они будут «протыриваться» в следующий раз. Оказалось, что кое-кто из них специально нанимается в театр рабочими сцены, чтобы посмотреть спектакль и протащить еще кого-то «из своих». Элле тоже страстно захотелось стать «своей», наняться в рабочие сцены, в уборщицы, кем угодно. Она видела, что это славные ребята. Никто из них не обозвал бы ее черномазой, не стал бы приставать и уверять, что у нее что-то там такое «в крови». Но когда она сделала первый робкий шаг, подошла поближе, они взглянули на нее с удивлением. «Не своя», «чужая», «А тебе чего здесь надо?» — читала она в их глазах. Элла повернулась и ушла.

Ушла обратно в свой искусственный оазис, где не чувствовала себя чужой, где ей ничто не угрожало. Так она думала.

Глава 4

Так она думала до того самого дня, когда ее начали вербовать.

Элла окончила первый курс, успешно сдала зимнюю сессию за второй. При изучении африкаанс ей очень помог немецкий: все-таки корни были общие. Она не оставляла занятий испанским и, разумеется, английским, но уже предвкушала, как займется изучением языков группы банту. И вдруг за ней пришла комендантша и объявила, что ее вызывают в деканат. Элла удивилась. На дворе стоял уже февраль, время каникул. Она накинула хорошенькую, хотя и негреющую, синтетическую шубку и отправилась в деканат.

Декан встретил ее загадочными словами «С вами хотят побеседовать», пропустил в кабинет, а сам вышел.

В кабинете были двое. Один представился Иваном Ивановичем, другой — Иваном Петровичем. Элла так и не запомнила, кто из них кто. Начали издалека. Не хочет ли она, как комсомолка, послужить Родине?

— Что это значит? — спросила Элла. — Я хорошо учусь, на собрания хожу, взносы плачу, что от меня еще нужно?

Комсомольская организация в УДН была захудалая: комсомольцев раз-два и обчелся. Эллу такой вариант более чем устраивал. На собраниях она норовила пристроиться в самом дальнем углу с каким-нибудь детективом.

Иван Иваныч с Иван Петровичем объяснили ей, что она может послужить Родине активно, но для этого прежде всего она должна дать подписку о неразглашении их разговора. Элла сказала, что ничего подписывать не будет. Во-первых, никакого разговора еще не было, а во-вторых, они могут поверить ей на слово: она ничего разглашать не станет.

Они стояли на своем: поверить на слово, конечно, можно, но подписка при нарушении влечет за собой определенные последствия, в том числе и уголовные.

— Тогда я тем более ничего подписывать не буду! — заупрямилась Элла.

— Ну хорошо, — уступил один из Иванов, — мы рассчитываем на вашу сознательность. Мы предлагаем вам перейти на спецотделение. Учиться будете здесь же, в «Лумумбе», но подготовка совсем другая, не та, что на общем отделении. Комната своя. И трудоустройство совсем другое, и оклады. Но это вам позже разъяснят.

— Погодите, я еще не дала согласия! — перебила его Элла.

— А чего ждать? — удивился Иваныч-Петрович. — Вы зачисляетесь в штат КГБ, причем прямо сейчас. Стаж начинает течь с этой минуты. А вместе с ним и все блага.

— Время учебы засчитывается в стаж! — встрял второй Иваныч-Петрович.

— Только предупреждаю, — продолжал первый Иваныч-Петрович, будто его и не прерывали, — профсоюза у нас нет, и в течение двадцати пяти лет со дня зачисления вы не имеете права уволиться. Но у нас никто не увольняется. Преимуществ слишком много.

— Спасибо, но я предпочитаю учиться на общем отделении и самостоятельно решать, что мне в жизни делать.

— Вы не понимаете, — второй Иваныч-Петрович наклонился к ней через стол и заглянул в глаза. — Вы что ж думаете, вас «за так» сюда взяли? Это учебное заведение для иностранцев, а вас взяли. Соображаете?

— Мне никто ничего не говорил.

— А вы подумайте, — настойчиво повторил Иваныч-Петрович. — Родителей у вас нет, Родина вас вскормила, вспоила, образование дала, вы обязаны ей послужить.

— Никому я ничем не обязана, — разозлилась Элла. — Родина меня вскормила так, что мне до сих пор кошмары снятся. Я в детдоме чуть с голоду не умерла.

— Страна переживает временные трудности…

— …последние шестьдесят лет, — закончила за него Элла.

В этот год как раз намечалось празднование шестидесятой годовщины Великой Октябрьской, и вся страна уже стояла на ушах по случаю очередного юбилея.

— Откуда у вас такие нездоровые настроения? — осведомился второй Иваныч-Петрович.

— Да все оттуда, из детдома, — ответила Элла. — Между прочим, вы в моем детдоме не продержались бы и часа. Там не любят стукачей.

Агенты переглянулись.

— С таким отношением, — негодующе изрек Иваныч-Петрович первый, — вы можете запросто вылететь из института.

— На каком основании? — спросила Элла. — Я учусь на «отлично», дисциплину не нарушаю.

Ей пришло на ум «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус», но она решила вслух этого не говорить.

— А вы не иностранка! Вам не место в данном учебном заведении! — злорадно выложил свой главный козырь один из Иванычей-Петровичей.

— Как же это мне здесь не место, — удивилась Элла, — когда вы даже предлагаете мне перейти на спецотделение?

Она уже кое-что слышала о спецотделении. Там учились студенты из ближневосточных и некоторых других стран по особой военизированной программе.

— Это совсем другое дело, — буркнул Иваныч-Петрович. — На спецотделении вы могли бы Родине пользу принести.

— Я и здесь могу пользу принести, — отрезала Элла. — А вам я не подхожу. — Ее осенила новая мысль. — Мое отчество вас не смущает?

— Мы наводили справки, — помрачнел агент. — Паспорт вам выдали по личному заявлению. Отца своего вы не знаете. Кто вас надоумил взять такое отчество?

— Никто, — пожала плечами Элла, — я в книжке прочитала.

— В какой книжке? — дружно напряглись оба Иваныча-Петровича.

— Про Пушкина. Его прадед с материнской стороны был Ганнибал. Абрам Петрович. Вот я и подумала…

Они повели себя в точности, как начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.

— Что ж, по-вашему, Пушкин был еврей? — ахнул один из агентов.

— Очень может быть, — невозмутимо подтвердила Элла. — Главное, по материнской линии. В Израиле считается: главное, чтобы мать была еврейка, а кто отец — неважно.

— А у Пушкина мать была еврейка? — упавшим голосом спросил тот же агент.

— Надежда Осиповна? Весьма вероятно. Понимаете, ее дед, Абрам Петрович Ганнибал, был родом из Эфиопии, — принялась объяснять Элла вербовщикам, для которых все, что она им сообщала, являлось новостью. — Там есть семитское племя — талаши. Недавно их с большим скандалом вывозили в Израиль. Нам на политзанятиях рассказывали. Вот я и подумала: может, прадед Пушкина тоже из них? Говорят, многие талаши похожи на Пушкина.

— Все это к делу не относится, — негодующе вмешался второй Иваныч-Петрович. — И вообще все это ваши домыслы. Вы не знаете, кто ваши родители.

— Но ведь и вы этого не знаете, — лукаво улыбнулась Элла. — Вы не можете знать наверняка. Я знаю только одно: я появилась на свет, потому что был фестиваль и потому что не было резины. Это мне в детдоме объяснили. Но для вас я — кадр ненадежный. У вас нет стопроцентной уверенности. Нет и быть не может.

Мужчины обменялись тоскливыми взглядами. Ценный кадр ускользал. Великолепная внешность, недюжинный интеллект, склонность к языкам и поразительная живучесть. Да еще и спортивные достижения. В Комитете госбезопасности чрезвычайно высоко ценились спортивные достижения, а Элла была щедро наделена талантами своей расы, гениально проявившей себя в музыке и спорте.

— Давайте посмотрим на дело с другой стороны, — заговорил один из вербовщиков сдобным голоском. — Вы сами не понимаете, от чего отказываетесь. Профсоюза у нас нет, зато столько льгот, столько возможностей карьерного роста! Вас могут послать на работу за границу! — В его голосе слышался прямо-таки трепет. — Разве вы не хотите поработать за границей?

Элла смерила его взглядом. Ему, как, впрочем, и его товарищу, работа за границей не светила. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это военная пенсия, вечный статус носителей государственной тайны, то есть невыездных, ну, может, продуктовый паек к празднику и путевка в санаторий.

— Нет, не хочу, — сказала Элла.

Они опешили. Такой ответ не входил в сценарий. Элле этот сценарий уже начал сильно надоедать.

— Вы читали речь Брежнева на XXV съезде КПСС? — спросила она строго.

На сей раз Иванычи-Петровичи переглянулись с тревогой, напоминавшей скорее панику. А что они могли сказать? «Нет, не читали»?

— Разумеется, — с достоинством процедил один из них.

— В таком случае, — продолжала Элла, наслаждаясь их замешательством, — вы должны помнить, что там сказано: в период развития социализма на его собственной основе управленческие функции усложняются настолько, что ни один человек не может считать себя специалистом по всем вопросам. — Элла свободно несла всю эту ахинею, прекрасно понимая, что опровергнуть ее они не смогут. — Вот и давайте соблюдать разделение труда: я буду специалистом по Южной Африке, а вы занимайтесь своим спецотделением.

Она поднялась из-за стола и направилась к двери.

— Эй, погодите! — спохватились вербовщики. — Вы должны дать подписку о неразглашении!

— Разглашать нечего, — обернулась Элла уже на пороге кабинета. — Давайте договоримся так: вы меня не видели, я вас не слышала.

И она скрылась за дверью.


Только вернувшись к себе в общежитие, Элла заметила, что ее бьет дрожь. Все-таки ей было страшно, хотя она ни словом, ни намеком не выдала себя в разговоре с вербовщиками. Она забралась с ногами на кровать и укрылась шубкой. Маленькая заботливая Суан Мин сунула в кружку кипятильник и заварила ей чаю. Элла с благодарностью выпила, и ей стало немного легче.

— Плостудилась? — спросила Суан Мин. — Таблетка дать?

— Нет, спасибо, — улыбнулась ей Элла. — Все в порядке. Сейчас все пройдет.

— Ты поспи, — посоветовала Суан Мин.

Они были в комнате одни. Карола уехала на каникулы к себе в Карл-Маркс-Штадт, Ампаро, как всегда, ушла к своим землякам.

Элла закрыла глаза, но заснуть не смогла. Разговор с агентами сам собой проворачивался у нее в уме. Она очень повзрослела за два года, проведенные в университете. Во многом благодаря дружбе с Лещинским. Он давал ей читать книги — иногда запрещенные, опасные. Однажды принес какую-то растрепанную книжку странного вида в бумажной обложке, на которой была изображена львица в окружении людей, а крупный заголовок гласил по-английски: «Рожденная свободной». Элла уже знала эту историю и книжку взяла неохотно.

— Это вы мне с намеком? — спросила она скептически.

— Никаких намеков. Откройте, — предложил он.

Внутри была другая книга, кривовато вклеенная в обложку. Ни имени автора, ни названия.

— Это Оруэлл, — пояснил Лещинский. — «1984 год». Никому не давайте. Даже не показывайте.

— У нас в комнате только одна я умею читать по-английски, — успокоила его Элла.