Она прочла великую пророческую книгу. Потом он дал ей «Скотный двор» того же автора, а по-французски посоветовал почитать Камю. Элла послушалась. Она уже знала слово «безысходность», и уже тогда, когда впервые прочла «Постороннего» и «Чуму», в голове у нее сложился некий замысел, хотя воплотить его ей было суждено много позже. Она принялась штурмовать французскую литературу методично, начиная с истоков, а у истоков современной французской литературы стоял Франсуа Рабле. Элла прочла «Гаргантюа и Пантагрюэля», правда, в русском переводе: на написанный старофранцузским языком оригинал у нее не хватило пороху. Лещинский дал ей почитать Бахтина — «Франсуа Рабле в истории реализма».

Все, что она узнавала, работало на ее тайный замысел, все укрепляло ее в намерении написать работу об истоках французского экзистенциализма. Работа растянулась на долгие годы, но первые наметки Элла начала заносить в тетрадь уже тогда, впервые увидев ниточки, потянувшиеся от Рабле через Корнеля и Расина к Гюго, Мериме, Стендалю, Бальзаку, Флоберу, Мопассану, Золя и Анатолю Франсу, а от них — к писателям ХХ века: Аную, Камю и Сартру.

Лещинский между тем принес ей небольшой, но уютно-толстый томик в глухом кожаном переплете без названия и опять велел никому не давать и даже не показывать. Это был роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

— Прячьте, — посоветовал он. — Лучше все время носите с собой. В комнате не оставляйте.

— Соседкам по комнате я доверяю, — обиделась Элла. — Они не возьмут.

— Лучше не рисковать, — покачал головой Лещинский. — У меня с этой книгой несколько лет назад была такая история… До сих пор как вспомню, так вздрогну.

— А что случилось? — робко спросила Элла, думая, что он не расскажет.

Но он рассказал.

— Это было лет пять назад, я тогда еще кандидатскую защищал. У моего профессора случился инфаркт. Ну выходили его, слава богу, отправили долечиваться в академический санаторий в Узкое. Это такое приятное место… практически уже в Москве. Я поехал его навестить. А ему кто-то привез почитать эту книгу. Ну, не этот самый том, другое издание. Я увидел, и мне ужасно захотелось прочесть. Я до этого читал «Доктора Живаго» в ужасном виде: каждый разворот переснят фотоаппаратом, концы строк не читались, половина текста засвечена, некоторые страницы вообще отсутствовали. А тут нормальная книжка с началом и концом. Я попросил, и он мне ее дал: ему и без того было что читать. Я обещал через три дня вернуть.

Вышел из санатория и пошел к машине. В машине у меня чехлы, за спинками передних сидений сделаны карманы. Очень удобно. Я опустил книгу в карман, сел в машину и поехал. По дороге голосовали двое — мужчина и женщина. Я их подобрал. Они сели сзади и занялись каким-то своим разговором. Что-то про кино. Я не прислушивался, понял только, что они профессионалы. Кому-то не дали роль, кто-то, кажется, он сам, мой пассажир, вот-вот запускается на «Мосфильме». Повторяю, я не прислушивался, думал о своем, ловил какие-то обрывки. Они попросили высадить их у метро «Сокол». Я высадил, а сам поехал дальше. Подъехал к дому, поставил машину, полез в карман за книгой. Карман был пуст. Я проверил второй карман — ничего. Посмотрел на всякий случай на полу: вдруг положил мимо кармана? Пусто.

Тогда я стал лихорадочно вспоминать своих спутников и их разговор. Бросился домой, начал обзванивать знакомых. По обрывкам разговора друзья помогли мне установить имена и фамилии. Кинорежиссер и актриса, его жена. Можно я не буду называть фамилии?

Элла торопливо кивнула.

— Мне сказали: «Да, он ворует книги. Давно этим славится». Я нашел в справочнике их адрес и поехал туда. Поднялся на лифте, звоню в квартиру, открывает мне та самая женщина. Увидела меня и говорит: «Вы ничего не докажете». И захлопнула дверь. Действительно, с жалобой на такую кражу в милицию не пойдешь.

— Что вы сделали? — с замирающим сердцем спросила Элла.

— Что я сделал? Собрал все деньги, какие были в доме, еще и у друзей занял понемногу и купил на черном рынке «Доктор Живаго». Прочесть тогда так и не успел, сразу отвез профессору. Книга-то была дважды чужая! А он только что после инфаркта. Я не мог его волновать. Ну а эту, — Лещинский взял у нее томик и с нежностью погладил глухой сафьяновый переплет, — я сам купил в позапрошлом году в Польше. Представьте, Польша хоть и страна Варшавского договора, а купить там можно все что угодно. Я отказался от джинсов и купил «Доктора Живаго». Переплет уже здесь, в Москве, заказал верному человеку, чтобы никто случайно не заинтересовался. Так что читайте, Элла, но никому не говорите, даже соседкам. Скажите им, что это первый том «Капитала».

Элла засмеялась. Она благополучно прочитала и вернула книжку, но сначала тайком перепечатала для себя стихи из романа на своей верной «Эрике». Сейчас, лежа на постели и укрываясь шубкой, стараясь горячим чаем унять нервную дрожь, Элла вдруг подумала: а что, если в ее отсутствие у нее делали обыск и нашли эти стихи? В самих стихах Пастернака ничего крамольного не было, они жили своей отдельной жизнью и в отличие от романа не были официально запрещены. Высоцкий читал стихотворение «Гамлет» в своем спектакле. Какой-то бард положил на музыку «Мело, мело по всей земле». Песня исполнялась открыто.

Но, помимо стихов Пастернака, Элла перепечатала для себя много других стихов, совсем уж запрещенных: Галича, Бродского, «Реквием» Ахматовой… Ее опять затрясло, несмотря на чай и шубку. Она вскочила с постели, заглянула под матрац. Картонная папка «с ботиночными тесемками», как было сказано еще у Ильфа и Петрова (видимо, с 30-х годов технология и материалы для изготовления таких папок не изменились), лежала на месте. Элла специально задвинула ее к изножию кровати, чтобы не давить на нее всем своим весом. Дрожащими пальцами она лихорадочно перебрала листочки. Вроде бы все на месте и лежит в том порядке, как она сама положила. Она бережно спрятала папку обратно под матрац и снова легла.

Рассказать Лещинскому? После Майи Исааковны этот человек стал ее первым другом. Соседки по комнате не в счет. Они помогали друг другу, выручали, прикрывали, когда нужно было, но ни с одной из них Элла не смогла бы поговорить по душам. Они бы просто не поняли. Не поняли бы чисто по-человечески, не говоря уж о том, что все они до сих пор мучительно овладевали сложностями русского языка.

Рассказать или нет? Элла знала, что он на кафедре: видела его машину, когда ходила в главный корпус на беседу с вербовщиками из КГБ. Впервые ей пришел в голову ужасный вопрос: а можно ли ему доверять? Да, он давал ей читать запрещенную литературу. А если это была провокация? Вдруг это он навел на нее вербовщиков? «Нет, — Элла тряхнула головой, отгоняя наваждение, — быть того не может». Во-первых, они ни словом не упомянули о запрещенной литературе, хотя могли бы. Запросто. Прекрасный рычаг давления. Кое-кого за такие вещи сажали, и они могли бы ей пригрозить. А во-вторых, агенты явно узнали о ней не от Лещинского. Они наводили справки в паспортном столе у Нечипоренко М. Н.

Элле стало стыдно. Даже дрожь прошла. Как она могла заподозрить Лещинского? Человека, который сделал ей столько добра? Человека, которому она явно нравилась. После случая в детдоме Элла твердо решила не знаться с мужчинами. Но она не была каменной и понимала, что нравится ему. Правда, до сих пор он не предпринимал никаких попыток за ней поухаживать, и это она тоже записала ему в плюс. Ей вспомнилось, как, получив первый гонорар и новый перевод в «За рубежом», она рассказала Лещинскому и добавила:

— Даже не знаю, как мне вас благодарить.

А он облучил ее своей светлой улыбкой и ответил:

— Давайте обойдемся без хозрасчета, Элла.

Он никогда не называл ее Эллочкой, и это ей тоже в нем нравилось. Своего уменьшительного имени она терпеть не могла, оно напоминало ей об Эллочке-людоедке из «Двенадцати стульев».

И еще Элла вспомнила историю об украденной книге, о больном профессоре, которого нельзя было волновать, и это помогло ей принять решение. Хватит лежать и трястись. Надо рассказать ему. Вот прямо сейчас пойти и рассказать, пока он не уехал. Может, он уже уехал, пока она тут дурака валяет.

Она вскочила, оделась и побежала в главный корпус. Машина Лещинского все еще была на стоянке. Элла поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, пулей пролетела по пустому и гулкому коридору и только у дверей кабинета заведующего кафедрой остановилась. Ей надо было отдышаться. Она даже шубу не оставила в раздевалке! Теперь, опомнившись, Элла сняла ее и перебросила через руку. Она постучала и, услышав: «Да, войдите», робко заглянула в дверь.

— Элла!

Почему-то он всегда ей радовался. Она смутилась еще больше и вошла.

— У нас было заседание кафедры. Все ушли, а я вот задержался… — Он всмотрелся в ее лицо. — Что случилось?

— Феликс Ксаверьевич, мне надо с вами поговорить.

— Да-да, конечно. — Он торопливо поднялся ей навстречу, прошел к двери и защелкнул английский замок. — Садитесь. Все уже ушли, нам никто не помешает. Может, вам воды налить? Хотя, честно говоря… — Он с сомнением кинул взгляд на казенный графин с водой. — По-моему, вам лучше глоточек коньяку. У меня есть немного в сейфе. Будете?

— Нет, спасибо, со мной все в порядке.

— Я же вижу, что нет. Выкладывайте, что стряслось.

На Эллу вдруг страх напал. Они же требовали подписки о неразглашении! Грозили уголовными последствиями! Сделав над собой усилие, она поднялась со стула.

— Извините, я зря к вам пришла. Простите за беспокойство.

— Ничего не зря! Да оставьте вы эту несчастную шубу, сядьте! Говорите, в чем дело.

— Я не хочу, чтобы из-за меня у вас начались неприятности.

На миг его взгляд стал строгим, пристальным, колючим.

— Вы попали в какую-то историю? Да нет, ни за что не поверю. Фарцовкой вы не занимаетесь… У вас нашли что-нибудь запрещенное? — догадался Лещинский.

— Нет… Хотя вы почти угадали. У меня была беседа с агентами КГБ. Меня… приглашали на спецотделение.

— Ах, вот в чем дело! — с облегчением улыбнулся он. — Я мог бы и догадаться. Сильно они вас напугали?

— Они просили не разглашать… — сказала Элла. — Подписку требовали.

— А вы дали?

— Нет.

— Ну вот и хорошо. Устраивайтесь поудобнее и расскажите мне все подробно. Не волнуйтесь, дальше меня это не пойдет.

Элла рассказала о своей встрече с агентами. Лещинский несколько раз останавливал ее, переспрашивал, уточнял, просил ничего не упускать. Элле уже самой не верилось, что всего час назад она так дерзко и нагло беседовала с агентами КГБ.

— Они представились? — спрашивал Лещинский. — Документы предъявляли?

— Нет, не предъявляли.

— А что же вы? Могли потребовать.

— Я… как-то растерялась, — призналась Элла. — Вряд ли это были их настоящие имена.

Когда она дошла до еврейского происхождения Пушкина, Лещинский расхохотался до слез.

— Элла! Вы молодчина! Вот так их и надо бить! Давайте, что там было дальше.

Она рассказала ему заодно про Нечипоренко М. Н., начальника паспортного стола.

— Ну, Нечипоренко М. Н. — мужик темный, это понятно. Но эти-то могли бы хоть что-то знать! Давайте дальше.

Когда она рассказала ему о речи Брежнева, Лещинский даже не засмеялся, но окинул ее долгим взглядом, полным восхищения.

— Потрясающе, — признал он после долгого молчания. — И на этом вы расстались?

— Да. Они только про подписку еще раз сказали, но я слушать не стала и ушла. Как вы думаете, меня могут отчислить?

Лещинский взял ее за оба запястья. Элла не отдернула руки, но он почувствовал, что внутренне она отпрянула, ушла от него. И все-таки не разжал пальцев.

— Ну… врать я вам не буду: все возможно. Но вряд ли. Если они решатся настаивать на отчислении, давить на ректорат, то разве что из мести. Поймите, вы для них — ценный кадр. Из вас можно попытаться сделать агента-нелегала. Забросить в Штаты, и вы там сольетесь с окружающей средой. Идеальная маскировка!

— А если я сбегу?

— Они об этом подумали, не сомневайтесь. И вы ясно дали им понять, что вы озлоблены на власть. Детский дом, голод, несправедливость, унижения… Здесь у вас никого нет, никаких заложников. Вы очень грамотно провели разговор, Элла. Они так и доложат по начальству: мол, кадр ненадежный. — Лещинский помолчал. — Давайте надеяться на лучшее. Вы у нас образцовая студентка. Ленинский стипендиат. Может, они просто отступят. А если нет… Вы можете спокойно перевестись в любой другой вуз. В Тореза, в МГУ… Ну, может, пропустите один курс, пойдете опять на первый, но вам же не в армию идти.

— Но я хочу учиться здесь, — возразила Элла. — Честно говоря, может, это нескромно, но я хотела бы потом поступить в аспирантуру.