Изменения были заметны невооружённым глазом. Несмотря на то, что в рамках девяносто девятого канала дождь по-прежнему лил, как из ведра, в кадре появилась радуга. Она окрасила безмолвное тряпьё в семь нот (каждый охотник желтый, зелёный, где сидит фазан), воскресив его из бесцветной печальной обыденности.

– Что это означает? – я никак не мог понять намёка, посылаемого мне телевизором.

– Что именно тебя интересует? Бельё, дождь или радуга? – баба (в смысле женщина, а не старушка) Яга извлекла из ниоткуда пенсне и водрузила его на свою переносицу.

– Всё.

– Это ты.

– ??? – спросил я.

– Видишь ли, твоё существование, – она так и сказала: существование, а не жизнь, – как это бельё. И оно не высохнет, пока идёт дождь. А радуга говорит о том, что что-то в тебе изменилось и, причём, в лучшую сторону.

Я хотел спросить её о том, что…, но зазвонил телефон. Это была она. Вообще-то, "она" надо бы написать с большой буквы, но я её давно уже схавал. Самая обычная и, при этом, довольно редкостная стерва. Радуга исчезла. Её, словно не бывало. Я вообще не знаю такого слова: РАДУГА. Интересно, почему я до сих пор с ней общаюсь? Наверное, это тоска по тем временам, когда я считал, что главное в женщине – ноги, попка, грудь и смазливое личико. С того времени в моих предпочтениях мало что изменилось, и я до сих пор считаю, что главное в женщине – это ноги, попка, грудь и смазливое личико. Но иногда хочется просто поговорить. А о чём можно разговаривать пусть с изящной, но задницей?

Подумав, что мешает, баба Яга ушла. Не прощаясь. Эта воспитанная женщина не по-товарищески оставила меня одного на растерзание телефонному монстру. Монстр о чём-то рассказывал, спрашивал и даже пытался требовать, но с меня, как с водоплавающей домашней птицы вода. Где сядешь, там и слезешь.


Просочившись сквозь замёрзшее окно, в мою комнату влетели два огромных попугая. Попугали меня своей боевой раскраской и улетели. Я позвонил в справочную службу и спросил: что бы это значило? Упитанные буквы – полная противоположность их хозяину – с трудом пробирались сквозь решето телефонной трубки.

На том конце провода, ограниченный огранкой огромный организм луны органично граничил с границей горизонта, в гордости которого грезило безграничное солнце.


                        Обрывок газеты.


Пришёл Алик, снял обувь и прошёл на кухню. В отличие от ног, глаза его были обуты в солнцезащитные очки.

– К чему яйца чешутся? – озадачил я его.

– К деньгам.

– Не, – не согласился я, – если бы они чесались к деньгам, я бы давно уже слыл миллионером.

– Тогда попробуй их помыть.

– Ты чего это в очках? – ну, ни дать, ни взять, дипломат. Как лихо я ушёл от его оскорбительного совета?!

– Да солнце сегодня у тебя какое-то безграничное, – он снял очки, сунул их в карман. Спросил: – А куда пропал Костик? – Извлёк из своей рабочей сумки два портвейна. Затем посмотрел на них, словно квадрат на Малевича и, сказав: – Нет. Сначала кофе, – убрал их под стол.

– Был дома.

– У Иваны или у себя?

– Там или там, – я поставил турку с кофе на огонь. – А что случилось?

– Работа для него есть, – деловито ответил Алик, – Надо написать несколько слоганов для нашей фирмы, – и, чтобы подтвердить серьёзность своих намерений, многозначительно произнёс: – шеф башляет.

– Позвони ему, – предложил я и, вспомнив, что давно самого его не видел, спросил: – А ты где пропадал?

– В Мелитополе, – ответил он и, не дожидаясь кофе, полез под стол за портвейном.

– А что ты там забыл?

– Мисхорского.

– Он что, там?

– Да хрен его знает, где он. Туда приехали вместе, – Алик открыл бутылку, наполнил стаканы и, произнеся, как тост: – возвращался я, слава богу, один, – незамедлительно выпил.

– Аминь, – сказал я и с удовольствием последовал его примеру.

– А ты сам-то где был? – он забрался в карман, вытащил оттуда пачку сигарет, положил её на стол и продолжил: – я к тебе вчера заходил, а…

– У мамы, – не дал я ему закончить, – решил проведать старушку.

– Ну, и как?

– Никак.

– Опять поругались?

– Я не пойму, что ей от меня надо?

– Внуков, – ответил Алик. В этом толк он знает.

– Ей что, Маринкиных детей не хватает?

– Дети Марины – не твои дети, – философично произнёс он, а потом спросил: – а, что с твоими руками?

– А, что с ними? – я посмотрел на свои руки.

Всё это так же странно, как смотреть на воду. Моя кожа, огромными снежными лохмотьями, стала покидать меня перед самым Новым годом. Обычно это происходило на яблочный спас.

В краю, где никто и никогда не видел Луны, из спасённых яблок делали сидр, разбавляли его самогоном и, добавив (для голоса) сушёных лягушачьих пенисов, пили. Потом молчали. Молчали до тех пор, пока кто-нибудь не отыскивал на дне колодца Полярную Звезду. Но новорожденный ребёнок, зачатый последним поэтом виноградно-целлофановой эпохи, сказал:

"На дне колодца каждый может

Узреть Полярную Звезду.

А вы попробуйте иначе".

И теперь они не открывают рта покуда не найдут отражения третьего глаза Большой Медведицы в штормящем море. Но там его нет. Глаза Большой Медведицы отражаются только в развалинах юного Херсонеса…

…в котором жил один старик, что выращивал зубы во рту, словно морковку на грядке. И, причём, делал он это не только со своими, но и с зубами любого желающего. Однако стоила эта процедура так дорого, что желающих просто не было. Поэтому выезжал зубастый старец по воскресеньям в Ак-Мечеть торговать дисками. Его дискотека – танцы здесь ни при чём – была богата, как евнух в плане воздержания. Но, не смотря на это, старик торговал только джазом.

– Почему иные яйца умнее кур перепелиных? – спросил я мудреца.

– Есть, – ответил мне он (потому что был мудр и зрил в корень), доставая из недр своей вопросительной котомки один из дисков Trilok Gurtu.

– А как бы его послушать?

– А чего его слушать? Надо брать, – мудрость хитра и ленива, как отобедавший удав в джунглях Амазонки, но не лжива. Расплатившись за диск, я всё-таки поинтересовался:

– И всё же, почему куриные яйца крепче перепелиных?

– Невзначай выпущенное на волю заката слово обрастает смыслом только к утру, и его мудрость видна лишь в лучах восходящего солнца, – я ничего не понял, но поблагодарил старика за бесплатный урок словоблудия:

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– Пить будешь?

– Нет.

– Почему?

И он поведал мне печальную, но поучительную историю о том, как боги лишили его возможности нажраться. То есть, горькую пить он мог, но в определённый момент у него срабатывал тормоз – качество во всех отношениях замечательное и даже хорошее. Однако все знают, как важно для исконно русского идиота иногда ощутить себя синим в хлам человеком. Не меньше, чем опохмелиться. Но обитатели Олимпа наказали несчастного, и никто на свете не знал, за что ему такая несправедливость.

Такси так сильно затормозило, что сразу стало, как днём, ясно – наступила ночь. Разорванная акварель неприкаянной души святого Козьмы Пруткова окрасила бумагу бесцветного неба Млечным путём, и ловцы отражения раскосых глаз Большой Медведицы в мутной воде Чёрного моря, вновь вышли на свою, обречённую на провал, охоту.

Поймали они только мокрый клочок бумаги – обрывок газеты объявлений. Из того немногого, что в нём осталось, меня заинтересовал лишь текст в стиле кастрированного, но всё-таки трёхстороннего хайку:

"Ты знаешь, в Ялте выпал снег.

Такое для зимы – большая редкость.

Для лета, впрочем, тоже…", – и всё. Ни адресата, ни подписи. Дома я с помощью утюга высушил остатки останков старой газеты и, сложив вчетверо, аккуратно поместил их в задний карман. Для чего я это сделал, я не знал. Просто нахождение в чужом кармане моих джинсов этих пятнадцати слов, трёх запятых, одного тире и двух точек приводило меня в блаженное состояние близкое к смерти. Покой и тишина. Моя нирвана, впрочем, не только моя, эгоистична.

Я, как истинный рифмоплёт, люблю только себя, но Лёха Ржавый, последний поэт виноградно-целлофановой эпохи – исключение. Его стихи мне нравятся. К тому же у него есть автомобиль – старенький “Opel”.

Прочитав мне несколько своих новых работ, ржавый поэт поволок меня в горы. Пока Лёха прогревал свой агрегат, я успел позвонить Костику и пригласить его на бутылку чая в заснеженной идиллии ландшафта крымских гор. Он ждал нас на дороге.

– Тормози, – я показал Лёхе на Костика. Пальцем.

– Привет, – выдохнул Костик, проникая в салон.

– Привет, – сказал Лёша.

– Привет, – эхом отозвался я.

– А я стою, курю. Смотрю – вы едете, – стал как бы оправдываться Константин, – хотел было тормознуть, да вы сами меня заметили.

– Тебя тяжело не заметить, – резюмировал кто-то из нас.

– А вы куда направляетесь?

– В горы. Подальше от цивилизации, – я закурил, открыл окно и выпустил на волю – амнистия – струю дыма из тюрьмы своих лёгких.

– В город. Поближе к цивилизации, – испорченным ревербератором вторил мне Лёха.

– Не понял, – возмутился, как кот, падающий вместе с водопроводной трубой, Костя, – мне сказали, что мы едем в горы, пить…, – он осёкся, но было поздно.

– Как я вас развёл? – засмеялся счастливый обладатель "Опеля", – тоже мне, конспираторы.

С горами у нас не сложилось. С цивилизацией, впрочем, тоже. Потому что назвать ту халупу, в которую притащил нас Лёша, цивилизованным жильём трудно. Самый обыкновенный сарай. Правда, утеплённый, двухкомнатный и с шикарным, вместительным нужником, но всё же сарай.

Его хозяином был зубной техник Александр Рейган. Я так и не успел выяснить, являлся ли он родственником бывшему президенту Соединённых Штатов Америки или просто это у него кличка такая.

Пришёл злой, назойливый, как ночные комары (кошмар!!!) и невоспитанный мусор с фигурой отставного тренажёра из фитнес клуба "Bods-R-Us" и обломал нам такую попойку, что негодование своё я могу обозначить только восклицательным знаком! Этот паразит достал из своей малозначительной кобуры саблю-раскладушку и стал мне её показывать, то есть угрожать. Мои собутыльники куда-то испарились. Может быть, испугались, а, может, просто побежали за водкой. Слова липкие, как слёзы папоротника в ночь на Ивана Купала, забирались в мои уши и только после этого заставляли обращать на себя внимание:

– Тебе обязательно надо почитать Джойса, – он, словно Чапаев, взмахнул однорукой саблей.

– Я его и так почитаю, – чудом увернулся я.

– Я имею в виду, – новый замах, – ты должен его прочесть.

– А я его читал, – угроза оказалась мнимой.

– Ну, и как он тебе? – после перекура длиной в жизнь, поинтересовался мой оппонент и вновь обнажил свой перочинный мачете.

– Первые полсотни страниц я съел с удовольствием, а потом аппетит пропал.

– Но ты же ведь пишешь?

– Пытаюсь.

– Тогда тебе обязательно надо прочесть Джойса, – мы вернулись к тому, с чего начинали, – можешь даже брать у него предложения, а лучше целые абзацы, – это полный абзац, – переставлять слова местами и…

– Так ты предлагаешь мне заняться плагиатом в извращённой форме, – какой же я догадливый, – или, говоря иначе, обворовывая Джойса, ещё и в анальное отверстие его иметь, – я отнял у него саблю, трахнул эфесом по его бестолковой башке (а во лбу звезда горит!) и гордо удалился в непроглядную ночь солнечного города.

На солнце блестел девственно-грязный снег.

Блюститель порядка нисколько на меня не обиделся. Напротив, он превратился в женщину (не очень красивую. Ну, уж какая есть) и предложил мне сделать минет. Сначала я хотел отказаться, а потом подумал: когда ещё выдастся такой случай – отвафлить мента? И согласился.

Кончал я бурно, долго и нудно. Где-то, метрах в пяти от меня, возилась с моим концом не очень красивая дама в милицейской фуражке. Вообще-то размеры моего маленького Редина самые обычные, и пять метров – это всего лишь литературная вольность, заключённая в жидкую реальность сна. Но слово не воробей… И теперь я со страхом подумываю о пластической операции по укорачиванию своих гениталий. С Новым Годом. С новым счастьем.

Я проснулся в полдень первого января не очень тверёзый, не очень целый, очень больной, но счастливый, как Золушка, с прискорбием узнавшая (но душа – её не обманешь – поёт!), что она вдруг, освободившись от назойливой опеки своей мачехи, стала сиротой.

Всё-таки волшебство существует, а чудеса – это привилегия не только сказок. И новогодняя ночь – прямое тому доказательство.

Необходимость в операции отпала вместе с её предметом. В моём паху вместо пяти метров шлангообразной плоти находилось около двадцати сантиметров стоящего новогоднего чуда. У меня опять был мой любимый и такой знакомый размерчик.

Проверив (в ручную) на вшивость прочность моего агрегата – работает, как хорошие швейцарские часы и с опозданием всего на каких-то полминуты – я, удовлетворённый, но не побеждённый, покинул туалет.