«Лучше бы убили», – подумал он, а вслух:

– Давай.

«Наливается из графина. Слово…»:

Год 1990. Гостиница «Ялта-интурист». Под ней утюги. Над ними Башмаки, сейлемские всякие и шушера помельче. Они даже не предлагали охрану, а просто тупо разводили бедных фарцовщиков на бабло. Хочешь утюжить – плати. Каратистов среди утюжья не водилось. Платили. Все. Пить-то хотелось.

Под благовидным предлогом «на раскрутку» я занял у мамы 1 тщ. руб. Через неделю от означенной суммы остались слёзы на пиво.

– Редин, ты волыну сделать можешь? – спросил меня Русь.

– Тебе зачем? – ответил я Русю.

– Отстреливаться.

– Идиот, от кого?

– Можешь или нет?

– Могу, но для этого надо ехать в Ригу.

– Поехали? – он нарисовал увесистую пачку зелени. Не сотрёшь.

– Поехали.

Как мы добирались до Риги – это отдельная песня. Скажу только, что проводник нашего вагона икал и плакал от счастья расставания с Русём. Начальнику поезда тоже кое-что перепало от радости.

Вот только с пистолетом для Руся не срослось. Потерялись мы. Рига хоть и не резиновая, но город всё ж таки немаленький. Побухав ещё недельки полторы, я решил, что с меня хватит и сел на иглу. Это в Ялте я алкоголик, а в Риге – ещё и наркоман.

По Риге Колобок славился своим великолепным гагаринским замесом. Но ценила местная наркота Колобка ещё и за то, что у него была вместительная жилплощадь.

– Что значит гагаринский замес? – спросил Костик.

– Это когда ты на приходе только машешь рукой, а сказать ничего не можешь.

– А как же его знаменитое «поехали»?

– Чьё?

– Гагарина.

– Ну, разве что «поехали».

Я из тех, кто красивой улыбке предпочитает красивую женскую грудь. Однажды на хату к Колобку зашла одна поэтка. Худая и ваще хуй проссышь какая. Но грудь у неё была отменная. Зашла, да так там и осталась. Народец в притоне собирался ещё тот. Поэтессу сразу же подсадили на иглу. Она втиралась и начинала бормотать стихи. Как же она заебала всех своим хореем с танкой. Первых пару дней я терпел, а после утомился и заткнул ей рот своим хуем. Ей понравилось. Потом было не оторвать. Правда, перед минетом она должна была хотя бы что-нибудь, но продекламировать. Дабы и овцы, и волки, всучил этой суке книжицу Омара Хайяма – на бормочи – и на слух приятно, и кончать не в падлу.

Бля, да хоть в падлу. Лишь бы кончить.

В Риге я проторчал месяц. Скинул десяток лишних кг., но лёгкости не обрёл. Перед отъездом Колобок протянул мне несколько металлических пилюль.

– Может, пригодится, – сказал он.

– Это что за хрень?

– Взрыватели для противотанкового гранатомёта. Работают от электроконтакта. Бензобак разрывают на раз.

– Зачем они мне?

– Продашь местным бандитам.

– А они меня мусорам не сдадут?

– Не сдадут. Торговцы оружием среди реальных пацанов неприкосновенны.

Осталось только выяснить, знают ли об этом наши пацаны… В поезде я спал. Все трое суток. И во сне жалел только об одном: что дорога была такой короткой.

– Привёз? – Русь мне.

– Да, – я Русю.

– Поехали покажешь, – тормознул он такси.

– А водки?

– По дороге купим.

В такси хорошо. Водила молчит. Погода шепчет. В кульке позвякивает. За окошком проносятся голые женские коленки, зелёные кусты лавра-вишни, птичий гомон и прочая хрень жизнеутверждающая. И если бы не потерпевшая Татьяна Буланова из динамиков, то, вообще, не жизнь, а сплошное молоко с малиной.

– А где волын? – огорчился Русь. – И что это такое?

Я объяснил и поинтересовался:

– Хочешь, тебе отдам их по дешёвке?

– Зачем они мне?

– Взрывать недругов будешь, террорист хуев.

Когда есть деньги, пиво я не люблю. Водка с утра тяжела и непредсказуема. Но её непредсказуемость – ничто в сравнении с похмельем. Приходится пить. Блевать. Опять пить. Русь никогда жмотом не был.

А вечером я спустился в «Прибой», накатил и, осмелев, подошёл к генеральному директору местной ОПГ с наивным вопросом:

– Юра, тебе ничего для твоей работы не надо?

– А что у тебя есть? – поинтересовался Юра.

– Десять взрывателей для противотанкового гранатомёта.

По всей видимости, он пропустил мимо ушей слово «взрыватель», потому что как-то нервно:

– Ты чего? Что я с ними буду делать?

– Недругов взрывать будешь, – посоветовал я и мысленно добавил: «Террорист хуев».

Объяснив ему, где и когда меня можно найти, я тихо вышел из «Прибоя» и с достоинством пошёл в запой. Благо, путь туда не так далёк, как этого хотелось бы моей жене.

А через неделю:

– Всем сосать, – почти по слогам произнёс синий в хлам Редин и, открыв дверь ногой, гордо вошёл в «Прибой». Там его ждали чудеса. Женщины меня там ждали. И хотели. Море мне было по колено, а всё остальное – похуй.

Но, чу:

– Эй! Ты кому это там сказал: «всем сосать»?

– Не понял, – я обернулся на голос.

Передо мной стояло три пары спортивных, несколько стоптанных ног. В руке одной из них многозначительно поблескивал мачете перочинный. Не большой такой, но вполне многообещающий ножик.

Всё. Надоело рассусоливать эту тему. Короче говоря, не подоспей вовремя начальник этих отморозков – Юра, носить бы вам с Аликом на мою могилу хризантемы. Очень люблю я эти цветы.

…и запой мне нравится. Хорошо там. Но как-то тревожно от того, что по утрам без пива посещают мысли о боге. А я по натуре агностик.

Пиво я не люблю. В противном случае, положил бы на табу и выдал спич-оду попускающему пивному дефекту.


                        Метель.


Пришёл Алик и, сказав: «С праздником», поставил на стол ещё одну пол-литровую ёмкость с водкой… да. Разнообразно провести день не удастся.

Как-то незаметно пролетело пятое время года – у каждого оно своё – и на город упал вечер. Ночь споткнулась.

Гамлет ел омлет и почитывал «Леди Макбет». Его шпага основательно затупилась (с её помощью он зарабатывал на жизнь, изготавливая зубочистки) и, поскольку точильщик был в декретном отпуске, она более ни на что не годилась. Разве, что для использования в качестве вилки.

К нему зашёл Отелло, весь чернее ночи.

Он перед этим Дездемону задушил.

Своею собственной могучею рукою.

За то, что та, не постирав платка,

завесой лжи во ржи укрывшись,

возьми и выдумай историю с изменой

(о, Брут, ты тоже тут!!!).

Лентяйка. Думала, сойдёт

ей это дело с рук.

Сначала нигер, взявши кнут,

собрался было выпороть родную,

затем подумав, мол, какого чёрта?

(ведь, всё равно, она урок поймёт едва ли)

Наняв двух плотников и заплатив вперёд,

Он виселицу сколотил

по-быстрому (ведь время поджимало)

и напоследок лишний раз спросив

(несчастная была уже с петлёй на шее):

«Где мой

платочек носовой?»,

но ничего в ответ не получив

(его post box забит был до отказа)

он со словами: «Сдохни же, зараза»

собственноножно выбил стул

из-под усталых тапочек её.

– Что случилось? – спросил своего чёрного брата Гамлет – большой, к слову сказать, почитатель рэпа.

– Ничего волшебного. Она меня достала.

Принц Датский знал о бесхозяйственности Дездемоны, а посему, его последующий вопрос имел скорее утвердительную, нежели вопросительную окраску:

– Похоже, тебе опять пришлось самому готовить себе яичницу?

– Да к этому уже привык я.

Тут похлеще дело.

Я дал ей свой платочек носовой

затем, чтоб от соплей моих она его освободила,

посредством порошка и мыла.

А эта сука выдумала бомбардира

и рассказала мне,

что он бомбил её и в хвост, и в гриву.

– И, что ты сделал?

– Убил её я на хрен.

До сих пор болтается…

Гамлет не понял, как может убитый человек где-то болтаться, спросил:

– Где?

– Ни где, а в чём. Она болтается в петле.

И злые чёрные вороны

клюют её глаза и уши.

Ну, и другие части тела тоже,

мне о которых, в столь прискорбный час,

распространяться как-то не с руки.

– Yo, DJ, что это с тобой?

Неужто вездесущий Вознесенский

забил твою курчавую башку

хорея с ямбом ерундой? – не заметив, что сам стал испражняться рифмой, спросил Гамлет у Отелло.

На мониторе утра нарисовалось солнце. Не сотрёшь. Где-то в потёмках предшествующей ночи эти двое бились над проблемой – почему же мавр вдруг стал излагать свои мысли рифмой? Версии, связанные с приготовлением Отелло по утрам собственными силами яичницы и затупившейся шпагой Гамлета, они отмели сразу, как несостоятельные, потому что далёкому предку Майкла Джордана постоянно приходилось готовить себе завтрак, но, однако раньше он не наблюдал за собой склонности к стихоплётству; а о том, что шпага Гамлета тупа, словно топ-модель, он вообще не знал.

– Быть может, смерть твоей супруги

так повлияла на тебя?

– Ерунда.

Не может смерть какой-то сучки

Так замутить мозги мои,

Что я вдруг пятистрофным ямбом

Стал излагать вдруг свои мысли.

Они ещё долго ломали голову в поисках причины, свалившейся на них метаморфозы, пока под сиянием Полярной звезды их не осенило: кто-то над ними издевается.

Я не знаю, каким образом, но они меня вычислили. Сначала, монитор моей машины погас. Затем, появившаяся на его экране, изумрудная точка стала излучать рассеянный, едва уловимый, но затем всё более отчётливый свет. Через минуту на нём появилась чёрная рука. Рука каллиграфическим почерком оповестила меня о том, что сейчас в мою дверь постучат.

В неё постучали. Встав из-за простуженного стола, я подошёл к двери и посмотрел в глазок. На меня пялились две вытянутые рожи. Одна из них принадлежала какому-то негру. Раньше мне никогда не приходилось общаться с представителем негроидной расы, и поэтому я, не смотря на предупреждения моего компьютера о мнимой опасности, с предвкушением чего-то необычного, открыл дверь.

Необычное не заставило себя ждать. Мне прямо в нос смотрело небольшое зло израильского производства, именуемое «Узи». Затем всё было коротко и просто, как смерть. Как смерть, разрывающая мои мысли и мозги, автоматная очередь. Боли не было. Это последнее яркое впечатление, запечатлённое моим, заляпавшим всю стену, мозгом. Потом всё погасло.

– Редин, пить будешь? – спросил меня пьяный Алик.

– Да, – сначала ответил я, а потом проснулся.

– Тогда просыпайся, – вкрадчивый голос Константина Трав забирался в подсознание, как перегар в чуткую ноздрю трезвенника и заставлял меня расстаться со сном.

Мы ехали, словно герой тоскливой русской песни, в санях, запряжённых шикарной тройкой лошадей. Хотя, Костик потом уверял меня, что передвигались мы менее романтично, но с большим комфортом, используя при этом последние достижения автомобилестроения: в джипе с каким-то индейским названием то ли "Черроке", то ли "Ирокез". А Алик был уверен, что мы неслись по заснеженным просторам в ещё более комфортабельном, нежели салон крутой машины, купе дорогого вагона скоростного поезда.

Пить мы начали в Ялте, и каким образом очутились в зоне вечной мерзлоты, никто из нас не имел ни малейшего представления. Однако водки у нас было предостаточно. А задумываться над бренностью судьбы и смыслом жизни начинаешь только тогда, когда кир кончается. Так что мы пока просто пили. Спали. Блевали. И снова пили.

Я очнулся, оттого что за окном очень сильно что-то завывало. Зелёными ритмами горячей самбы в пьянку ворвалась метель. Сначала я подумал, что это просто белая горячка, а не чёрная латиноамериканская музыка колючей стужи, но, выйдя во двор, понял, что разум мой, хоть и отправивший в отпуск память (за мой счёт), по-прежнему работает. На воле свирепствовала метель. Кони замёрзли, джип сломался, а железнодорожные пути замело.

Осталась только водка, да пельменей килограмм триста, чтобы не умереть с голоду. Откуда взялось сие изобилие, мы не знали. Люди, вообще, крайне редко размышляют над тем, откуда берётся то, что уже есть. Вопросы приходят значительно позже: лишь, когда лишаешься того, над возникновением чего никогда не размышлял.

На исходе второй недели нашего заточения Алик посетовал на то, что в нашем бунгало нет телевизора.

– Зачем тебе телевизор? – спросил его Костя, разливая по стаканам водку.

– Телевизор – это новости, – многозначительно произнёс Алик и выпил.

– А новости – это политика, – поддержал я после пельменя, которым закусил, беседу.

– Политику придумал Березовский, – сказал Костя, разливая по стаканам водку, – для того, чтобы отмывать свои бабки.

– А как же Америка? – многозначительно произнёс Алик и выпил.

– А что Америка? – поддержал я беседу и, закусывая, отправил уже не горячий, но ещё тёплый пельмень себе в рот.

– Вы что, не читали Пелевина? – спросил Костя, разливая по стаканам водку, – Америку тоже придумал Березовский для того, чтобы отмывать свои бабки.