– Что-то ты часто наливаешь, – многозначительно произнёс Алик, но при этом все-таки выпил.

– Да, – поддержал я беседу и отправил уже не тёплый, но ещё не холодный пельмень себе в рот.

– А что ещё делать? – спросил Костя и опять налил.

– Ну! – многозначительно промычал уже никакой Алик и снова выпил.

– А и действительно. Что ещё делать? – поддержал я после пельменя, которым закусил, беседу, – кстати, пельмени совсем остыли.

И мы взялись за их приготовление. Вернее, взялся за это хозяйство я. Поставив на огонь кастрюлю с водой, и не дожидаясь, пока закипит вода, я высыпал в неё пельмени. Затем, немного подумав, я отправил туда же щепотку соли и, закурив, стал ждать.

Ждать пришлось недолго. Через полчаса я извлёк из кастрюли один огромный пельмень, который Костик есть наотрез отказался. Это только голод – не тётка. Всё остальное является нашими непосредственными родственниками, которыми иногда можно и пренебречь.

А снег всё шёл. Казалось, никогда этому не будет конца. Лирика белого безмолвия, иногда окрашиваемая завываниями ветра, за две недели так надоела, что если бы не водка, взвыли бы мы похлеще всякой метели, раскладывая свой вой на три голоса. Водка заменяла нам все прелести жизни. Она была для нас книгой и телевизором, театром и дискотекой, а иногда и просто женщиной.

– А причем здесь Пелевин? – спросил проснувшийся Алик после того, как закурил. Он сначала прикуривал сигарету, а потом открывал глаза, – во-первых, он об Америке ничего не писал. А во-вторых, никакой Америки не существует. Мир заканчивается где-то в окрестностях Киева.

– А как же Москва? – я знал, что Алик бывал в Москве и, причём, провёл там достаточно много времени для того, чтобы понять: этот город не химера.

– Да. Ты прав. Но дальше Москвы уж точно нет ничего.

– А как насчёт Питера и Риги? – сначала я собирался вспомнить ещё и о Городе Королей, который в советском союзе окрестили Калининградом, но потом, несмотря на то, что провел в нём два года, усомнился в его действительности.

– Не знаю. Не знаю.

– Но я там был. Мне-то ты веришь?

– Тебе-то я верю, – задумчиво произнёс Алик, – Но как знать, что они там с тобой сделали? – он был серьёзен.

– Кто они, и где это там?

– Те, кто придумал Америку, – я уже было начал бояться, что он зациклится на этой ахинее, но тут на выручку пришёл Костя и, не дав объяснить Алику: где это там, подбросил свою галиматью. Буддистскую:

– Ничего нет и никого нет. Всё – лишь плод моего воображения.

– А как же мы? – хором спросили мы с Аликом.

– Вас я тоже только придумал.

– И водку, судя по всему, тоже? – спросил я, открывая очередную бутылку.

– Конечно. И водку тоже.

– В таком случае, спасибо тебе, Сережа.

– Редин, тебе надо повременить с выпивкой, – сказал, обидевшись на меня, Костя.

– Это почему?

– Что-то ты начинаешь имена путать. Где ты здесь видишь Серёжу?

– Да это просто прикол такой. Ты, что никогда его не слышал?

– Нет, – интерес был сильнее обиды, – расскажи.

– Рассказываю:


История о Серёже, которую я рассказал Константину Трав. А мне поведала её Майя.


Есть в Приднестровье небольшой, но многострадальный город Бендеры. В нём и произошла эта печальная и поучительная история.

Наш герой работал на стройке прорабом. После работы строители частенько задерживались для того, чтобы распить бутылочку-другую в своём тесном рабочем кругу. Беседы в основном сводились к производственной тематике. Пьянка, как правило, протекала спокойно и миролюбиво. Но на то она и пьянка, чтобы включать в себя различные неожиданности.

– Пошёл ты на хуй! – именно так (и никак иначе) отреагировал один из рабочих на замечание прораба, касающееся его работоспособности.

– Что ты сказал? – прораб был в бешенстве.

– Ты слышал, – строитель был пьян, и ему была совершенно по барабану и ярость своего начальника, и то, что тот таковым являлся.

– А ты повтори, – настаивал шеф строительного объекта.

– И что тогда будет?

– Повтори и узнаешь.

– Я-то повторю…, – сказал подчинённый и собрался, было узнать, что в таком случае случится, но начальник его перебил:

– Попробуй, – это слово звучало, словно приговор и, произнесший его человек был полон решимости порвать на куски любого, кто укажет ему обидное направление.

– Пошёл ты на хуй! – спокойно повторил апатично настроенный человек.

– Спасибо тебе, Серёжа!!!


На воле, тёплым ветром и девчонками в коротких юбках (чем короче юбка, тем длиннее ноги), в полный рост резвится весна, а я вынужден мусолить зимнюю тему. И далась мне эта метель? Но Костик в один из лунявых вечеров (небо было звездюльным, а на столе стояла литровая бутыль водки и целая миска горячих, аппетитных пельменей) сказал, что истинная романтика – это попасть в страшную метель в какую-нибудь забытую богом хибару и поглощать там море водки и много, очень много пельменей. Я с ним согласился и, согласившись, взялся за этот рассказ. Но писать я начал, когда было ещё холодно. А теперь весна. Птички чирикают. И впору писать о чём-нибудь тёплом, мягком и пушистом. А тут метель. Однако ничего не поделаешь. Назвался членом, полезай во влагалище.


Странное дело, но ни водка, ни пельмени заканчиваться не желали. За окном по-прежнему выло, а мы по-прежнему пили. Несмотря на то, что пельмени готовить я научился, к ним я больше не притрагивался. Почти. Есть мне их приходилось лишь потому, что есть больше было нечего. Чего не скажешь о Косте с Аликом. Они с нескрываемым удовольствием уплетали этот мясной фарш в тесте.

Ну, всё. Меня уже достали и метель, и водка, и, самое главное, пельмени, от которых меня сейчас, кажется, стошнит. Хороша романтика. Романтика блевотины. Тошнотворное влияние Урала, славящегося пельменями и Бутусовым.

Есть ещё, правда, красивые, словно сны, уральские малахиты и сказки Бажова, но это уже совершенно из другой оперы.


                  Сотки сутки буквами.


С третьим ударом ночи в домофон позвонили. Кто-то из друзей её. Сколько же их? Такое впечатление, что они не кончатся. Никогда.

Пить не хочется. Выгонять неудобно. Проходите, гости дорогие. Чтоб вы сдохли как можно позже, и реинкарнировали в какого-нибудь бога средней руки. Убогого.

Угомонились только под утро. Хочется спать, но в глазах спички. Тихо. Только взгляд чуть слышно скрипит по строчкам. Полынью пахнет.

Не вижу, но знаю: сейчас она, словно неуверенный в себе грабитель, подойдет ко мне со спины и…

Подходит. Целует в щеку.

– Как тебе Руслан?

– Ниче так. Пока не начинает высказывать своего однобокого мнения. Но блять, он же его постоянно высказывает.

– Не матерись.

– Ваще-то, я читать пытаюсь.

– Что читаешь?

Закрываю книгу. Показываю ей. Книжка без обложки. Начинается с тринадцатой страницы.

– А хоть о чём? – вздыхает она.

– Как всегда. Ни о чём.

– …или о любви?

– Может, и о любви. Невелика разница.

– Ничего себе, невелика! Я говорю: любовь; а ты: ничто.

– Всё зависит от угла взгляда на проблему. Если таковая, вообще, имеется.

– Кофе будешь? Варила, как ты любишь – на живом огне с полынь-травой.

– Нет.

– Сотки сутки, – обиделась она.

– Не понял.

– Сотки мне сутки. Буквами.

– Ага. Щас я всё брошу и буду делать тебе свистульку. Дура.

– Кстати, дура завтра уезжает.

– Куда?

– В Москву.

– Зачем?

– За песнями…


Как не изгаляйся, а воздух не выебать. Им можно только дышать. Не надышаться. Особенно по утру. Когда твоего нелепого шага ещё не слышит роса. Спит. Сон росы о морских ракушках, растущих на голых ветках платана, тревожен и краток. Что с неё взять? Пьянь – она и в китайской сказке беспробудная. Или прохладная капля на молодом побеге бамбука. В ней, смахнув слезу непрошенную, какой-то уже немолодой немой ирод рода человеческого пытается утопить свою любимую собачонку. Мучается. Уж который год подряд. Похоже, плачет он от обиды. Ну что за блядство? Не тонет сука. Хоть вой.

Ты разделась – стройна и спокойна, точно бронза. Вошла в воду. Самоубийство не состоялось. Через час покинула волну речную и, пройдя по террасе, подошла к столу. Большой. Дубовый. На нём бабочки разноцветно ебутся. Присела на край. Налила в бокал какого-то красного сока, пригубила, закурила лениво и, глядя на неторопливую возню насекомых, с наслаждением поставила к стенке мою надежду. Наивная. Умерь свой пыл. Её уже давно нет. Ни стены, ни надежды. Осталась только корявая надпись: «Я проверил музу реки». И та лишь в бутылке шмурдяка неизвестного поэта-пропойцы. А белокурые молодые дамы из расстрельной команды сжимают в руках автоматы, дырявят шпильками туфелек бесполезный грунт под стройными своими ногами и, нервно хихикая, никак не возьмут в толк, что они тут делают? Бесполезно смеяться. Плакать глупо.


Я сжег предстоящее лето. Мой внутренний водопад пересох. Ничего не попишешь. Не каждому даётся влага дней. Остается только петь. Сухо и нестройно.

Ближе к закату день чечевичный попытался найти смысл жизни. Отчаялся, да и повесился на фонарных столбах пыльного крымско-татарского городка без имени. Один на всех сразу. Теперь болтается на них, что твоя ночь жидкая, нелепая, но многообещающая. Свисает, раскачиваясь, подобно безнадежно-трезвому корсару-неудачнику на новенькой рее флегматичного флагмана флота её величества. Задорно и легкомысленно. Да хуле поддаваться беззубому ветру? Всегда найдётся тот, кто захочет плюнуть тебе в душу, и – вуаля – водопад твой снова многолик и труднодоступен.


Отхлебнул кофе. Обжегся. Она так и не научилась его готовить.


                  Джуманджи.


Ивана повезла свою волосатую Москву в Москву к какому-то ультрамодному парикмахеру. Здороваясь с мастером, она втихаря умыкнула у него мысль: «Сколько париков не покупай, а лысый всё равно останется лысым».

Костик, по древней русской традиции, тосковал два дня. Потом плюнул на это дело и, вспомнив о подаренной ему книге, взялся за изучение Синей магии. Книга была неинтересной, но полезной, и с её помощью Костик довольно скоро научился парить в воздухе на расстоянии двадцати сантиметров от земли.

Алик пообещал своему сыну компьютер и теперь вкалывал, как проклятый сразу на трёх работах. Но денег почему-то всё равно не хватало.

Я пил пиво с яркими собаками. В свободном полёте это делать особенно приятно. Собаки были ухоженными и блестели, словно на солнце снег.

– На солнце снега не может быть, – сказала мне ты.

– Может быть, ты права, – ответил я. Спорить с ней – бесполезная трата времени.


Днём он, словно потревоженный взгляд ночной птицы, сочинял стихи, надеясь, что их никто и никогда не прочитает, а ночью жил совершенно в ином ритме, потому что, гуляя по чужим снам, писал нескончаемый роман о ярких, как снег на солнце, собаках. По крайней мере, так ему казалось.

Десять тысяч лет спустя, историки смогли прочесть вторую страницу книги Джуманджи. Когда будет написана последняя, никто не знает. Так же, как не узнает никто, когда была написана первая страница вечной книги. Несмотря на то, что библиофилам хорошо известно о существовании двух первых страниц Джуманджи, исследовать их пока никому не удавалось. Нет, прочитать их – это проще простого. Но пересказ одного ученого мужа существенно отличается от того, что рассказывает о прочитанном другой.

Сны (тем более, чужие) – величина не постоянная. И содержание написанного на бумаге всё время изменяется, потому что писалось оно в чужих снах. Не чернилами и уж, конечно, не кровью, а самым обыкновенным страхом испуганных штормом чаек – лучшим из того, что даёт природа для написания подобных вещей.

Жизнь питается смертью, а его страх питался его же прозрачными надеждами – несбыточными мечтами – мачтами парусника в ожидании ветра, который наполнит его паруса. Они были необходимы ему, как ласточке слюна для постройки своего жилища.

И когда он впервые выпал из гнезда, то неожиданно для себя полетел. Страх заставил его расправить ещё неокрепшие крылья. Потом он ещё не раз вываливался из своей рифмы, но сильные крылья ни разу его не подвели. Постепенно рифма наполнилась гармонией и обросла ритмом. Раста. Она понравилась людям, но особо ею заинтересовались яркие собаки.

– Кто это поёт? – спросила меня одна. Эту суку звали любовь.

– Михей & Джуманджи, – ответил я и отхлебнул пива.


…через полгода в Интернете появилась информация: «Умер музыкант и композитор Михей (Сергей Крутиков) – вокалист одной из первых отечественных рэп-формаций Bad Balance и лидер сольного проекта „Михей и Джуманджи“. Как сообщает „Наше радио“, Михей скончался в 17:50 в воскресенье, 27 октября, в своей московской квартире. По неофициальным данным, музыкант умер от сердечной недостаточности».