– А чего тут объяснять? Ваши стихи, мсье, дерьмо. И я готов предоставить Вам сатисфакцию в любое удобное для Вас время и там, где Вы изволите назначить, – сказано это было таким тоном, что Дантесу ничего более не оставалось, как принять вызов:

– Как Вам будет угодно. Меня лично привлекают живописные места у Чёрной речки. А время… время Вы выберете сами, – и он ушёл, не допив свой любимый шартрез.

Исход перестрелки, включавшей в себя всего-то два несчастных выстрела, нам с вами хорошо известен. Но сейчас я о другом…

Не знай Пушкин о предстоящей дуэли, состоялась бы она вообще? И не познай он свою карму, может быть, он до сих пор радовал бы нас своими бессмертными произведениями с забавными кучерявыми рисунками на бескрайних белых полях.


Проснулся я от какого-то непонятного, обиженного на меня звука. Встал с постели. Прошёл на кухню. Там, производя этот самый звук, как проклятый, молча сучил ножками Большой Бен, а ходивший рядом взад-вперёд Костик пытался его успокоить:

– Ну, кто же знал, что так получится? – спрашивал он и, не получив ответа, сам же и отвечал: – никто.

– Что случилось? – спросил я.

– Опаздываем, – ответил маленький человечек и прибавил оборотов.

– Куда?

– Да ни куда, а почему, – Костик остановился и посмотрел на меня так, будто был голоден, и я – колбаса.

– Тогда почему? – не унимался я.

– Потому что вчера кому-то захотелось узнать, что же получится, если мистер Время перестанет шагать.

Я не рискнул смотреть Костику в глаза.

После красноречивого, но довольно сбивчивого монолога Костика, я узнал, что маленький, постоянно шагающий человек – это тот, кто отвечает за время, и, пока он шагает, время движется вместе с его маленькими сильными ногами. Но стоит ему остановиться, и время сразу же обрастает волосами. Волосатое время – всего лишь четырнадцать, ничего не значащих букв.

Не знаю, почему, то ли от того что Большой Бен не похмелился, то ли от испуга, но он перестарался, и это лето уместилось в пятнадцать минут…


                              Интервью с осенью.


Подойдя к её дому, останавливаюсь метрах в пятнадцати от него и закуриваю. Я всегда так делаю, оттягивая удовольствие встречи с ней. Однако на сей раз удовольствию сбыться не суждено. Дома никого, а из двери выглядывает записка: «Как пишутся стихи?». И всё. Ни здравствуй тебе, ни до свидания.

Путь домой труден и тернист. Через тернии к дому, несмотря на то, что ветер немного поутих, меня дважды чуть было не сдуло. Наверное, я ослаб, и случилось это, полагаю, от систематического недопивания.

Придя домой и, нырнув на нычку к маме, я выудил оттуда пол-литра белой, написал Редину открытку о своём удачном приобретении и, не отправив оной, приступил к алкоголизации своего организма. Без закуси и в гордом одиночестве.

«Запорошило. Осень белым. А хочется синего. И чтобы штиль. Синий штиль – это тебе не черный шторм с казначеями в пенсне, боцманами в рыжем и прочими капитанами в баках. Тоже мне Пушкин. Блять.

У капитана есть буква. Своя. Личная. Её он и в хвост, и в гриву. Букве нравится. Но она молчит. Кто я такой, чтобы претендовать на огрызок откровения? Однако молчанием меня не пронять. Наши деды не таких кололи.

– Мадам, листья уже давно опали, опалимые Вашим коварным взглядом. Кстати, Кафка твой – большая Бу. Меня от его букаффок тошнит.

– А я считаю, надо просто купить натуральные меха, термобелье и закаляться. Зима обещается быть такой же, как это лето…

– А нах закаляться-то, если меха и термобелье?

– Курильщиков и всяких мерзляк в мороз под сорок не спасет ничто из тобой перечисленного.

– Мной?!… а твой покорный слуга – курильщик и всякий мерзляк. Однако пережил как-то. Без мехов и термобелья кстати.

– Погода последнее время совсем не радует. Вспомни наше лето, да и вообще все довольно-таки уныло, если нет счастья. А где его взять?

– Хочешь быть счастливым – будь.

– Ага. Мне нечто подобное говорил стареющий еврей в дорогом восточном ресторане, где он ел только тирамиссу, а я только пила вино. Он сказал, что надо делать то, о чем больше и чаще всего мечтаешь, потому что время летит, а потом чувство собственной ущербности…

– Я подхожу к этому вопросу с противоположной стороны. Делай, что должен, и будь что будет.

– Да. Но тогда и ни о чем не жалей. Такая философия только для сильных духом.

– Если делать, что должен, жалеть просто будет не о чем.

– Тогда надо научиться не испытывать чувства жалости к самому себе.

– Вообще-то «делай, что должен» означает «поступай по совести». Если тебе твоя совесть говорит, что убить – это нормально, значит, убивай на здоровье, но не огорчайся, когда начнут убивать тебя. А ваще совесть достаточно емко прописана в религиозных заповедях и… у прочих революционеров.

Буква заглянула в зеркало, подмигнула юной знакомой сказочника туманов и вернулась ко мне:

– …видите ли, молодой человек… я, например, глубоко уверена в том, что истинный революционер должен погибнуть. Именно погибнуть, а не умереть. И погибнуть он должен непременно молодым. Чем раньше, тем лучше. Желательно в колыбели, с пустышкой в беззубых деснах. Ибо… ибо старый революционер смешон. А, не растерзанный пулями какого-нибудь отставного боливийского генерала Гари Прадо, молодой бунтарь, по меньшей мере, вызывает недоверие у всей прогрессивно настроенной общественности, да и среди товарищей по борьбе тоже…

Буква сняла парик, раскурила сигару – нескончаемый подарок Фиделя Вечного – и подошла к окну.

– Осень! – презрительно фыркнула она, задернула штору и направила свой взгляд к телевизору.

По тиви тоже показывали какую-то заунывную черно-белую хрень с прозрачными прожилками дождя в пригороде Нью-Йорка.

Пахло прелым голосом Жао Босхо. Листвой. Ноги по рыжей аллее. Улетающая в далёкие советские края, паутина Паустовского. Водка в кайф из гранёных. Дельфины из памяти и прямо в небо… и песни Розембаума… разные. Много. Все разве упомнишь? Но в основном про подорожавших жирных уток. Очень. Осень.

– А музыка?

– На Брайтоне, молодой человек, мало кто знает о Джимми Хендриксе, но за охоту помнят все. Ну, или, по крайней мере, многие.

– Что это было?

– Идиот. Прочти название.

– Да ну нах. Какое ж это интервью?

– А кто тебе мешает поинтересоваться грибными местами и?… что там ещё интересного есть в осени?

Она больно стукнула меня «Процессом». По голове.

Нет. Грибник из меня никакой. Это ж ходить необходимо. Нагибаться. Но спросить… хоть что-нибудь… Вспоминаю о том, что давно и безнадежно меня терзало:

– А вот, если бы…

– Если б ты скакал голышом на лошадке, был бы идиотом рождённым в Кадакасе.

Если б ты мог отличить нужное слово от ненужного, был бы гением, написавшим хазарский словарь.

Если б ты знал, кто и когда тебя поцелует, был бы сыном бога.

Если б…

– Если б… ты была немного ближе…


«Чёрный шторм» уверенно стоял на якоре. Рейд – дело, если и не серьёзное, то полезное. Однозначно.

В наушниках что-то надрывно свистнуло»… Командир корабля вздрогнул, икнул, отложил в сторону книжку и поинтересовался:

– …штурман, доложите обстановку. Мы где?

– В звезде, – хотел было съязвить тот, но, сверившись с картой, стаканом и прочими компасами, уверенно ответил: – мы в запое, сэр.

– Сколько?

На этот вопрос сверяться было не с чем, и штурман решил подставить корабельного кока, однако неожиданно для себя ляпнул:

– Что-то с неделю. Ну… или около того.

– Семь дней. Запой нормальный, – доложил в ЦУП командир корабля и протянул штурману полупустой стакан.


Очнулся аккурат через семь календарных дней. Небритый, разбитый и злой, как кошка, которой вместо обещанного Вискаса подсунули Педи-гри.

Зазвонил телефон. Я заставил себя встать. Боже, сколько же неимоверных усилий было потрачено на это простое действие. Подошел ("телефоны зовут, тишину нарушая") и выдернул "папу" из "мамы". Больше никто и ничто не помешает мне умирать. Тихо и медленно умирать. Потому что смерть – это начало жизни или, по крайней мере, её продолжение. Однако не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Поумирать в покое мне дали не больше часа, а если быть совсем точным, то ровно сорок семь минут, ну и ещё пару-тройку секунд, о которых я бы обязательно упомянул, если бы был брюзгой или занудой, а так бог с ними, с секундами.

От звонка в дверь, в принципе, тоже можно избавиться, отключив последний, только проблема заключается в том, что сделать это незаметно для звонившего практически невозможно. Ну, что за жизнь? Мне вновь приходится подвергать себя пытке – попытке встать с дивана. Получилось. Ну, что ж, если мне удалось подняться, то подойти к двери сам бог велел.

Подошёл. Открыл. Она. На лице улыбка. На улице холод. В руках одинокая хризантема и шоколадка. Я обижен за неделю, вычеркнутую из моей жизни, но виду не подаю. Радость сильнее обиды. Заходи.

Пальто на вешалку, джинсы и свитер на кресло, туда же после небольшой паузы отправились её колготки трусики и бюстгальтер.

Лён её волос стелился по моей подушке. После данной фразы впору вспомнить о полярности ночи.

На следующее утро, как это ни странно, я ощутил тепло её тела рядом с собой. Раньше со мной такого никогда не случалось. Самое время вытащить из скудных кладовых своей памяти словосочетание о смерти, лесе и каком-нибудь несчастном животном, которое, как водится в подобном случае, сдохло.

Она проснулась, вы будете смеяться, но улыбнулась, а затем, вдруг став серьёзной, сказала:

– Ты не ответил на мою записку.

– Какую записку?

– Так значит, вот как ты меня любишь?

– А кто говорит о любви? Я о ней предпочитаю молчать.

– Ну, что ж. Будем считать, ты удачно выкрутился. И всё же, как пишутся стихи?

– Хорошие стихи пишутся с помощью ненаписанных слов.


                  Когда он обзавёлся собственным солнцем.


Ивана с опаской относилась к сновидениям. Именно поэтому все свои сны она рассказывала ещё не проснувшейся воде, а потом запихивала их в конверты и отправляла посредством почты почти всегда всемогущей Косте.

Костик снов не боялся. В отличие от Иваны. Более того, с её точки зрения, он сам был порождением этих самых снов.

Костя сидел дома, ждал Ивану и пил тёплое тёмное пиво. В члены Клуба Любителей Пива он не вхож, но иногда, под паршивое настроение и сигарету с обратным значением – можно. Звучит.

Позвонила из Москвы Ивана. Сказала, что задержится. Ну, что ж. И у дантистов иногда болят зубы. Работает приёмник, скрипят во дворе качели, и все обитатели дома (сто двадцать квартир), как один считают своим долгом выразить нежные чувства маленькой девочке Кате – эдакому сдобному и пышному колобку с хвостиком на макушке, которому от роду полгода. Всеобщее Умиление. Ненавижу.

Радио. Новости. Радио-новости – мыло из нефритовых сообщений о какой-то несуществующей войне и очередном, мистическом падении курса акций. Странно, но об уборочной страде ни слова. Заинтересовало только последнее, вскользь упомянутое сообщение: "В Ватикане открылась новая дискотека".

Костя звонил на радио и телевидение, в скорую помощь и милицию, в общество охраны редких животных и по ноль-девять. Всё тщетно. Никто не мог ему рассказать о новоявленном данс-притоне. Даже в итальянском посольстве беспомощно развели руками (они там так и сказали: "Мы беспомощно разводим руками". Однако пояснить – что именно – категорически отказались).

Он набрал номер авиа-касс и заказал один билет до Рима. По-моему, Ватикан находится там. Деньгами помог ему Дима. Кстати:


Урок истории.


Дима прямо с порога мне заявил:

– Ты в курсе, что Люсак был первым геем?

– Кстати, а кто такой Гей Люсак? – раньше я слышал это имя, но чем оно было славно, хоть убей, вспомнить не мог.

– Как кто? – удивился моей бестолковости Дима, – Первый гей, – на этом урок истории был закончен.


Древний город встретил Константина солнечной погодой, обилием голубей и итальянской речи. “Pronto”, “Perche”, “Si, senior” и “ O Dio! Poverino maladetta strada!” – вот тот немногий набор слов, который смог он запомнить в первый день своего пребывания в Вечном городе. Позже, в совершенстве овладев итальянским, Костя понял, что последняя фраза означает: «О Господи! Будь проклята эта дорога!». Правда, мне до сих пор непонятно, почему они проклинают свою страду. В сравнении с нашими, их страды – паркет.

Незнание города заставило Константина воспользоваться услугами такси. К воротам Ватикана его с ветром доставила не молодая, но прекрасно сохранившаяся дама. Она почти не снимала ноги с педали газа, всю дорогу курила "Беломор" и постоянно о чём-то рассказывала. Так Костик узнал, что раньше она работала в Японии, и