На выручку пришёл Алик. Вернее, не Алик, а та бутылка, которую он оставил в холодильнике. Коньяк. Три звёздочки. Армяшечка.

Тепло овладевает телом. Напиток явно располагает к более непринуждённому общению и, видимо, способствует восстановлению памяти, потому что, опорожнив вторую порцию и сладко затянувшись, я вдруг вспомнил, что до сих пор не знаю имени своей собеседницы.

Она звонко рассмеялась. Так могут смеяться только добрые, искренние люди. Их смех заразителен и добродушен. Их веселье неподдельно. Они радуются вашим удачам, забывая о своих поражениях. Они как-то очень по-доброму смеются над собой и над всеми. Они чисты, как родниковая вода.

Внезапный приступ веселья кое-как стих, и, угомонившись, она нарочито официально представилась: «Ивана», – после чего вопросительно посмотрела на меня. Мне ничего не оставалось, и я выдал ей информацию относительно своего «звучного» имени. Она улыбнулась, но промолчала. А я подумал о том, что появился серьёзный повод ещё раз испытать качество продукции Ереванского коньячного завода.

А за окном дождь, и уже давно перевалило за полдень. Как незаметно бежит время. Ещё вчера этого не наблюдалось, и виной тому, я полагаю, совсем не коньяк. Она, скрестив руки за головой, откинулась на спинку кресла. Похоже, она знает себе цену, но она действительно хороша, особенно в этом скупом наряде: серая шерсть старого свитера на голое тело. Ивана встаёт и подходит к окну.

За окном довольно выразительный пейзаж. Правда, сейчас он окутан пеленой дождя и, кроме моря и размытых очертаний Поликуровского холма, ничего не видно. Тонкими змейками вода стекает по стеклу с той стороны окна, рисуя на нём банальные картины печали и напоминая о музыке Montgomery.

Ивана стоит ко мне спиной и пытается повторить путь одной из капель, ведя пальцем по стеклу.

Начинает смеркаться. Скоро вечер. Вечера я пытаюсь проводить вне дома, чтобы не утруждать себя всевозможными приготовлениями к ужину. Тем более что ужинать в одиночестве скучно. Но сегодня я не один, и если сказать об этом Алику, он не поверит, но всё же я решаюсь на этот скорбный шаг и набираю его номер телефона. Три, один, пять, один… впрочем, это не важно. Я коротко пытаюсь изложить суть вещей относительно сегодняшнего вечера. Чего доброго, ещё припрётся сюда со своей очередной партнёршей по танго. Или как он их там величает?

За телефонной болтовнёй я, видимо, отвлёкся от основного объекта своих наблюдений, потому что не заметил, как этот объект освободился от серой шерсти старого свитера. Сделав несколько шагов в мою сторону, она остановилась. Прерванный разговор повис на телефонных проводах. Подошла. Близко. Очень близко. Лён её волос стелился по моей подушке. Мне бы хотелось, чтобы эта ночь не кончалась или хотя бы была полярной.


Проснулся рано. Солнце самым бесстыжим образом мешало сосредоточиться на том, что мы обычно называем сном. Самочувствие, как это не странно, вполне приемлемо, но что-то гнетёт. Рядом со мной никого нет. Странно. В преддверии ночи, впрочем, как и самой ночью, нас было двое. У соседа за стеной, опять играет «Анна». И, что он нашёл в их музыке? Под звуки соседской «Анны», я пью сладкий холодный кофе и разглядываю серое пятно на потолке.

Похоже на то, что она ушла.


От вчерашнего дождя остались только воспоминания. Я весь день просидел дома и лишь к вечеру выбрался к морю. Море, так же как и время, отлично лечит душевные раны. Правда, я не стал бы говорить, что это рана, скорее ссадина – не то, что бы больно, просто неприятно. Да и пройдёт вскоре.


Ты заставляешь читать меня это ещё и ещё раз. Я пробегаю взглядом строчки, перелистываю страницы, но не понимаю, зачем мне это нужно. В течение пятнадцати минут это уже третья сигарета. Слушай, от такой любви одни растраты – никакой экономии. Снова и снова я беру в руки листки изнасилованные старой печатной машинкой и пожираю глазами буквы в надежде поймать новый, неведомый ранее мне смысл, наделяя каждое слово тобой, уподобляя тебе содержание того, над чем я мучился более года назад. Мне кажется, что я выучил уже всё это наизусть.

Я хорошо знаю, что будет утром. Я знаю, что вечером ко мне опять придет желание повеситься. Я знаю, что смогу уснуть только после третьей сигареты. Все это я знаю так же хорошо, как и содержание этого злополучного рассказа. Но тебя нет. Я тебя только придумал и сам себе не даю покоя, потому что говорю: ты – это ты.

Но только где ты? Где тебя искать? Я искал тебя на конце сигареты, которую, не докурив, ты оставила в пепельнице и ушла раньше, чем я подумал о тебе. Господи, всего-то три ноты, и откуда ты взяла, что имеешь право на существование в моем мозгу, если я не позволяю этого даже себе. Так не бывает. Изъеденный любовью мозг хочет, требует тебя, но тебя нет, именно поэтому ты есть. Понимаешь? Послушай, это очень просто – быть именно тогда, когда тебя нет (по крайней мере, во мне), потому что, существуя в реальности, ты перестанешь меня интересовать, а значит, выйдешь из меня, даже не оставив недокуренной сигареты. Поверь, это просто. В этом даже не надо разбираться. Помнишь, когда мы сидели у тебя на кухне, я говорил, что ты нужна мне? Не верь. Мне нужно верить, но нельзя. Я не лгал тебе и не лгу, но это не повод для того, чтобы можно было мне верить.

Боль – это только искушение – желание избавиться от нее. Но, избавляясь, я боюсь лишиться того, что называю памятью. Почему, перемещаясь в пространстве, мы перемещаемся во времени только в том направлении, что зовется будущим, и никогда не можем вернуться в прошлое? В своей нереальности ты реальна настолько, что я могу прийти к тебе в прошлое, в будущее, но не в настоящее, потому что ты можешь войти только в мое прошлое, игнорируя настоящее и совершенно ничего не зная о моем будущем. Я неинтересен – знаю. Именно поэтому ты живешь во мне и не существуешь в реальности. В противном случае тебя не было бы нигде – ни во мне, ни в реальности.

Как это странно и просто – тебя нет, и поэтому ты есть.


Первое время я искал её, шатаясь по барам, дискотекам и ресторанам. Но тщетно.

Наверное, я был болен, потому что в один из вечеров, заявившись ко мне с двумя литрами конины и тремя куклами с ногами от ушей, Алик сказал, что будет меня лечить.

Продолжалось это не долго, и я успокоился так же быстро, как и загорелся. Всё стало на свои места. Я знал, это неизбежность, и я всё равно увижу её. Завтра или через год – какая разница? Важен конечный результат, а не то, сколько и каким образом к нему идти.

Я по-прежнему был предоставлен сам себе, и Алик по-прежнему ублажал своих партнёрш на моей кровати. Время не спешило одаривать нас щедротами неожиданностей и крутыми поворотами судьбы. Даже сосед за стеной слушал всё ту же «Анну» – музыку этих двух повёрнутых, – только пластинка была другой, и серое пятно на моём потолке стало приобретать зеленоватые оттенки.

Иногда я вспоминал о ней, но искать уже не пытался. Мы тащим крест на Голгофу и, подобно Сизифу, пыхтим и надрываемся, толкая наверх свой валун жизни. Но, в отличие от него, наш путь заканчивается на холме, и мы там непременно будем. Нас ждут. Быть может, я встречу её в садах Эдема, и ясность сознания возможно обрести только в мистике?

Я не думаю, что старая, побитая морем и временем, шхуна похожа на Ноев ковчег, а тем более на холм, где сын плотника стал Богом. Обычное, правда, несколько экстравагантное кафе под парусами. Когда-то она, рассекая морские волны и, гонимая упругим ветром, гордо называлась парусником. А теперь тут, выброшенная, но аккуратно «причёсанная», красуется у берега моря, зазывая заезжих ротозеев приобщиться к духу антиквариата и безбрежной морской романтики. Но Montgomery в этой сырости не устарел, и дедушка Богомил, войдя в этот дом, наверняка, остался бы доволен.

В кают-компании безлюдно. Если не считать обдолбленную, но мастерски танцующую девицу, меня и бармена сего заведения – Мойшу Идзевича, то в помещении никого.

Мойша Идзевич – еврей старой одесской закваски, но кофе у него всегда отменный. И он иногда угощает меня, зная, что я ценю его способности в области приготовления этого напитка.

Сегодня я не подхожу к стойке, а забиваюсь в угол, что потемней и, утопив своё тело в кресле, жду появления официанта. Сей чудотворец, почему-то напоминающий старый фрегат, появляется на горизонте незамедлительно и со скоростью звука приближается ко мне. Вместе с ним доносятся звуки рок-н-ролла. Наверное, он действительно носится со скоростью звука. Тут любят рок-н-ролл. Он почти всегда звучит здесь. Именно поэтому меня принесла сюда нелёгкая.

Заказав свою обычную дозу коньяка и чашечку кофе, я закуриваю и приступаю к процедуре, именуемой ожиданием. В центре небольшого дансинга молодая особа танцует рок-н-ролл. Она филигранно владеет своим телом, не обращая внимания ни на вновь прибывших зрителей, ни на то, что она в своём страстном танце совершенно одинока.

В сущности, вся наша жизнь ничто иное, как ожидание. Сейчас я жду кофе, потом буду ждать, когда он остынет, потом… Мы постоянно чего-то ждём. Дара любви или автобус на остановке. Какая разница? В суете дней, сами того не подозревая, в ожидании проводим всю свою жизнь. Мы просто ждём смерти. Боимся, но ждём.

Коньяк подан и выпит, кофе остывает, девочка танцует (сколько можно?), я бесцельно смотрю в чашку с кофе. Мне нравится вот так сидеть и смотреть на кофе, не преследуя совершенно никакой цели.

Официант-фрегат кружит надо мной, как стервятник. Чтобы он меня не клюнул, я заказываю себе ещё одну порцию коньяку и вновь начинаю думать о том, что жизнь и ожидание – синонимы.

В последний оплот рок-н-ролла завалилась свежая партия любителей морской романтики и горячительных напитков. Когда в помещении людей немного и тебе никто не портит настроение своим обществом, то невольно обращаешь внимание на вновь прибывших.

Ну, вот. Я же говорил, что мы встретимся. Ивана… Похоже на то, что, сама того не подозревая, она пришла ко мне. Правда, не одна, а в обществе двух мальчиков довольно внушительных размеров. Я не знаю, что там и как, но коньяк мне не помешает, и официант появляется вовремя. Благодарно принимая от него рюмку, я опрокидываю её в себя и посылаю его за графинчиком. Меня мучает жажда. Я хочу пить.

Пока он где-то ходит, я решаюсь выйти из своего укрытия. Обдумывая некоторую неуклюжесть своего положения, я направляюсь к стойке, чтобы поздороваться со старым Мойшей. Сухо кивнув в ответ на моё приветствие, он молча подаёт мне кофе. А я думаю, как бы мне подойти к ней? И желательно так, чтобы меня не помяли её молодчики. Не хотелось бы оказаться в объятиях этих крепышей.

– Ты когда-нибудь видел, как ночью падают листья?

Нет. Картин ночного листопада я не наблюдал. Но я молчу. Зачем ей об этом знать?

– Почему ты молчишь? Ты не хочешь спросить, почему я ушла?

– Значит, были на то причины. Оставим. Но зато я могу предложить тебе хороший кофе. К тому же идти никуда не надо, – я чуть было не сделал знак монументальному Мойше, но она вовремя заговорила:

– Ты знаешь? Мне кофе больше нравится в домашней обстановке.

– А твои мальчики? – я с неприязнью подумал о том, что драки мне, если и удастся избежать, то не в этот раз.

– Эти?! – она рассмеялась тем самым смехом, который может принадлежать только искренним и добрым людям, – это мой двоюродный брат с другом. Они затащили меня сюда, чтобы попить кофе, но мне кажется, что кофе – напиток домашний.

– Тогда поедем?

Я с ужасом подумал о своей конуре. Вчера там вновь побывал Алик, и побывал он там не один.

– Ко мне.

– ?!

– Я живу одна.

Осень. Я забыл сказать, что уже осень. Масса зелёных огоньков предлагала свои услуги.

Мы поменялись ролями. Теперь я сижу в кресле, наслаждаясь музыкой Grappelli, а она возится на кухне. Оказывается, она слушает хорошую музыку.

Кофе. Коньяк. Ещё кофе и ещё коньяк. Бесцельная болтовня о том, кто и как провёл этот год. Поддерживая беседу, я думаю о том, что хорошо тут. Спокойно и хорошо. Кажется, этот дом я знаю с детства, а с ней был знаком всегда. И никуда не хочется уходить. Боже! Как же давно я не чувствовал себя настолько легко и умиротворённо. Вечность, обретаемая в покое, подобна сладкому сну. Сколько прошло времени? Когда всё это началось? Неизвестно. Но точно знаешь, что не должно кончаться. Время летит так, что за ним невозможно уследить. А может быть, оно замирает, боясь помешать тиканьем своих неугомонных стрелок. И тогда часами, отмеряющими тебе положенное, становится коньяк.

С того момента, как мы переступили порог её дома, минуло бутылки на полторы. Мысль стала крайне затуманенной, но я, всё же удерживая её нить, решаюсь приступить к заключительной фазе своего визита. Ничего не говоря, раздеваюсь и заваливаюсь (хотелось бы мне написать «ложусь», но не судьба) на кровать. Меня заботливо укрывают и оставляют на некоторое время одного. Пространство розовато-серого цвета целиком владеет мыслью. Наверное, я отсюда никогда уже не выйду. Тут пахнет теплом и домом.