Неожиданно для себя за соседним столиком я услышал что-то в стиле реггей. Как и когда эти двое появились в непосредственной близости от меня, навсегда останется загадкой.

– Опасный народ эти растаманы.

– Почему?

– Да хрен их знает, – он налил, – не доверяю я гитаристам всяким с накуренными носами, – выпил и поставил в виде вопросительного знака точку: – Ну, что хорошего может выйти из темноты?

– А из синевы, значит, может?

– От синевы в голове не темно, а криво. Поэтому, пусть зигзагообразная, но мысль всё-таки присутствует.

– А кто такие эти растаманы?

– Боже мой, с кем я пью? Он ни хрена не знает, ни о ленивых рабах с берегов Ямайки, ни о музыке, которую те довели до совершенства и назвали реггей, ни, наконец, о религии, этой самой музыкой рождённой, – он сделал паузу. Заполнил её водкой. Запил лимонадом и продолжил: – религия эта называется раста, а её последователи – растаманами. Понятно?

– Понятно. Но только может ли быть так, чтобы из какой-то попсы возникло целое религиозное движение?

– Не знаю, может быть, ты и прав, но приятно думать, что религия рождена музыкой, а не наоборот.

Я, словно замороженно-завороженный, залпом выпив свой портвейн и, напрочь забыв о кофе, слушал их и думал: «А ведь, действительно, иногда нам просто необходимо обманываться. Ну, скажем, для того, чтобы…»

– Василий, ты Николай Петровича помнишь?

– Это тот, что плачет только одним глазом?

– Угу.

– Ну, как же! Такого забудешь.

– Прикинь, у него была высокая температура. Чтобы сбить её, он выпил чаю с малиной, молока с мёдом, водки с перцем и замёрз.

– Да уж, погорячился Коля, – заметил Василий, налил, выпил и, задумавшись над бренностью жизни нашей, философично резюмировал: – погорячился, потому и замёрз.


Выставочный зал № 2. Картина «Галерея».


Итак, галерея. Вход по цене семьдесят пять центов с рыла. Унылая и вечно сонная старушка, божий одуванчик – в качестве бесплатного приложения для посетителей. И огромный полосатый кот. Не кот, а тигр после менингита. Самая большая местная достопримечательность. Он об этом знал и валялся, где ему вздумается. Чаще всего это происходило в самых неподходящих для этого местах, и люди, восхищаясь его размерами и расцветкой, осторожно (не дай бог побеспокоить) обходили чёрно-рыжего нахала. Однажды какой-то зевака, залюбовавшись одной из работ, кота не заметил и наступил ему на хвост. Поднялся дикий вой, сравнимый разве что с сиреной во время авиа-налета, но не это главное. Главное заключалось в другом: кот, как лежал, так и оставался лежать на полу. Большое и ленивое животное.

И, вообще, в галерее царила довольно ленивая атмосфера. Причём, нельзя сказать, что лень вызывали экспонаты. Отдельные из них были лучше или хуже, но воплощением движения. На одной из картин местного хиппи даже был изображён убитый, двигающийся наркоман, в огромном шприце которого была жидкость, состоящая из цветов. Что именно хотел сказать автор данного шедевра, я не знаю, но подозреваю, что связывал он это хозяйство с детьми цветов. Цветы, наркотики и смерть. Как воплощение жизни.

Я приходил туда раз в неделю. В понедельник. Для некоторых понедельник – день тяжёлый, пропитанный вчерашним перегаром. Для меня же это день общения с творчеством. Приняв в ближайшей кафешке на грудь два стакана портвейна и нарезав, в ожидании когда же заберёт, три круга вокруг выставочного зала, я проникал в храм красоты. Ослепительную белизну моего плаща по обыкновению подчёркивали две-три капли вина.

Мне нравилось не спеша переходить из зала в зал, рассматривая работы местных Пикассо и КуКрыНиксов, Сальвадоров Дали и Айвазовских. Было в них что-то первобытное и по-детски непосредственное – то, что навсегда утратили, приобретая мастерство, мэтры от живописи.

Именно здесь, в зале номер два, возле картины "Галерея" я познакомился с тобой и джазом. Если бы не ты, я бы до сих пор носился со своими Лордом и Пейсом. Впрочем, ни слова о музыке. Сейчас речь о живописи. Кстати, тебя уже давно нет, ты ушла из меня так же молниеносно, как и вошла. Без каких-либо опознавательных знаков. Остался только аккуратный почерк твоих странных мужских снов. А картина до сих пор висит на своём прежнем месте и вызывает во мне те же самые чувства, какие я испытал от общения с ней в первый раз. Разве что, может быть, к ним примешалась ещё всепоглощающая радость утраты.

Итак: "Галерея". Картина в черно-серых тонах. На ней толпа, глазеющих на меня людей. И только в центре ярким пятном, выписанным с особенной тщательностью и вобравшим в себя все краски мира, даже те, которых в нём нет, находишься ты. Хотя, это, конечно же, не ты, а просто молодая, симпатичная женщина, очень похожая на тебя. Однако после того как мы расстались, она для меня, без всякого волшебства, в первый же понедельник моего одиночества, вдруг, ни с того, ни с сего стала тобой.

Ты стоишь и, ничего не говоря, смотришь на меня. Взгляд твой излучает, в зависимости от погоды в моей голове, то некую заинтересованность, то откровенную антипатию, а однажды, употребив три стакана, вместо двух положенных и совершив лишь два круга, вместо положенных трёх, я узрел в твоём взгляде желание. Ты хотела меня. В принципе, тут нет ничего необычного. Меня многие хотели и, надеюсь, продолжают это делать. Просто совокупляться с картиной мне ещё как-то не приходилось… На которой находилась ты. Яркое пятно среди серости и откровенной темноты.

Ты в красной спортивной куртке. Шею прикрывает длинный белый шарф. Я восхищался тобой и каждый понедельник, сам того не подозревая, приходил к тебе. И ты ждала меня, с трудом выдерживая ненавистные тебе взгляды других посетителей для того чтобы дать мне возможность полюбоваться тобой.

Тебе нравился мой взгляд. Сначала изучающий, затем восхищённый и лишь потом отождествляющий тебя с памятью, которую я, аккуратно сложив, словно носовой платочек, старался спрятать подальше, куда-нибудь во внутренний карман своего ослепительно белого, с двумя-тремя каплями портвейна, плаща.


Она, всякий раз просыпаясь в понедельник, испытывала нечто вроде предвкушения морального оргазма, потому что по понедельникам она развлекала себя тем, что с самого утра, выпив чашку чая, отправлялась в галерею и убивала там время за разглядыванием картин местных художников. Ей нравился этот процесс ничегонеделания. Вроде бы не делаешь ничего, а вместе с тем, культурно просвещаясь, морально растёшь. Вот где непаханая отрасль сельского хозяйства – целина для философов или для тех, кто мнит себя таковыми.

Из основной массы работ, асимметрично расположенных на белых стенах, она выделяла несколько абстрактных полотен и всякий раз, подходя к ним, находила в них для себя что-то новое. Однако все эти поиски служили лишь для того, чтобы оттянуть момент, когда она окажется в зале номер два, возле своей любимой картины "Галерея", на которой среди серо-чёрной массы ничего незначащих людей, ярким пятном стоял и смотрел на неё молодой человек в ослепительно белом плаще с двумя-тремя каплями жидкости цвета вишни.

Она почему-то думала, что это портвейн.


                              Coda.


Горбун вторую неделю шёл по пустыне. Куда он шёл, он не знал, но иногда он плакал густым плодородным семенем, и тогда причина путешествия открывалась ему, словно морская раковина, где драгоценной чёрной жемчужиной ждал его его город.

За спиной у него, кроме огромного горба, болталась маленькая холщовая котомка. В ней были только соль и спички. Ум мани падме хум. Воровал он громко, а отдавал тихо. Только вот оценить это было некому. Луна, песок, время и ветер были его единственными собеседниками. Больше разговаривать в пустыне не с кем. Правда, есть ещё солнце, но ему горбун не доверял и всегда обходил стороной. Холод лучше жары. Горбун это знал и передвигался только ночью, а днём, зарывшись в песок, спал. Питался он ящерицами и змеями, а влагу, словно верблюд, брал из своего горба. Иногда горб чесался, да так, что хоть волком вой. И тогда по всей пустыне проносился дикий вой пьяной волчицы. "Опять горбун задумал в песках город построить", – говорил акын, брал в руки потёртый временем и ветром моринхур и затягивал свою нескончаемую песню-эпос.

Несмотря на то, что песня была нескончаемой, смысл её был прост: раз в тысячу лет в пустыне появляется горбун – его никто не видел, но слышали многие, – ему обязательно нужно построить город. Для того чтобы мог он повстречаться со своей любимой…


Они встретились на закате, на углу дождливого марта и солнечного сентября, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. Им стало ясно: Атлантида затонула не в океане, как многие считают, а в безбрежной глубине необъятного неба.


Шкаф с выпитыми книгами и дешёвым, до сих пор не прочитанным пойлом. От него веет мудрой зубной болью, голодной молью и неизвестным Мольером.

– Хорошие стихи похожи на воду, – сонно сказала ты.

Утро. Пасмурно. И туман над водой. Весна.

– Завтра будет дождь.

– Почему Вы так решили?

– По твоим глазам. По ним можно предсказывать погоду.

– Дурак! – она, красивая, как старость, зябко поёжилась, отошла от открытого в прибой окна и спросила: – Если собака нюхает цветок, испытывает ли она при этом наслаждение? – и сама же на него и ответила: – Самый поверхностный анализ подводит к предательской мысли, что нет!

В её груди разозлился тихий такой ветерок, который, в силу известных обстоятельств, грозился обрести все признаки урагана, и, чтобы меня не сдуло, я вплотную приблизился к её запаху.

Извини, но попытка ответить на твой вопрос ("С Вами такое бывало когда-нибудь?") потерпела полное фиаско, потому что, читая его в твоих раздетых глазах, я знал: конечно, бывало, но потом уверенность в этом пропала, а ещё через секунду я, как тот древний, "знаю лишь то, что ничего не знаю".

Однако во всём этом есть и положительные стороны: я наконец-то куда-то еду. Хочешь, поехали вместе? Потому что бодун хорош уже тем, что не даёт агрессору завладеть мозгами, и скромно проявляет себя только одной, единственной мыслью: "где бы?", а если есть где, то "как бы так, чтобы не в усмерть?". В противном случае, данные поездки грозят перерасти в заколдованный круг дипсомании, попадая в который, понимаешь: лучше думать о проблемах, связанных с отсутствием сопротивления в невесомости собаки, нюхающей нераспустившиеся цветы белой акации, или, что "самый поверхностный анализ подводит к предательской мысли". Извини, но я забыл, о чём была предательская мысль.