И тогда меня осенило. Какого, спрашивается, меня постоянно тянет вниз, когда ещё имеется путь наверх? Закурив для храбрости ещё одну сигарету, я стал подниматься. Поднявшись на шесть лестничных пролетов, я оказался на последнем, пятом этаже. Дальше передо мной стоял путь на чердак и дилемма в виде огромного навесного замка, закрывающего этот самый путь. Не ломать же его, в самом деле? Да и возможности у меня такой не было. Немного постояв в раздумьях перед ржавым амбарным красавцем, я стал спускаться. До второго этажа всё шло просто замечательно, и в душу мою уже закралось радостное предчувствие, что, может быть, все обойдется. Однако предчувствиям сбыться было не суждено.

Прошло около двадцати минут. Странное дело, я перемещался во времени, не имея такой же возможности в пространстве. Я вспотел. А, вспотев, вспомнил о том, что буквально рядом есть выход из этого кошмара… И выходом была не какая-то мистически-символическая, а самая обыкновенная дверь. Дверь моей квартиры. Возился я с замком, как мне показалось, долго. Достаточно долго для того, чтобы понять: ключ не подходит. И когда, отчаявшись, я отошел от двери, она открылась. Не сама, конечно. Мне открыл ее Я. И ладно бы он, то есть я, был в трусах и одной тапочке. Так нет же. Дверь открыл гладко выбритый, отутюженный, холеный и к тому же, что противнее всего, аккуратно причесанный скот. Он, как ни в чём не бывало, смотрел на меня вопрошающим взглядом. Конечно, не таким диким, как у меня, а просто, как бы спрашивая: чего, мол, надо? А что я мог ему ответить? Тогда, ничего не говоря, он, пожав плечами, закрыл дверь перед моим небанальным носом.

Нужно ли говорить, что чувству моего гнева праведного предела не предвиделось. Хотя, если честно, плевать я хотел на свой гнев. Мне просто было страшно. Хичкок – ребенок со своими психологизмами. Что может быть страшнее отвергнувшей тебя действительности? Смерть не так страшна, потому что после смерти тебя все же, так или иначе, но куда-нибудь, да определят. А как быть тому, кто жив, здоров, но по какой-то непонятной, нелепой случайности, выпал из этого мира, не понимая, что именно с ним произошло, но зная, что место его занято? Мне было страшно. Страшно до такой степени, что я проснулся…

Крик голодной кошки – вот кошмар, неподдающийся описанию. Запустив в нее домашней тапкой, я встаю и приступаю к утреннему осмотру помещений своей не избалованной ремонтом квартиры: туалет-дерьмо, ванная-мыло, кухня… хочется кофе. Я завариваю себе чай. Как сказал Паша: «За неимением горничной, имеем дворника». Курю.

Радио. Supermax. ”Miss You”. Голодная кошка требует завтрака. По-моему, где-то это уже было. Может, не стоит сегодня выходить из дома, от греха подальше? А? Хотя, с другой стороны, такое возможно только в кино или, на худой конец, во сне. Снов бояться – из дому не выходить. Наплевав на предрассудки, я оделся в шлёпанцы и бодрым шагом вышел из квартиры.

За порогом меня ждал труп мужчины. Не дошёл. Бедолага. Если судить по внешнему виду – это был самурай. И торчащий из его живота классический японский меч подтверждал мою догадку. Харакири. Но почему у порога моего дома? Да, жизнь загадками полна!

В милицию звонить я не стал. Моё жилище находится на самом краю необъятной, как атом, вселенной. Иначе говоря, моя хата с краю. Я просто аккуратно переступил самураистого покойника (его открытые стеклянные глаза норовили заглянуть мне под шорты – не возбуждает) и пошёл за кормом для кошки.

Подходя к магазину, в его витрине я увидел: 1+1=1. Ностальгия. С математической точки зрения данное утверждение, наверное, ошибочно. Не мне судить. Но с точки зрения одиночества…………………………………………………

Андрей Тарковский, похоже, был одинок. В противном случае, чего ради ему стоять в очереди за этим «равно один»?

Худая роса, не успев расположиться на листьях пыльной травы, разложилась на солнце.

Дождь. Последний раз он баловал своим присутствием этот измученный город во времена первого пришествия Христа. Грянул гром – умер Иисус, и хлынул ливень, смывая следы и тех, кто их оставил.

– А что это за мальчик? – спросила ребёнка упитанная жизнью тётя Кдара и протянула ему апельсин.

– Я не мальчик. Я Анастасия, – гордо ответила девочка, взяла фрукт и, сказав: «Спасибо», удалилась.

Ей ещё и четырёх не исполнилось, а она уже была хозяином города, в котором две с лишним тысячи лет не было дождя. Смерти там тоже не было.

В изнеженный солнцем, последний день февраля маленькая птичка, пролетая над городом, немного потужилась и какнула балкой, основательно побитой шашелем, на голову скромному труженику гильотины. Прежде, чем нож упал на шею несчастного, палач познал истину, а приговорённый – радость амнистии.

В зияющих цельной пустотой глазницах окон погибающей цивилизации изредка колыхались разноцветные, легкомысленно весёлые занавесочки. Глазницы были, а самих окон… извините. Они, поддавшись зову сердца, вслед за перелётными птицами улетели в тёплые страны. А ведь бытует мнение, что форточки предмет неодушевлённый и, поскольку лишены крыльев, им чуждо чувство полёта. В детских мечтах любая фантазия становится реальностью,

и негоже взрослому дядьке топтать своими немытыми ногами детскую утопию. Я обошёл город десятой дорогой. Правда, сделать это было непросто. Анастасия, как всякий нормальный ребёнок, не могла долго оставаться на одном месте. Город передвигался вместе с её запахом – корица с молоком.

Вынашивая в кармане одинокие мысли, я, пройдя одну лишнюю зиму, понял, что пропустил мимо ушей – идеальный пробор – конечную цель своего путешествия: кошка, корм, магазин. Пришлось возвращаться.

Ловлю такси. Времена, когда они клевали только на червя, канули в Лету. Теперь его запросто можно поймать на пустой крючок.

С таксистом я обошёлся изуверски щедро.

«Ты душка», – таксист молнией взобрался на башню Эйфеля, прошёлся по карнизу, закурил и плюхнулся, словно коровья лепёшка, на землю. Суицид, однако.

«Это уже вторая за сегодняшнее утро смерть. Как бы не вошло в привычку», – подумал я и, сжимая подмышкой корм для кошки, направился к своему подъезду.


                              Первая любовь.


АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА – самая известная и крупная библиотека Древнего мира – была основана при Александрийском мусейоне в начале III века до нашей эры, при Птолемеях. Древние ученые насчитывали в ней от 100 тысяч до 700 тысяч томов-свитков.

Возглавляли библиотеку крупнейшие ученые своего времени – Эратосфен, Зенодот, Аристарх Самосский, Каллимах, являвшиеся также, как правило, воспитателями наследников престола. В ней занимались выдающиеся философы, ученые и поэты. Среди них – Аполлоний Родосский, Евклид, Архимед, Плотин.

Часть Александрийской библиотеки погибла во время пожара в 47 году до нашей эры во время войны, однако позднее библиотека была восстановлена и пополнена за счет Пергамской библиотеки.

В 391 году нашей эры при императоре Феодосии I часть библиотеки, находившаяся в храме Сераписа, была уничтожена христианами-фанатиками; последние остатки ее погибли при господстве арабов в VII-VIII веках.


Не успел я вскрыть пакет с кошачьей едой, в дверь настойчиво постучали.

– Редин, что ты знаешь о синероссах? – с порога, вместо «здрасте» выпалил запыхавшийся, как паровоз, Костик.

– Ты что, начал по утрам бегать? – ответил я, пропуская его в комнату.

– Ты не ответил.

– Ты тоже.

Минут пять мы препирались, после чего забрались в Интернет и под чай со свежими вчерашними пирожками задали ему вопрос, первоначально адресованный мне. Недолго думая, всемирная паутина послала нас, словно на святую Хуй-гору, в одно из семи чудес света – знаменитую Александрийскую библиотеку. Вместо того чтобы там же, в Интернете, выяснить, где именно находится эта святая гора, нетерпеливый Константин потребовал:

– Звони Кате.

– Зачем? – если бы я не знал, что он служил в спецназе, то пинком под зад отпустил бы ему грехи и выгнал к чертям собачьим.

– Ну, она же у тебя в Египте.

– Ну, – согласился я, – и что?

– Александрия тоже там, – блеснул познаниями в области географии он.

Пререкаться – бесполезная трата времени. Отмазки не катят. Я набираю пятнадцать цифр номера телефона Кати и прошу её зайти в Александрийскую библиотеку:

– Ты понимаешь, нашему Костику, как снег на голову, вдруг понадобилась информация о каких-то синих россах, – дышал я в трубку, а сам думал о том, что уже больше месяца не был с женщиной. Верность вредна для здоровья.

– Редин. Милый, – как можно мягче начала Катя, – твою библиотеку сожгли.

– Давно?

– Давно. Где-то году в 48, – она немного подумала: стоит ли меня расстраивать? А потом, сказав: – до нашей эры, – убила.

– И кто этот изверг? – по инерции поинтересовался мой труп.

– Гай Юлий Цезарь…

– А…

– А что не успел сжечь он, довершили местные придурки.

Так я узнал, что Константин Трав принадлежит к несуществующей нации синероссов.

Включаю радио. Там терзает свои связки некто Лебединский.

Профессор умирал. Жил он, вернее, пил (что в лоб, что по лбу) на небольшом, но довольно уютном островке. От людских глаз подальше. Водка кончилась. Началось похмелье. Лодки не было. Страдать без горькой профессор должен был ещё два с половиной дня. Именно через столько, учитывая предварительную договорённость, обещался приплыть к нему лодочник.

Лодка – водка.

Медленная мебель молчала.

Мело мелом мелодию мелодрамы: «Я люблю тебя, лодочник!», – запел профессор, увидев приближающуюся лодку.

– Странный он тип – этот профессор Лебединский, – сказал, расстроенный непредвиденным пожаром в Александрии, Константин, сожрал все мои пирожки и, не попрощавшись, вышел из дома.

Я допил свой чай, закурил и подошёл к окну. Что такое? Опять? Проклятый символ мира! Сколько можно срать? Кыш. Я кому сказал? Кыш!

– Кого ты там терроризируешь?

От неожиданности я выронил свою старость. Вздрогнул. Обернулся. Передо мной стоял Костик. В руках он держал двухлитровую банку. Похоже, самогон.

– Это не самогон. Это настоящая чеченская чача! – последнее слово он произнёс с кавказским акцентом.

– Ты меня так заикой сделаешь, – я знал о его способности читать мои мысли и поэтому акценту его не удивился.

Кухня, если не считать аритмичного протеста капающего на мозги крана, молчала. Да закрути ты его! На столе одиноко скучает большая спелая дыня – подарок из Джамбула. Выбрался из своего жилища сонный таракан. Затуманенным глазом с грустью посмотрел на дыню – предел его гастрономических потребностей и, осознавая тщетность своих желаний, вернулся в свои апартаменты. На прощание он помахал нам усами. Наверное, благодарил за то, что не убили.

В негромком кухонном кафеле болотного цвета живет образ старого Леонардо: на трезвый глаз – прожилки и больше ничего. Но стоит только накатить…

– Как, по-твоему, на что похожа первая любовь?

Я набрал в лёгкие воздуху, но ответить не успел. Костик встал, закрутил кран, сел на место, прикурил, сладко затянулся, задумчиво выпустил дым и, не дожидаясь ответа, сказал:

– Смотри. Видишь? Да Винчи, – на кафеле явственно проступил орлиный профиль ученого.

– Да. Да Винчи. Точно, – употребляемая между строк чача с профессиональной лёгкостью экскурсовода Третьяковской галереи объяснила, где именно надо искать абрис графического автопортрета великого художника.

Слово, словно слоёная слогами слюда. Его вставляют в глаза и смотрят на мир в розовом цвете. Камешек жёлтый, камешек зелёный. Из какой бутылки принесло этого нелепого джина, мастера трансформаций и перевоплощений, красивого одноногого юношу, и откуда взялась сама бутылка, я не знал, но я точно знал, что он приручил своего демона (о чём свидетельствовало отсутствие одной ноги), и мне хорошо было известно, что…

…в двух шагах от пляжа прибрежный лес нехотя позволял прятаться наглой, но пугливой сойке в шепоте своей листвы. Неспелый приморский ветер оставил едва различимый, словно вилами по воде, след в моей душе и навсегда поселился в твоих карих глазах. Горизонт – я его не видел, но отчётливо слышал – навалился нарисованной темнотой на картонную действительность, и в руки твои попросилась ночь. Цикады и звёзды то и дело подтрунивали друг над другом.

– Почему ты её застёгиваешь?

Моя рубашка постоянно расстёгивалась у неё на груди.

– Не знаю, – я действительно не знал, зачем я это делаю. – Лена.

– Что?

– Лена.

– Ну что?

– Мне просто нравится произносить твоё имя.

Загудел, отходящий от причала, последний прогулочный катер. Маленький, почти бумажный кораблик. На нём навсегда уходили в море к звёздам чьи-то радости и печали, страхи и надежды, желания и разочарования – всё то, что, наполняя существование дыханием жизни, мешает жить. Со мной осталась лишь истина. Но я, словно во сне, никак не мог разглядеть её лица. Какая она?