Из ночи прямо в поднебесье,

А может быть к морю, выйдя из леса.


Он замолчал, а я подумал:

– Неужто он сам написал?

– Нет, – ответил Костик, – не я.

– А кто?

– Не помню, – сказал он и свалился под стол.

– И что теперь делать? – Алик с сожалением посмотрел на пустую банку из-под чачи и любовно пнул Костика ногой в область печени.

– Ничего, – ответил я, – проспится. Сам уйдёт.

– Да я не о нём. Я об этом, – он показал мне пустую банку.


                              Azzillo.


…в поисках ключа от солнечной стороны Ай-Петри, построенной над морем дождём и ветром, они перелопатили три пляжа, две библиотеки, ящик пива и водки, обслюнявили телефонными звонками рыжую душу последнего поэта виноградно-целлофановой эпохи и, ничего не найдя, в расстроенных чувствах ушли в запой.

Похмелялись они матэ и солнечной музыкой Matia Bazar.

За спиной серого рассвета – он выдался дождливым – пытался спрятаться мой город. Но все его попытки оказывались тщетными. Музыка намокшего тротуара проникла в его переулки раньше, чем он успел засобираться в дорогу. Города так же, как птицы, редко сидят на одном месте. И ещё реже думают о предстоящем пути. Они вообще не думают. Просто собираются и идут…

Я не знаю, как у других, а вот у меня с бодунища, если и получается думать, то только членом…

– А откуда у тебя этот диск появился? – спросил один, добавляя в тыкву с травой горячую воду.

– Мне его Наташа прислала, – ответил второй.

– Это какая?

– Та, что сейчас в Италии.

– С неприлично огромной грудью?

– Неприлично огромная грудь у тёти Кдары. А у Наты просто высокая и, скажу я тебе, очень красивая грудь, – ожидая, когда подойдёт трава в тыкве, он закурил.

– Ну, это как посмотреть…

– Да как ни смотри. Красивая грудь – она и в Италии красивая.

– Ты хотел сказать: в Африке?

– Хоть на северном полюсе! – он непроизвольно поёжился. – Только там холодно и размеры не имеют никакого значения.

На матэ их подсадили Борис с Ромой. Нет, до этого был, конечно, Кортасар, но он почему-то ничего не рассказал им о рецептуре приготовления парагвайского чая. А вот Рома, добрая душа, и Борис, генерал Солнца, поделились знаниями. И теперь матэ – фаворит употребляемых жидкостей. По крайней мере, на ближайший час. Пока не пробьёт восемь утра.

Можно не мучиться и пойти в магазин, что работает круглые сутки, но ночники предназначены для ночи, а при свете солнечного света (даже если он с трудом пробивается сквозь тучи) лучше тариться в магазине, открывающем свои гостеприимно-скрипучие двери в восемь утра. Себе дешевле будет.

Разобрав по слогам Наташу с неприлично красивой грудью и споив кошку, хранительницу жилища, остатками матэ, они вышли под дождь.

Некто Ганг Кулебякин, для подтверждения своих атеистических заблуждений, в пьяном бреду зарезал Бога. Заблуждения стали мировоззрением.

В магазине сонный, плохо выбритый продавец отчаянно боролся с зевотой. Что-то должно произойти. Потому что так не может дольше продолжаться.

И ведь произошло же. Не успели они убить дилемму: порадовать истерзанную душу мускатом или ограничиться SV, в магазин вошла лошадь. Верхом на ней сидела обнажённая красивая женщина с окровавленным мечом в руке.

Три отвисших челюсти безмолвно говорили о том, что их обладатели не ожидали увидеть ничего подобного. Впрочем, отвисло только две челюсти. Третья корячилась в безудержном зевке. Похоже, продавец уже успел привыкнуть к подобным визитам.

– Что, опять в долг? – лениво подавляя очередной зевок, произнёс он и потянулся за бутылкой, стоявшей на солнечной стороне Ай-Петри (ключ они так и не нашли).

– Почему же? – ответила амазонка, – сегодня у меня для тебя кое-что имеется, – она достала из холщовой сумки, привязанной к седлу, голову Александра Македонского и брезгливо швырнула её на прилавок, – держи, извращенец.

– Ну, – промычал вмиг проснувшийся торговый работник, – это же совсем другое дело, – и стал расстегивать ширинку.

– Ты бы сначала рассчитался, – напомнила о себе воинствующая наездница.

– Бери что хочешь, – отмахнулся от неё тот и через рот стал насаживать омытую легендами голову великого полководца на свой член.

Но бардак этот продолжался недолго. Голая амазонка, затарившись водкой, ускакала по ту сторону дождя, а продавец, утолив свою историко-некрофилическую жажду, как ни в чём не бывало, зевнул и вежливо поинтересовался:

– Чего молодые люди желают?

– А что это было? – вопрос был задан хором (если только хор способен состоять из двух голосов).

– Вы это о чём? – не понял продавец.

– Ну, как же? А лошадь? – недоумевал один.

– И баба на ней, – вторил ему второй, – голая и к тому же с ножиком.

– И позвольте поинтересоваться, – продолжал первый, – что это Вы там делали с головой?

– С чьей головой и где это там? – зевота стала нервной и, немного погуляв по лицу продавца, уступила место испугу.

Испуга на лице торговца они не заметили.

Этот диалог мог продолжаться бесконечно долго, если бы они, наконец-то, не поняли: продавец – это Зоя Космодемьянская, и пытать его бесполезно. Проще провести его голышом через заснеженную тундру, а затем повесить. Поэтому, купив у него бутылку муската и литровую ёмкость SV, они ретировались из волшебной лавки и сквозь дождь направились домой. Похмеляться.

Матэ, конечно, хорош, но не идёт ни в какое сравнение с напитками, содержащими алкоголь. Они это поняли сразу после бутылки муската. Водка только подтвердила их наблюдения. Медленные молчаливые мысли, как-то сразу повеселев, стали похожи на солнечную татуировку тёти Кдары и никак не вязались с хмурым утром.

– Я задумал книгу написать, – сказал я, – уже и название придумал: «Синий роман».

– Хорошее название. Правильное, – одобрил Алик и осведомился, – и что?

– Как что? – оскорбился я, – напишу и продам. Стану богатым и популярным.

В ответ на это Алик, чтобы не сглазить, три раза постучал по металлическому боку холодильника, хотя рядом стоял деревянный стол. На мой удивлённый взгляд он заметил:

– Столько раз стучал по дереву. Не помогает. Может, по железу лучше. А о чём он?

– Кто?

– Твой роман.

– Ааа. Роман. Как всегда, ни о чём. Об одном парне. Он может слышать мысли людей, а свои – никак.

– Не повезло, – Алик плюхнул в стаканы водки и улыбнулся, – в отличие от нас.

Мы выпили, и я продолжил:

– Но стоит ему посмотреться в зеркало…, короче, он слышит своё отражение.

– Ты Павича начитался. Чувствуется, – вынес приговор Алик.

– Да, – подтвердил я его наблюдения, – как выясняется, Павич мне ближе, чем Кортасар. И не только географически.

– У латиносов кровь быстрее циркулирует.

– Да и культура православия существенно отличается от католической.

– Это уж точно, – согласился со мной Алик, – особенно в футболе.

Сгущались сумерки. Выходя из ванной, Архимед открыл дверь и свою теорему. С сигаретой в зубах прогулялся нагишом по тёмной квартире. Включил свет. Везде. Прошёл на кухню. Чисто. Заварил себе контрабандного монгольского чаю. Глубоко вдохнул-насладился его ароматом и осторожно, чтобы не обжечься, стал прихлёбывать из китайского фарфора. После чего направил стопы свои чистые в комнату, натянул на крепкое модное тело вечно молодые штаны от Пифагора и во всю глотку прослезился следующим откровением: «Эврика», – а про себя отметил:

Оказывается, хороший чай ничем не хуже водки. Наоборот, впрочем, тоже. В ванной его посещали гениальные мысли. Всегда.

– На берегах туманного альбиноса англоязыческие последователи Ричарда Львиное сердце…

– Чего-чего?

– А что?

– Не альбиноса, а Альбиона, и не англоязыческие, а англоязычные…

– Какая разница? – обиделся он, налил себе водки и выпил, чем вызвал зависть на грани отвращения всего прогрессивно непьющего населения моей головы.

После тридцатилетнего запоя – мои университеты – он смог-таки раскрыть свой мозг. Воодушевлённый этим фактом, китайский тайкунавт Сунь Хунь В Чань стартовал через третий глаз из моей головы, вышел на её орбиту и, совершив вокруг оной шестнадцать витков, успешно приземлился в районе моей Внешней Монголии. Кошки запели в совершенной душе:

– Аззилло! Я нашёл его!

– Кого?

– Ни кого, а что. Вот он! Смотри, – предчувствие радости нежно, но уверенно сжимало в руке ключ от солнечной стороны Ай-Петри.

– Ну, и на кой хрен он нам теперь? Выкини его нахрен, – сказал Алик, налил мне водки, выпил и закусил тертым хреном.

Я не понимал его, но, чувствуя женской стороной своего тела, что он прав, повиновался. Аккуратно расковыряв в горизонте маленькую дырочку, просунул в неё ключ и разжал пальцы.

Звука падения я не услышал. В дверь постучали, и я пошёл открывать.

– Где он? – это была она. Только без лошади и в одежде. Одетая женщина без лошади всегда более желанна, чем нагая. Одежда даёт простор воображению.

– На балконе, – я, снедаемый ревностью, провёл её в эпицентр синевы и показал на Алика, – вот он.

– Нет. Это не он, – и, чтобы прекратить не начавшиеся, но вполне возможные возражения, она пояснила: – мне нужен аззилло.

– ???

– Это ключ, который вы искали. Вы ведь нашли его?


…в поисках ключа от солнечной стороны Ай-Петри, построенной над морем дождём и ветром, они перелопатили три пляжа, две библиотеки, семь рассветов и…


                              Небо.


Книга, что подарила Костику Ивана, научила его слышать себя. Как выяснилось, для этого достаточно было вместе с сараной встретить рассвет и, пока не проснулся одуванчик, послушать своё сердце. «Только мысли сердца от Бога», – было сказано в Синей магии.


– Перестань пить, – ультимативно сказала Ивана, после чего со вздохом добавила, – с рыбами.

– А чем тебе рыбы-то не угодили? – Костику не хотелось ругаться, но, если вдуматься, то рыбы здесь не причем.

Четверг ел среду обитания среды и, облизывая свои костлявые пальцы, не подозревал, что сам он будет съеден пятницей с таким же наслаждением, с каким он поглощал ни в чём неповинную среду.

В дверь дважды позвонили и, не дожидаясь, когда откроют, вошли: две стерляди, три черноморских бычка и одна морская собака. С собой они принесли чекушку водки, два портвейна и пива. Это продолжалось каждый четверг на протяжении полутора лет. Квартира пропахла рыбой, как не пахло даже в рыбном магазине. И Ивана взорвалась.

Она одним умелым движением повесила бычков на бельевую веревку вялиться; стерлядь, предварительно накачав вином, чтобы была сочнее, аккуратно положила на сковородку, а собаку, больно ударив ложкой по голове, отправила на рыбное кладбище, по счастливой случайности, находящееся в пасти их кошки Москвы.

– Ну, что ты за человек? Говоришь, просишь, настаиваешь, угрожаешь… А ему, как о стену горохом, – миролюбиво говорила Ивана, подавая к столу две аппетитно зажаренные рыбины.

– А откуда ты взяла, что ещё живую стерлядь надо поить вином, перед тем, как положить её на сковородку? – Костик попытался уйти от её провокационного вопроса. Ему это удалось.

– Вычитала у Павича.

– А где?

– "Пейзаж, нарисованный чаем", – после чего, словно спохватившись, она вдруг вспомнила: – так ты ответь мне: почему ты такой непробиваемый?

– Потому что рыбы отучили меня от бесцельного брожения (это как бродит квас – ни вина, ни водки, даже браги нормальной и то не получается) по лабиринтам рифмы.

– Ты что, пишешь стихи? – она была удивлена, потому что на поэта он, мягко выражаясь, похож не был.

– Писал.

– Прочти что-нибудь.

– Ты это серьёзно? – Костику польстила её заинтересованность.

– Да.

– Ну, что ж. Сама напросилась. Слушай:

"О! Чудных звуков начинанье.

Всё это было, как в бреду.

Сношаться, право, на рояле я не могу.

Я б мог попробовать, конечно,

Обвить твой дивный стан руками…

Рояль, как томная беспечность

С тремя ногами.

Была б четвёртая нога, мне было б легче…

Но, что хочу тебе сказать – любовь не вечность…

Во мху уж пятая конечность,

Но онанизм –

Практически не афоризм,

А лишь беспечность.

Поэтому в воспоминаньях,

Оставив зыбкий, терпкий след,

Рояль напомнит об изгнаньях

В поёбке массовых побед".

– И это всё? – спросила озадаченная его рифмоблудством Ивана.

– Всё, – как на духу признался Костик.


Кровь с рубашки никак не отстирывалась, и что Ивана не пыталась сделать, все её попытки превращались в пытку и оказывались тщетными. Наверное, придётся её выбросить. А жаль. Это была его любимая рубаха, да и ей она тоже нравилась. Ослепительно белая (в оригинале) вещь от какого-то крутого латиноамериканского кутюрье, имени которого, в силу того, что это был не французский, а латиноамериканский кутюрье, они никак не могли запомнить.