– Да и хрен с ней, – в сердцах, крикнул Костя, – Богу на неё теперь молиться, что ли?

– Может быть, попытаться ещё раз? – скорее для самоуспокоения, спросила Ивана.

– Проще купить новую.

Два с лишним года прошло с того момента, как он научился видеть сны и обходиться без телевизора. Два с лишним года с того момента, как красная волосатая кошка познакомила их. Два с лишним года совместной жизни – не много, но и не мало. Некоторые через неделю после свадьбы разбегаются. А им за всё это время ни разу не пришлось пожалеть о том, что они вместе. Хоть и жили они во грехе. Но это достоинство или недостаток не помешали им понять, что они нужны друг другу. Нужны, как синяку необходим последний стольник белой; как наркоману первый куб чёрного; как спортсмену побитие рекорда; как музыканту наличие того аккорда, что был бы понятен простым смертным и чтобы коллеги, восхищаясь, с уважением говорили: «Ну, ты дал, чувак. Как тебе это удалось?»

– Что у тебя было с Рединым? – прикрыв книгу, спросил Ивану Костя.

– Ничего особенного, – ответила я, а сама подумала: – Ты ревнуешь. Но кого к кому? Меня к нему, или друга ко мне?

– Конечно, тебя. Ты спала с ним?

– Да.

– Долго?

– Да. Где-то около года, – на миг в моей голове пронеслись и летний дождь, и аромат кофе, и коньяк, и музыка, но, посмотрев на кислую физиономию Костика, я поспешила его успокоить: – два раза.

– И всё? – обрадовался он. – За целый год только два раза? Но почему?

– Все мужчины – зануды, а ты среди них number one. Загляни в рассказ «Ивана», – закрыла тему она. – И, вообще, пойдём спать, – она невольно зевнула, – извини. Так мы идём или да?

– Или.

– Тогда пойдём, – зевнула ещё раз, но извиняться уже не стала. Понятно и без того, что ей неловко.

– Ты иди, а я скоро. Только главу добью.

Он читал «Игру в классики» Кортасара и, забегая вперёд, скажу: только с пятой попытки он овладел этой интересной и сложной игрой. Спокойной ночи.

Была ночь, и было тихо. Тихо, как в ночи у моря, где плеск волн лишь усиливает ощущение тишины. Звуками французского рожка, словно прелюдия к поцелую, тишина звучала внутри огромного, как мир, колокольчика. Она звучала внутри меня.

Костя проснулся. Какой короткий сон.

– Ты знаешь, мне приснились стихи.

– Что за стихи?

Он прочитал. Что-то про кровь, любовь и баттерфляй на водной глади.

– Похоже, тебе не даёт покоя твоя рубашка, – Ивана взяла на руки Москву и принялась её причёсывать.

– Ты это о любви и крови?

– Конечно.

– Не знаю. Я не психолог. Во всяком случае, ничего подобного мне не снилось, – Косте захотелось сделать зарядку. Он закурил и: – а, вообще, как тебе мой зарифмованный сон?

– Ничего. Только мне не понравилось о том, где баттерфляй на водной глади, – теперь волосы кошки она заплетала в косу. Бедное животное.

– Ну, знаешь ли, я неволен управлять снами, пусть даже собственными.

– То есть, ты хочешь сказать, что написал это не ты? – она отхлебнула из кружки зелёный чай с жасмином.

– Конечно не я. Ты полагаешь, что Пушкин писал сам? – он посмотрел на неё. Она утвердительно кивнула, – Ты заблуждаешься, малыш. Просто Некто – называй его Богом или Высшим Разумом – выбирает кого-то из нас для того, чтобы донести закодированную информацию в виде стихов, картин, музыки и прочей ерунды до человечества.

В комнате повисло молчание. «Сегодня лучше, чем вчера, а вчера было лучше, чем позавчера. Прогресс налицо. Не правда ли? Так неужели непонятна надежда на завтра?», – написал как-то Алик.

Он, словно почувствовав, что речь идёт о нём, заявился в полдевятого утра. Наглый и синий до неприличия. Кроме двух дисков от Chick Corea в его пакете имелась бутылка «Ахтамара». Коньяк этот я пробовал первый и последний раз лишь на заре перестройки в Городе Королей. Не Chick Corea, а именно «Ахтамар» решил мою дилемму: гнать или оставить синего Алика в пользу последнего.

Убрав почти в одиночестве бутылку вышеозначенного напитка, мне открылась истина: не коньяк воняет клопами, а клопы пахнут хорошим коньяком. Ещё я понял, что 350 грамм хорошего коньяка – это только начало. Было бы начало, а концовку мы уж как-нибудь организуем. Похоже на рекламный слоган. Но эта фраза ничего общего с рекламой не имеет. Просто так говорили мои партнёры по портвейну в пору безоблачного детства, которое провёл я в Ливадии. Хорошо там было. Весело и беззаботно. Успокаивает только то, что я до сих пор бегаю где-то там. В своём босоногом детстве.

– Снег летом похож на дерматин.

– Почему?

– А кто его знает? Вот, скажем, пришла же сдуру в светлую голову Пикассо сомнительная мысль: обозвать голубя символом мира.

Он заглянул в распахнутое окно. Так летом смотрят в душу. Или в зеркало зимой. Душа от зеркала отличается лишь временем года.

Пьяные от любви воробьи, облюбовав вишню, занимались на ней любовью. Первый жёлтый лист под тяжестью солнечного света оторвался от ветки и маятником начал свой последний путь к земле. Полёт к смерти. «Скоро осень», – подумал он. Закурил. И…

…она, легко отталкиваясь от мелкой гальки, согретой бесшабашным солнцем, бежала по пляжу. Стройная, как молодость и беспечная, словно лето. Уже не девочка, ещё не женщина. Она не любила солнце, но ею восхищались звёзды. И я. Её проклял дьявол, потому что благословил Бог. Она читала небеса, а в книгах видела только небо. Беспечный ребёнок травы и моря.

Зная, что ей нравится смотреть на то, как я прыгаю в воду, я этим беззастенчиво пользовался. Забиравшись на скалу и выдержав паузу (смотрит. Теперь можно), я «ласточкой» устремлялся вниз. К морю. Полёт к жизни. Я люблю море, и оно до сих пор отвечает мне взаимностью.

Мы целый месяц провели вместе. Днём купались в море, и я кормил её мидиями. А вечером пили дешёвое сухое вино (дяденька, купи бутылку сухаря. А тебе зачем? Да, девчонка одна понравилась. Для храбрости) и танцевали на открытой танцплощадке. С ней я сосчитал все звёзды и стал мужчиной. Она со мной разучилась считать и познала радость разочарования, потому что я не любил её, и она об этом узнала в тот момент, когда последняя звезда упала в мой карман.

Странное дело, но память – штука избирательная. Я совершенно не помню, как познакомился с ней, но хорошо помню старый сад моего деда. Сад был большой и походил на лес с зарослями ажины, кустами малины, смородины и крыжовника. В абрикосовой тени черешни и двух яблонь до сих пор стоит деревянная скамейка. Рядом стол, покрытый простенькой белой скатёркой с синими цветами. Ими играет лёгкий приморский ветерок. На столе краплёные карты вперемешку со сливами всех цветов радуги. Над ними вавилонской башней возвышается недопитая бутылка дешёвого портвейна – путь к Богу. Я тихонько подкрадываюсь к столу, беру бутылку и, пока не видит бабуля, делаю два больших глотка. Глотку обжигает. И как только дед пьёт эту гадость? Хватаю со стола сливы и жадно запихиваю их в рот. «Кто закусил, уже не безнадёжен», – говорила мне Таня Кормилицына. Бабушка в летней кухне. Жарит картошку с салом. Сало на сковородке аппетитно шкварчит. Ворчит недовольная жизнью бабушка. Она умерла за два года до моего рождения. А моего деда не помнит даже его дочь. Но дождь об этом не знает и затевает своё упругое фанданго. Он прогоняет с вишни сексуально озабоченных воробьёв и сбивает с алычи сливы. Солнцем налитые плоды падают и разбиваются о жестокую поверхность стола. Из них брызжет сок. Постепенно летнее фанданго превращается в танго осени.

Завтра в школу…


Время. Нам только кажется, что оно движется. На самом деле, время – величина постоянная и мы навсегда остаёмся там, где нам было хорошо. В противном случае память бы просто отсутствовала. «Тогда, почему же мы помним не только хорошее?», – спросите вы. А я отвечу: «Это, чтобы жизнь малиной не казалась» или, как говорили древние: «Memento Mori».

После "Ахтамара" я начал чудить.

Страшные глубоководные рыбины, не обращая на меня никакого внимания, легко и грациозно летали там, где люди не имели простой возможности поплавать. Разогнав диковинных монстров, я, с чувством хорошо проделанной работы, присел на лохматый мхом камень и закурил. Как это здорово – курить на глубине в тысячу метров. Нихрена не видно, холодно и тесно (давление), но впечатления незабываемые.

Большой, но какой-то болезненно-хилый кит с татуировкой на всё пузо: "Не забуду мать родную" поедал планктон. Сначала я хотел дать ему пинка под зад, но, не обнаружив последнего, просто скорчил непростую рожу, от чего у него случился запор, и он, испросив у меня прощения, отлучился в ближайшую аптеку за пургеном.

Таксы и такси (уши по ветру, словно знамёна) сновали туда-сюда. Туда голимые. Сюда набитые до отказа. Водилам приходилось отказывать своим постоянным клиентам, не говоря уж о простых смертных, которых было большинство. Большевики з переляку взяли Зимний, три разведённых моста, телеграф, телефон, телевидение, телепузиков (всех) и напрокат проститутку Изольду Марсовну Подопристена. Она, оправдывая свою не экзотическую, но вполне городскую фамилию, ожидая клиента, стояла, подпирая собой стену.

– Лично мне больше нравится "Вам бы здесь побывать" или "Обратная сторона Луны". А "Стена" чересчур уж надумана…

– Молодые люди, – прервала музыкально-критическую мысль новоявленного Артемия Троицкого Изольда Марсовна, – не желаете ли поразвлечься?

Она с лёгкостью, присущей Игорю Кио, извлекла из холщовой сумки, татуированной изображением, отдалённо напоминающем группу ABBA, ящик портвейна "Агдам".

– Дёшево и сердито, – добавила Изольда.

– Насколько дешево? – сердито поинтересовался один из молодых людей, которому на вид было далеко за семьдесят.

– У тебя, касатик, отсосу бесплатно.

– Нужна ты мне…, – старый красноармеец скорчил рожу, проглотившую лимон, – я об ентом, – и он указал указательным пальцем с грязным, нестриженым третью сотню лет, ногтём на ящик.

– Ну, я не знаю…, – начала набивать цену женщина.

– Значит так, – в разговор вступил юный и потому более наглый соратник старика по революционно-сексуальным предпочтениям, – мы конфискуем у Вас этот ящик.

– Но на каком основании?

– Именем революции, – сказал боец и игриво ущипнул старца за сухощавый зад, – Да и ты тоже пойдёшь с нами. У нас в полку ещё остались извращенцы, предпочитающие баб.

Создавалось впечатление, что за красное и счастливое наше будущее боролись исключительно голубые.

Через неделю дама для плотских утех рабочих и крестьян, ополчившихся на русскую буржуазию и в её лице на весь белый свет, стала именоваться уважительным словом: "товарищ". А через месяц…

Муза революции – так окрестили товарища Подопристена певцы, художники, поэты и прочая творческая интеллигенция, примкнувшая к новому строю.


Ленин, сидя в своём скромном кабинете, точил мандарьсины с бананасами и строчил апрельские тезисы, которые он должен был довести до революционно настроенной общественности ещё в апреле. Но всё как-то было не досуг. А что до сук, сорвавших поставку партии кокаина («есть такая партия») от товарищей из Бразилии, то с ними разберётся металлический Феликс. Дзержинский, из всех музыкальных направлений, предпочитал heave metal, за что и получил революционную кличку «железный».

Владимир Ильич принял на нос изрядную дозу марафета и теперь работал как ужаленный. Работа спорилась. Слова, такие простые и необходимые трудящимся буквосочетания, сами ложились на бумагу и лишь потом пробирались в мозг вождя мирового пролетариата. Он писал, совершенно не задумываясь над содержанием своих каракуль. Почерк у постояльца мавзолея был прекрасно скверным.


«Ориентир на ориенталь», – сказал капитан судна и уверенной рукой направил корабль в сердце бермудского треугольника, где тот довольно удачно исчез. Пропал. Растворился. Без следа, седла, суда и следствия. По законам военного времени. Война продолжается. Она никогда не заканчивалась. Мой организм ведёт отечественную войну с захватчиком Киром Всеобъемлющим, но делает он это как-то вяло, без энтузиазма…

– Да пошёл ты в жопу, – это говорю не я, а коньячно-водочный коктейль приготовленный, впрочем, уже внутри меня.

– Вы, молодой человек, пьяны…

– Как кто? – перебил его он (он – это коктейль, о котором я только что распространялся).

– Как…

– Ну!

– Как…

– Ну!

– Как свинья.

Видимо, моё "ну" не дало ему возможности, как следует сосредоточиться для того, чтобы подобрать то самое оригинальное слово, которым он собирался окрестить моё крайне неприличное состояние. И, обидевшись на меня за то, что я не дал ему найти это слово, а не за то, что послал его в такую темень, он ушёл. Ушёл не столько от меня, сколько от своей обиды и, судя по всему, сам того не подозревая, он направился именно туда, куда я порекомендовал ему пойти. Так мне, по крайней мере, показалось.