По шоссе прогремела карета и остановилась у калитки. Лили вздрогнула от испуга и старалась вырвать у него свои руки, но он крепко держал их и продолжал, возвышая голос:

— И тогда мне стало ясно, что мрачнее предчувствие, тяготившее мою душу, сбылось, что чистая, истинная любовь на этом свете не пустой идеал и что мне ее не избежать. Клянусь вам. Лили, я должен завоевать вас во что бы то ни стало, я...

Молодая девушка сильно рванула свои руки, так как гравий на дорожке заскрипел под тяжелыми приближавшимися к ним шагами, и в ту же минуту тетка громко позвала ее.

— Никогда, никогда, — пролепетала она дрожащими губами и побледнев, как смерть. — Оставьте всякую надежду и постарайтесь больше не встречаться со мной!

Она побежала по гравийной дорожке и быстро скрылась за кустами. Там она увидела тетушку, которая, держа в руках мантилью Лили, внимательно осматривала сад. Она заворчала, увидя, что нет роз на груди молодой девушки, сама срезала несколько и тогда только увидела, что она страшно бледная и едва держится на ногах. Не говоря ни слова, Лили села в карету. Ей казалось, что с ней случилось совершенно неожиданно несчастье и что она взяла на душу тяжелый грех.

Большая угловая комната в доме надворной советницы, так называемая зеленая, имела шесть окон, которые из года в гол оставались занавешенными, а двери были заперты на задвижку. При жизни Эриха комната эта была залита светом и блеском. Достигавшие потолка стенные зеркала отражали величественных дам с прическами, похожими на башни, с парчовыми шлейфами и роскошные туалеты мужчин из атласа с галунами и кружевами, а блиставший чистотой пол мог бы рассказать о многих менуэтах, которые городская аристократия важно и торжественно танцевала здесь. Теперь же ставни открывались только два раза в году на несколько дней, и кто знал привычки тети Вари, понимал, что она готовится к приему своих многочисленных друзей. К удивлению Зауэра и Доры, этим летом приказание проветривать зеленую комнату было отдано гораздо раньше, чем обыкновенно. Причиной этого отклонения от правил было все еще продолжавшееся уныние Лили, как говорила надворная советница. Для тети Вари это было как-то ново и необычно в молодой девушке. После бесчисленных догадок, за исключением единственно верной, она пришла, наконец, к убеждению, что Лили тоскует о доме, и предложила ей с большим самоотвержением вернуться в Берлин. Но молодая девушка, смертельно побледнев, с большой горячностью и решительно отказалась от этого предложения. С этой минуты она с необычайным напряжением старалась казаться веселой, а тетя Варя день и ночь думала о том, как бы рассеять мрачные мысли в голове своей питомицы.

Было приглашено много гостей, старых и молодых, на ужин, и надворная советница уже несколько раз осматривала комнату, стараясь выгадать место и для карточных столов, и для танцев молодежи.

Салон благодаря тому, что был лишен света и воздуха сохранился в своей первоначальной свежести. Позолота резных карнизов ярко блестела под лучами заглядывавшего туда солнышка, и мифологическая живопись на плафоне сохранила свежесть красок, восхищавших взор. В камине, несмотря на летнюю жару, пылал яркий огонь, чтобы окончательно освежить воздух. Посреди комнаты стояла принесенная сюда временно мебель из павильона; здесь же стояли прислоненные к стенам масляные картины, которые тетя Варя решила, наконец, поместить здесь, потому что дедушка всегда очень любил эту комнату. Надворная советница и Лили осторожно чистили и мыли картины, которые должен был повесить Зауэр, только что вернувшийся и города, куда его посылали с разными поручениями.

Он пошел в комнату как-то торжественно. Лили, хорошо знавшая старика, тотчас увидела, по выражению его лица, что он принес какую-то важную новость. Он подвинул высокий необитый дубовый стул к стене и, делая вид, что осматривает место, где должна была висеть самая большая картина, сказал, не поворачивая головы:

— Госпожа советница может радоваться, — наступает конец беспокойствам... Тот, — он никогда не осмеливался произносить имя соседа в присутствии своей госпожи, — тот, завтра уезжает в далекое путешествие, чемоданы уже упакованы... Это рассказывал его кучер в булочной, где я заказывал торты.

Лили молча с крепко сжатыми губами прислонила к стене картину, на которой был изображен Орест и которую она держала в руках. Она, как лунатик, направилась к двери, точно какая-то [21] сила гнала ее вперед. Высокая дубовая дверь с шумом затворилась за ней, но ни советница, ни Зауэр не заметили этого.

Советница приняла сообщенную новость, по-видимому, равнодушно и только стала внимательно смотреть в окно, между тем как Зауэр взбирался на стул. Сняв картины, нарисованные пастелью и уже выцветшие, он повесил «Ореста» на прежний гвоздь, но тяжесть оказалась слишком велика.

Картина упала, едва он отнял руки. Попытка удержать ее не удалась, и она, попав на угол каминного карниза, повисла на нем, и в то же время послышался легкий треск разорвавшегося полотна.

— Ах, как ты неловок, Зауэр! — вскричала сердито советница.

Зауэр слез со стула и снял картину, на том месте, где было лицо Ореста, расходились а разные стороны бесчисленные трещины.

— Полюбуйся, что ты наделал! — ворчала советница и приподняла разорвавшееся полотно, но тотчас в ужасе отняла руку, как будто ухватилась за раскаленное железо, и лицо ее покрылось смертельно бледностью от страшной неожиданности: пара больших темных глаз с трогательной кротостью смотрела на нее из щели.

— Уйди, Зауэр! — пробормотала она и прикрыла рукой трещины. — Потом развесим картины... Уходи, уходи! — повторяла она с возрастающей горячностью, указывая на дверь, за которой он, наконец, скрылся.

Из груди ее вырвался тихий вздох, похожий на стон. Она схватила ножницы; дрожащей рукой, но энергично и беспощадно разрезала она картину, до сих пор так почитаемую, и когда все клочки полотна были удалены, перед испуганными взорами советницы, как живая, предстала девушка поразительной красоты. Луч солнца золотил ее удивительно нарисованные волосы, и темный бархат одежды свободно падал мягкими складками; внизу в углу картины стояло имя А. Ван Дейка.

— Так он сделал это! — пробормотала беззвучно советница. — И потомки Губерта были правы, называя ею «вором»... Какой ужас! И он мог жить после этого бесчестного поступка и спокойно допускал своих близких бранить обокраденных! Потому-то его последнее слово было «павильон», который почитался и берегся, как священное завещание покойного! Все его потомки умерли с убеждением, что их ненависть справедлива, и только мне, последней в роде, приходится увериться в противном, и я должна буду признаться тому, что всеми уважаемый Эрих через восемьдесят лет оказался вором.

Она пристально смотрела на прелестное улыбавшееся лицо и с ужасом думала о той минуте, когда ее дед, обезумевший от страха, пробрался ночью в незапертый дом доверчивой семьи, о тех часах, когда он, скрывая за замками и задвижками свою недостойную тайну, рисовал голову Ореста, которая в продолжение почти целого столетия завистливо скрывала невинное грациозное личико девушки.

Надворная советница не колебалась ни минуты в намерении возвратить картину настоящему владельцу, и немедленно, потому что завтра он должен был отправиться в путешествие... Какая ужасная задача для нее! Она должна была принудить себя просить своего противника пощадить честь ее деда; строгое неподкупное чувство справедливости говорило ей, что многолетняя несправедливость должна быть искуплена. Но когда она думала о том, что сосед может обойтись с ней надменно и беспощадно, кровь ударяла ей и голову и она боялась за свой горячий темперамент, который мог все испортить. После сильной внутренней борьбы она вышла из зеленой комнаты, заперла дверь за собой на ключ и в сенях позвала Лили слабым голосом, но ответа не было.

Молодая девушка, выйдя из комнаты, отправилась в сад. Все ее мысли сосредоточились на том, что он уезжает, не простившись с ней. Ее жестокие слова: «Постарайтесь больше не встречаться со мной» в самом деле были последними... Это невозможно! Она шла дальше, но не по длинной окольной дорожке, а по кратчайшей дороге через огород. Она не чувствовала, как палящее полуденное солнце пекло ей голову, напрасно терновник цеплялся за ее платье, и испуганные птицы кричали и порхали в чаще, как будто хотели удержать ее от шага, противоречащего девичьей гордости... Она вошла в павильон. Там лежали еще обломки разломанной стены, и на полу, который прежде трудолюбивая Дора держала в безукоризненной чистоте, видны были многочисленные следы, ведшие к саду тети Вари. Отверстие в стене значительно увеличилось.

Первый раз видела она дом и сад, это чудо искусства, при ярком солнечном свете. Над поникшими головками цветов проносился легкий ветерок, они тихо-тихо покачивались, как бы грустно отрицая что-то, и плеск журчащих фонтанов казался девушке монотонной жалобой, что струи их, не радуя ничьих взоров, одиноко поднимаются к небу среди опустевшего эдема... Там что-то мелькало на уединенной тенистой дорожке; это не была та печальная женщина в длинной белой одежде, это был он сам. С опущенной головой и сложенными за спиной руками он подходил все ближе и ближе, и она ждала его, не шевелясь. Ее стройная, неподвижно стоявшая фигура в светлом муслиновом платье резко выделялась на темном фоне стен павильона. Ветка скользнула по лицу одинокого странника; он поднял голову и, увидев Лили, остановился, как вкопанный.

— Лили! — вскрикнул он, и в его голосе слышались радость и горе, страх и торжество. Он быстро подошел к ней и взял ее за руку, которой она не отняла; затаив дыхание, он нагнулся, чтобы заглянуть ей в яйцо; она улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Лили, — начал он дрожащим от волнения голосом, — ваше появление здесь было бы ужасной жестокостью, если б не...

Он вдруг замолчал и выпустил ее руку.

— Я не хотел вас более видеть, — продолжал он снова, — и именно потому, что видеть, вас стало для меня так же необходимо, как и дышать. После ваших слов я решил положить преграду своим мятежным чувствам, чтобы не дойти до того состояния, за которое можно презирать себя. Я принадлежу к натурам, которые любят только раз в жизни; я никогда вас не забуду. Лили, никогда! Но я также не желаю стать жертвой своего сердечного горя. Я уезжаю, Лили! Нас разделит огромное пространство, и, может быть, время принесет мне маленькое исцеление. Сейчас я не могу еще сказать: «Будьте счастливы!». Это значит распинать самого себя, а я не способен быть мучеником. От одной мысли, что вы можете когда-нибудь принадлежать другому, вся кровь кипит во мне._

Он вдруг остановился, устремив на что-то взгляд через голову Лили. Молодая девушка обернулась. В дверях стояла надворная советница; она была еще под впечатлением ужасного открытия: ее лицо побледнело и как будто осунулось, но большие светлые глаза покоились с каким-то странным блеском и необъяснимым выражением на молодых людях.

Лили не подошла к ней. Она, напротив, ближе подвинулась к стоявшему подле нее человеку, как будто здесь и было ее настоящее место.

— Тетя, ты пришла слишком поздно! — сказала она твердо и сильно покраснела. — Если он меня не оттолкнет, так как я, будучи слишком высокого мнения о своих силах, сильно оскорбила его, то я принадлежу ему... Ты — благодетельница моей семьи, ты постоянно, с тех пор, как я помню себя, любила и лелеяла меня, как родную дочь, до сих пор и я любила тебя так же, как своих родителей, и думала, что не полюблю никого сильнее... Теперь все изменилось! Я хотела, чтобы чувство благодарности взяло верх. Одному Богу известно, как я боролась и страдала последние дни! Но бороться с чувством вечной любви так же бесполезно, как закрыть глаза от света и защищаться от окружающего тебя воздуха! Назови меня неблагодарной, лиши меня своей любви, мне это будет очень больно, но я все-таки пойду за ним!

Она давно уже покоилась на его груди. Еще при первых ее словах он крепко обнял ее, и теперь, действительно, казалось, что счастливый смертный готов унести в свой дом ундину, которой он овладел с таким трудом.

Эта высокая женщина и ее предполагаемые упреки не существовали для них. С восторгом смотрел он на молодую девушку, которая немногими энергичными словами давала ему право на обладание ей.

Между тем надворная советница приблизилась к ним, и Лили с удивлением заметила, что губы ее судорожно дрожали.

— Дитя, ты не имела понятия о моей любви к тебе, иначе ты оказала бы мне больше доверия! — сказала она необыкновенно кротко. — Ну, я не хочу с тобой спорить, так как большую часть вины приписываю себе. Несмотря на свое предубеждение, я отнеслась бы к этому совсем не так, как ты предполагала... Я только одно могла бы сказать тебе, что и теперь скажу: ты вверяешь этому человеку всю свою будущность, не зная его прошлого; немногое, что нам известно...