Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. Нежная душа

— Эрмин, не плачь, — попросил Жослин. — Я схожу к Маруа. Может, Симон что-то знает.

— Нет, папа, прошу, не уходи, — пробормотала Эрмин. — Ты можешь простудиться! Мне остается только молить Господа, чтобы они благополучно добрались до места!

— К Маруа могу сходить я, — заявила Шарлотта.

— Об этом не может быть и речи! — отрезала Лора. — Нашим соседям вовсе не обязательно знать об этом. В конце концов, это не трагедия и не катастрофа. Тошан привык ездить на санях в любую погоду, и он будет осторожен. Если Тале не захотелось погостить у нас, что ж, это ее дело! Я была рада принять ее у себя, вернуть долг гостеприимства, которое они с супругом когда-то нам оказали, но она отвергла мою дружбу. И не в первый раз. А теперь идемте ужинать!

Жослин пробормотал что-то одобрительное. Тревога снедала его. Он не осмеливался утешить дочь, которая постепенно переставала плакать.

«Это я виноват, — упрекал он себя. — Бедной Тале оказалось не по силам снова увидеться со мной! И еще хуже стало, когда она узнала, что Лора беременна от меня. Табарнак! Все вышло так, как она хотела: я выздоровел и Господь послал мне радость снова стать отцом. Но для Талы это оказалось слишком. Мне не следовало уступать желанию, которое она во мне возбуждала; я совершил непростительную ошибку! Но ведь она повторяла, что не любит меня. Это была ложь! А теперь гнев лишил ее разума, и она заставила Тошана отправиться в опасный путь. Если с моим зятем, к которому я успел привязаться, случится несчастье, в этом будет половина моей вины!»

Из присутствующих он один знал правду и при этом понимал, какое рискованное предприятие затеяли Тала и Тошан.

Ужин прошел ужасно. Эрмин заставляла себя есть и все время вздыхала. Лора, стараясь сохранить невозмутимый вид, заводила разговор на безобидные темы, но так и не получила от дочери ни одной ответной реплики. Шарлотта опекала Мукки с удвоенной заботой и предупредительностью, словно мальчик уже стал сиротой. Мадлен, чувствовавшая себя не в своей тарелке, старалась привлекать как можно меньше внимания. Она наелась досыта и думала о том, что ляжет спать в красивой комнате, которую посетила тайком, на цыпочках. Молодая индианка словно зачарованная смотрела на медную кровать с завитушками, безукоризненно белые простыни, ковры и шкаф с зеркалом. И пообещала себе, что перед сном будет долго молиться за тех, кто живет в этом доме, за свою тетю Талу и кузена Тошана.

Перед подачей десерта Мадлен подняла палец. Тело ее напряглось. Черные глаза уставились в невидимую точку в пространстве.

— Слушайте! — воскликнула она.

И почти тотчас же крепкий дом покачнулся. Из печной трубы донесся рев. Можно было подумать, что неизвестно откуда взявшиеся злые великаны решили разрушить стены. Отовсюду слышался ужасный треск.

— Снежная буря! — крикнул Жослин.

— Да, буря, — испуганно проговорила Мадлен.

— Откуда вы узнали? — спросила у нее Мирей.

— Я узнала за мгновение до того, как она началась, — ответила та, обхватывая голову руками.

Эрмин вскрикнула, как раненое животное. Она встала и подбежала к колыбелям своих дочерей. Ей непременно нужно было обнять их, расцеловать.

«Тошан, любовь моя, не умирай! — взмолилась она от всего сердца. — Я прошу тебя, только вернись! Тошан…»

В следующее мгновение погас свет. В погруженном во мрак доме каждый думал о тех, кто оказался сейчас в белом аду, в хаосе из снега и льда. Было мало шансов когда-нибудь увидеть Тошана и Талу живыми.

— Будем молиться! — приказал Жослин. — Нужно молиться, всем вместе!

Озеро Сен-Жан, 1 января 1934 года

Тошан за свою недолгую жизнь прошел сквозь множество метелей, но эта по жестокости превзошла все, что ему доводилось видеть. Сумасшедшей силы ветер носился над коркой снега, покрывавшей лед на озере, взметая вверх тысячи колючих частичек. Погруженный в абсолютную темноту, Тошан пытался заставить собак двигаться дальше. Но четверо псов тщетно сражались с порывами снежной бури. Дюк, закрыв глаза, жалобно поскуливал. Он был вожаком упряжки; его собратья легли на снег и свернулись в дрожащие от холода и страха клубки.

Сани, груза на которых было совсем немного, вдруг занесло вправо еще более сильным порывом ветра, чем раньше. Тошан вцепился в поручни, чтобы не упасть спиной назад. Его покрытые инеем губы потрескались. Он едва мог дышать.

— Мама! — попытался позвать он. — Мама, ты в порядке?

Но голос его был слишком слабым. Он решил, что стоять на полозьях в такой ситуации очень рискованно, поэтому переместился поближе к Тале. Несчастные полметра, которые их разделяли, стоили ему огромных усилий. Наконец он упал возле матери.

— Прости, мой сын, — донеслось до него. — Мы пропали, и это моя вина…

— Нет! — сказал он, приближая свое лицо к лицу Талы. — Я не умру, не повидав еще раз Эрмин и моих детей! Укройся получше!

На ощупь, плохо слушающимися, замерзшими даже в меховых рукавицах пальцами он прикрыл одеялом голову матери. Что-то мягкое и теплое коснулось его растрескавшихся губ. Это был язычок щенка хаски.

— Потерпи, мама, — добавил Тошан, уверенный, что она услышит, ведь их лица были так близко. — Посреди бури обычно бывает затишье, и мы сразу двинемся вперед!

Он не получил внятного ответа, но почувствовал, как его мать придвинулась к нему поближе. Так они и сидели, обнявшись, сгорбившись, отдавшись на милость бури — ничтожные существа, чьи силы смешно сравнивать с мощью неистовой природы.

«Эрмин, любимая, — думал Тошан, коченея от холода, — не сердись на меня, если чувствуешь себя одинокой и эта метель тебя пугает. Как бы я хотел сейчас обнять тебя, почувствовать запах твоего тела, ощутить твое тепло! Эрмин, Канти, моя певчая птичка, я люблю тебя!»

Это была молитва на его манер. Тала не осмеливалась обратиться мыслями ни к Маниту, богу своих предков, ни к духам леса. Это беспощадное буйство зимы казалось ей ответом на ее провинность, на ее напрасные страдания.

«Я хочу умереть прямо сейчас, — думала она. — Пусть мой сын вернется живой и невредимый к своей жене и малышам, я же хочу смерти. Я глупая женщина, недостойная мать!»

Послышалось глухое ворчание, следом за ним — протяжный треск, похожий на стон титана. Подо льдом проснулись воды озера. Образовалась трещина, которая в любую минуту могла стать смертельной ловушкой. Испуганный, Тошан вскочил на ноги. Он отметил про себя, что ветер стал слабее, хотя буря и не утихла.

— Дюк, вперед! — крикнул он как можно громче. — Беги, мой пес, вперед! Ноден, Абель, Мало, вперед! Вперед, мои славные, вперед! Дюк, ну же!

Крупный серый пес, напрягая все мускулы, исполнил команду хозяина. Он тоже ощутил опасность. Тошан вернулся на свое место прыжком, достойным настоящего акробата. Он кричал и кричал, чтобы подбодрить своих собак. Нельзя было сбавлять ход. Молодой метис знал, что это их единственный шанс уцелеть. Это была гонка на выживание. Наконец впереди ночь разорвал луч света — маяк на набережной Перибонки. В то же мгновение сани промчались мимо чего-то большого и темного. Рядом с поломанной повозкой стоял мужчина и отчаянно размахивал руками.

В стране холодов взаимопомощь никогда не была пустым словом: Тошан приказал Дюку остановиться. К счастью, буря стала стихать.

— Что у вас стряслось? — спросил он у незнакомца.

— Моя лошадь упала, и ничего не поделаешь, она мертва. Весь мой груз перевернулся.

— Садитесь сюда, я отвезу вас в порт. Завтра вернетесь. Садитесь же, иначе моя мать замерзнет!

Мужчина кивнул и сел перед Талой, которая не шевельнулась, с головой укутанная в шерстяные одеяла. Достигнув берега озера, Тошан испустил победный клич. Он потребовал от собак последнего усилия, которое привело их к скромной гостинице, где путешественники часто останавливались переждать плохую погоду. Летом здесь жили те, кто ожидал корабля.

— Мама, я отведу собак в тепло, я здесь все знаю! Мы спасены!

— Спасибо вам огромное, молодой человек, — воскликнул их пассажир. — Я думал, придется идти пешком, и тут такая удача!

Тошан махнул ему рукой на прощанье. Сейчас его заботили только собаки. Если бы не верные псы, они с матерью уже покоились бы на дне озера. Раздав им прихваченное с собой из Валь-Жальбера мясо, он бегом вернулся к саням. Тала оставалась на месте. Хотя ей было бы полезно пройтись — если не согреться, то хотя бы размять затекшие конечности.

— Мама, идем! Возьмем комнату и закажем хороший ужин, — сказал он, испытывая невероятное облегчение.

Фонари тускло освещали набережную. Тошан раскрыл складки одеяла, чтобы увидеть лицо матери. И вздрогнул от ужаса: брови, нос, щеки и губы были белыми от инея, равно как и смеженные веки. Щенок с лаем вырвался на волю.

— Мама, умоляю! — крикнул молодой метис.

Он встряхнул ее, нашел пальцем ниточку пульса у нее на шее. Она была жива. Тошан взял ее на руки и, пошатываясь, внес в гостиницу.

— Комнату, быстро! — взмолился он.

Горничная и хозяин заведения всполошились. Они помогли Тошану уложить Талу на кровать и разжечь огонь в печке.

— Пожалуйста, принесите джина или бренди! — попросил он, дрожа всем телом.

Получив спиртной напиток, Тошан растер запястья и виски матери, потом разжал ей зубы и капнул немного на язык.

— Я очень разозлился, — сказал он смягчившимся голосом, — но прошу тебя, останься со мной! Слышишь, мама? Мы победили метель и лед озера! Ты не можешь сейчас уйти!

На лесопилках и в далеких путешествиях Тошану не раз приходилось спасать обмороженных товарищей. Он решил, что будет правильно поступить с матерью так, будто она тоже мужчина, а это означало — раздеть ее почти донага. Она осудит его, это неизбежно, но сейчас было важнее всего вырвать ее из смертоносных объятий холода.

— Прости, мама, — тихо сказал он.

Быстро и ловко он снял с нее меховую куртку и сапоги из лосиной кожи. Потом взялся за разноцветное пончо. Нужно было растереть как можно больше участков тела, чтобы вернуть Талу к жизни. В спешке он разорвал ткань черной рубашки, зато смог растереть плечи и руки, смочив собственные ладони джином. Он с радостью отметил, что дыхание женщины стало более размеренным, послышался слабый стон. Это был хороший знак.

— Еще немного терпения, мама. Ты учила меня, что боль тела — ничто по сравнению с болью души и сердца. Сейчас, я думаю, у тебя болит все. Но ты обязательно поправишься!

Он улыбнулся от радости, увидев, как дрогнули ее ресницы. И тут его заинтересовала одна деталь: под нательной рубашкой Тошан увидел белый бандаж, очень тугой, который начинался под грудью и заканчивался внизу живота. Сначала он решил, что речь идет о ране, которую мать не захотела ему показывать. Однако, присмотревшись повнимательнее, он понял, что под полосками ткани скрывается выступающий живот.

Тошан отшатнулся, руки его бессильно повисли. У него появилось мимолетное, но очень яркое ощущение, что он грезит наяву, что это всего лишь абсурдный кошмар. Однако чувство реальности происходящего вернулось очень скоро. В тот же миг он понял, что его мир, такой привычный и знакомый, разлетелся на куски. Никогда больше он не сможет верить матери, которая так ужасно ему солгала. Его гнев был не менее силен, чем разочарование. Схватив бутылку с джином, он поднес ее к губам матери и заставил сделать большой глоток. Алкогольный напиток потек из уголков ее бесцветных губ на черные косы и ключицы.

— Да очнись же! — громыхнул он. — Мать, я хочу знать правду! Только правду!

Тала очнулась от летаргии, но пока не осознавала своей наготы. И все же, стоило ей встретиться глазами с разъяренным сыном, ее руки тотчас же сами собой схватились за бандаж.

— Буря закончилась? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, она только начинается! — ответил ей сын. — Здесь, в этой комнате! Кто отец ребенка, которого ты носишь? Говори! Кто? Отвечай, и быстро, пока я не разбудил всех постояльцев! Я хочу получить ответ, иначе буду орать так, что весь край узнает, как ты опорочила честь сына и невестки!

У Талы так болела голова и она чувствовала себя настолько изнуренной, что не пыталась сопротивляться. Да это было и не нужно.

— Думаю, ты сам знаешь, потому что сжал кулаки и зубы, — сказала она. — Прости меня, мой сын. Я этого не хотела.

Тошан задохнулся от ярости. Он знал, конечно знал, но все еще не хотел примириться с очевидным.

— Значит, это он, Жослин Шарден!

Молодой мужчина утонул в океане гнева. В ушах звенело, сердце билось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Тошан подумал, что еще секунда — и он ударит мать.

— Я ухожу из этой комнаты и вернусь только завтра утром, — бросил он. — Не хочу делать то, за что мне потом будет стыдно. Стены слишком тонкие, поговорим дома. Только там и не раньше, чем я сказал.