Последняя мысль заставила ее покраснеть. Эрмин быстро причесалась. Перед тем как выйти из комнаты, она снова схватила письмо, поцеловала то место, где была подпись мужа, и с удовольствием перечитала каждое слово.

— Тала заболела, — немного огорчилась она. — Я даже не заметила этой строчки. Очень жаль… Надеюсь, она скоро поправится.

Поведение свекрови обескуражило молодую женщину, но, живя с Тошаном, она давно привыкла к странностям индейцев.

«Эти странности — часть их обаяния, — подумала она. — С тех пор как я познакомилась с Талой и ее родственницами, я ко многому стала относиться по-другому. Я размышляю над сутью своих снов и почти везде вижу воплощение закона круга…»

Она спустилась по лестнице, облаченная в брюки из джерси и облегающую грудь шерстяную кофточку. Отцу не нравилось видеть ее одетой по моде, которую он считал эксцентричной и слишком смелой, но в подобной одежде Эрмин чувствовала себя комфортно.

Пьер Тибо, увидев ее, вскочил со стула.

— Доброе утро, Эрмин! — радостно поприветствовал он ее. — Желаю тебе быть здоровой и богатой!

— Сегодня не первый день нового года, но я все равно тебя поцелую! — с улыбкой отозвалась молодая женщина. — Ты снял такой груз с моего сердца, согласившись побыть для нас почтальоном!

Мужчина кивнул в замешательстве. Эрмин ему давно нравилась. Когда ее теплые губы коснулись его плохо выбритой щеки, он покраснел.

— Какое счастье опять видеть свою дочь веселой! — заметила Лора. — Дорогая, ты снова улыбаешься! Мсье, огромное вам спасибо! Мы все жили в страхе с того самого дня, как разразилась буря. Некоторые дома на плато повреждены, кое-где обрушились крыши.

— Этим дело не ограничилось, насколько мне известно, — сказал Пьер. — Но Тошан Дельбо ничего не боится. Похоже, они с матерью чудом спаслись, когда лед на озере треснул.

— Господи милосердный! — воскликнула Эрмин. — Тошан ни слова не написал об этом в письме. Надеюсь, он скоро вернется. И до весны я его больше никуда не отпущу!

Пьер Тибо стал прощаться. Лора настояла на том, чтобы он принял в подарок бутылку французского белого вина, о цене которого этот молодой житель провинции Квебек не имел никакого представления.

— Приезжай к нам, когда захочешь, — добавила Эрмин. — С женой и дочками! Я бы показала тебе моих маленьких двойняшек, но они сейчас с кормилицей. Я тебя провожу.

Стояла сухая, морозная и ясная погода. После нескольких дней в сероватой мгле каждый золотистый лучик солнца, от которого все вокруг сверкало и искрилось, казался Божьим благословением.

— Если ты еще раз встретишь моего мужа, — сказала молодая женщина, — передай, что мы с детьми здоровы и благополучны. Я могу ему написать, если у тебя есть время подождать. Я бы отдала тебе письмо.

— Мне очень жаль, Эрмин, но я вернусь в Перибонку не раньше, чем через месяц, — сказал Пьер. — По почте письмо дойдет скорее.

— Через месяц мой муж вернется, поэтому нет смысла писать.

Она светилась невинной радостью. Пьер, сжимая в руках картуз, не знал, сказать ей то, что вертелось у него на языке, или нет. Нужно ли говорить Эрмин о том неприятном впечатлении, которое возникло у него при встрече с Тошаном? Молодой метис показался ему мрачным, отстраненным, озабоченным. Хотя какие слова могли передать, насколько окаменело его лицо, какая ненависть была во взгляде… И встретились они в гостинице, где Тошан уже успел хлебнуть лишнего.

— Этого я тебе от всего сердца желаю, Эрмин! — сказал Тибо с улыбкой. — До встречи!

— До встречи, Пьер!

Молодая женщина не почувствовала подвоха в этом дружеском пожелании, показавшемся ей самым естественным на свете. Успокоенная, она вернулась к матери. Лора нежно обняла ее.

— Теперь мы можем вздохнуть свободно, — сказала она. — Если еще и электричество починят, то больше нечего будет и желать, правда? Не могу понять, что с твоим отцом: в последние дни он ворчит больше обычного.

— Думаю, он беспокоится о Тошане, — сказала Эрмин. — С Рождества они так славно ладили друг с другом. Все скоро образуется, мамочка!

Молодая женщина оказалась права. Неделя прошла в покое и радости. Мари и Лоранс чувствовали себя прекрасно благодаря молоку и заботам Мадлен. Кормилице, которая никогда в жизни так хорошо не ела, не составляло труда кормить обеих девочек. Мирей не покладая рук готовила питательные блюда с преобладанием мяса, сушеных овощей, чечевицы, гороха, бобов и фасоли. Каждое утро Арман Маруа приносил бидон молока, которое шло на десерты, торты и сливки.

Окруженный женщинами, если не считать маленького Мукки, Жослин наконец сумел выбросить из головы тревогу, которая терзала его из-за краткого визита Талы. Он снова стал заботливым и ласковым отцом и дедушкой, внимательным мужем.

Произошло еще одно событие, идеально вписавшееся в гармонию, царящую в доме: Эрмин, которая больше не боялась расстроить Тошана, снова стала петь. Как только у нее появлялось свободное время, — а она настояла на том, чтобы самой менять малышкам пеленки и баюкать их, — в доме звучали самые лучшие оперные арии. Для Лоры это было настоящее чудо. Золотой голос соловья из Валь-Жальбера слышался с утра до вечера, и интонации его были то трагические, то радостные. Мирей забросила свою Ла Болдюк; Жослин, вне себя от восторга, искренне забыл о своей короткой связи с Талой. Мукки, в своем нежном возрасте, переставал играть и скакать по комнате, заслышав голос матери. В такие моменты он представлял собой очаровательное зрелище: мальчик широко распахивал черные глазенки, прижимал кулачки к груди и слушал как завороженный.

Однажды днем Эрмин, стоя у окна гостиной, пела свои гаммы. Лора вышивала инициалы «М» и «Д» — Мари Дельбо — на детском нагрудничке. Нагрудник для Лоранс был уже готов.

Молодая женщина прервала упражнение и глубоко вздохнула.

— Что случилось, дорогая? — спросила у нее мать.

Жослина в комнате не было, поэтому Эрмин могла говорить открыто.

— Было намного легче работать, когда Ханс подыгрывал мне на фортепиано, — призналась она. — Репетировать арии под музыку гораздо легче.

— Но ты и так прекрасно справляешься, — сказала Лора. — Ты поешь потрясающе! Я больше всего люблю арии из «Мадам Баттерфляй». Я могла бы слушать их бесконечно! Какая трагическая история! Что до меня, то я бы этого американского офицера, который приехал забрать у нее сына, стерла бы в порошок. А несчастная женщина покончила с собой! Только подумаю об этом, и хочется плакать.

— Но это не решает моей проблемы, мама! — в отчаянии заявила Эрмин. — На этот раз я всерьез настроена пройти прослушивание. Это сильнее меня, я должна это сделать! По меньшей мере, я узнаю, что думают профессионалы о моем голосе. В июле мы поедем в Квебек. Я написала Октаву Дюплесси, что этого никогда не будет, но, думаю, если позвоню ему по телефону с почты, он обрадуется. Я приняла решение благодаря Мадлен. Помнишь, первого января я пела для нее, только для нее.

— Конечно, помню! Я была в восторге, хотя и обиделась немного, — сказала Лора.

— Я была так счастлива! Мой голос не подвел, я словно погрузилась в транс! Что бы ни готовило мне будущее, я не сдамся!

— А что плохого может случиться в будущем? — спросила у нее мать.

— Тошана будет сложно убедить, но он должен дать свое согласие! Последние дни я много думала, особенно когда узнала, как мой муж обманул меня, решившись отвезти мать на край света. Почему он так со мной обошелся, ведь я изо всех сил стараюсь быть ему хорошей женой? Только он один недоволен моей страстью к пению. Папа подбадривает меня, Мадлен, Симон и даже Пьер Тибо! Не говоря уже о тебе, Шарлотте и моей свекрови. Я полагаю, что имею полное право испытать судьбу. Я готова жить полгода в хижине Талы, если оставшиеся шесть месяцев буду выступать на сцене!

— Отлично сказано!

У Лоры учащенно забилось сердце. Ее давняя мечта наконец начала обретать форму — путешествия, пребывание в лучших отелях Квебека и Монреаля или даже Европы. И в конце увлекательного приключения — слава ее обожаемой дочери.

— Думаю, дорогая, мы очень скоро найдем решение твоей проблемы, — сказала она лукаво. — Продолжай распеваться, а я сейчас вернусь! Хочу кое о чем спросить Шарлотту. По-моему, ее учительница, мадемуазель Каликст Ганьон[47], еще и музыкантша! Она, конечно же, обрадуется возможности поиграть на инструменте такого качества. И мы примем ее как дорогую гостью — предложим чаю с бергамотом и рассыпчатого печенья!

— Мамочка, дорогая, а ведь у тебя и вправду есть деловая хватка! — улыбнулась Эрмин. — Будет очень хорошо, если она сможет приходить после занятий и по четвергам!


Каликст Ганьон, приятная в общении незамужняя дама тридцати шести лет, с удовольствием приняла предложение. Пребывание в гостях в этом большом роскошном доме казалось ей приключением. Визиты к Лоре, кроме того, скрашивали ее довольно скучное существование в перерывах между проверкой тетрадок по грамматике и подготовкой к урокам.

Эрмин была очень довольна ее аккомпанементом. Репетиции стали регулярными, равно как и полуденные дамские посиделки за чаем, на которые всегда приглашали и Элизабет.

Жослин подтрунивал над женой, утверждая, что вокруг него становится все больше женщин.

— Поскорее бы вернулся мой зять, — повторял он после окончания вечерней трапезы.

У него вошло в привычку навещать по вечерам Жозефа Маруа. Они подолгу беседовали за картами, а временами вместе обходили здания заброшенной целлюлозной фабрики. Динамо-машина все еще работала под присмотром бывшего рабочего, за что ему платили небольшую зарплату. В начале февраля они вместе сходили к сахароварне, чтобы починить ветхое строение.

Потекли спокойные дни. Эрмин получила по почте от мужа уже два письма. Он каждый раз откладывал свое возвращение, ссылаясь на нездоровье Талы. И молодая женщина не могла упрекнуть его в том, что он слишком хороший сын. Она тосковала по нему, но всей душой отдавалась другой своей страсти — пению. Возможно, таким образом она пыталась компенсировать ощущение покинутости, которое появилось у нее с отъездом Тошана.

Мадлен, большую часть времени проводившая в своей красивой комнате на втором этаже, слушала арии из «Лакме», «Богемы» или «Фауста» Гуно. Робкая кормилица-индианка мало внимания обращала на слова, она дрожала и плакала от волнения, внимая доносившемуся до нее чудесному голосу.

Склонившись над Мари и Лоранс, она шептала:

— Еще, Канти, еще! Пой, пой, чтобы мир стал красивее и добрее!

Хижина Талы, середина февраля 1934 года

Престарелая Одина раскачивалась взад и вперед, тихонько помахивая обуглившейся сосновой головешкой, источавшей легкий приятный аромат. Напротив нее Аранк, ее младшая дочь, закрыв глаза, напевала гортанным голосом. Обе женщины молились Маниту, верховному духу, прося его воскресить в Тале огонь жизни.

Тошан смотрел на безмятежное лицо матери. Она не спала. Ее освобожденная душа, должно быть, путешествовала меж далеких звезд.

«Мать, будь спокойна, — думал он. — Я исполню свой долг!»

Одина и Аранк уложили Талу на чистые простыни в большой комнате, под шерстяными одеялами. Ребенок родился на три недели раньше срока, поэтому в хижине было непривычно жарко натоплено. Малышка нуждалась в тепле…

«Киона[48], — подумал молодой метис, — такая маленькая, но крепкая. Киона, бедная маленькая фея, которая весит не больше пяти фунтов[49] и нескольких унций!»[50].

Он сидел рядом с аккуратной корзиной, в которую его бабушка уложила новорожденную. Много раз за этот вечер он подходил посмотреть на свою сводную сестру, которая также приходилась сводной сестрой его жене Эрмин и ребенку, которого носила под сердцем Лора. Это было похоже на глупую шутку. Одина и Аранк, привыкшие легко относиться к самым серьезным вещам, находили подобную ситуацию забавной. Но необъяснимая слабость Талы на следующий день после родов вернула их в состояние торжественной серьезности.

Тала, волчица, была при смерти. Тошан отказывался в это поверить. Не осознавая, что делает, он погладил Киону по щеке. Его истерзанный дух перенесся к той, с кем он был разлучен, и к его собственным детям. Слова крутились в голове. Чтобы освободиться от груза тайны, он мысленно стал писать длинное письмо Эрмин.


«Моя любимая женушка, если бы ты знала, какую тяжелую зиму мне пришлось пережить! Не на мороз, лед и метели я жалуюсь. Я должен оставаться возле больной матери, как я тебе уже говорил. Вот только правды ты не знала. Она ждала ребенка, отец которого — не кто иной, как твой собственный отец! Ну вот, наконец — то я рассказал тебе об этой гнусности. И теперь не знаю, что думать, глядя на Киону, нашу общую сестру…