Он представил свой дом в нижней части улицы Сен-Жорж, между монастырской школой и товарным складом, где маленьким мальчиком покупал себе шарики жевательной резинки. Чуть дальше возвышался красивый дом Шарденов, построенный для отдыха сюринтенданта Лапуэнта во времена расцвета Валь-Жальбера.

«Как там мой старый отец? А мой брат Эдмон? Нравится ли ему в семинарии? Мари, должно быть, выросла. После смерти мамы я видел ее всего раз. Получают ли они мои весточки? Неизвестно. Письма идут по нескольку месяцев, если не теряются в пути».

Старший сын Маруа порылся в кармане брюк и вынул пачку табака. Он скрутил себе цигарку и закурил ее.

«Я в плену у немцев, — с горькой усмешкой подумал он. — Какой парадокс! Не так давно я присматривал за пленными в Монреале, а теперь сам работаю на фрицев».

Симон потянулся, загадочно улыбнувшись. Он считал, что ему повезло, поскольку его отправили работать на молочную ферму. Это была завидная участь, даже очень завидная, по сравнению с судьбой тех его соотечественников, которые нашли смерть на французском побережье во время операции «Юбилей»[39], обернувшейся кровавой бойней.

Симон отплыл из порта Квебек в конце июля в составе канадского военного контингента. Он не захотел сообщать об этом ни отцу, ни Эрмине. Освобожденный от службы в лагере пленных на острове Сент-Элен, он смог попасть на корабль в качестве простого солдата, поскольку уже отслужил в армии два года. В Атлантическом океане, наивно радуясь приключению, он уже представлял, как встретится с адъютантом Тошаном Дельбо на английской земле.

Но разочарование наступило быстро. Тот, к кому он испытывал тайную страсть, постыдную в глазах общества, оказался в другом округе.

Неделю спустя он принял участие в первом амфибийном наступлении, проводимом британскими и американскими союзниками Франции, задумавшими крупномасштабную атаку на один из портов Ла-Манша. Выбор пал на Дьепп, населенный пункт среднего значения, побережье которого позволяло высадку значительного десанта и постоянное авиационное прикрытие. Но после ожесточенных боев на земле и в воздухе Вермахт одержал победу. «Это был хаос и ужас», — подумал Симон, вспоминая те кошмарные события, из которых он чудом выбрался живым, но попал в плен к немцам вместе с двумя тысячами своих товарищей по оружию.

Итог битвы 19 августа 1942 года был трагическим: около тысячи восьмисот солдат сложили головы менее чем за десять часов. Говорили, что на побережье и в порту было убито более девятисот канадцев, не считая раненых. Симон с невольным уважением вспомнил тех, кто геройски сражался в тот день рядом с ним. «Каким же я был идиотом, когда хотел повеситься после смерти мамы! К счастью, Эрмина не спускала с меня глаз. Все эти солдаты погибли в считанные часы. Черт возьми, жизнь слишком ценна, чтобы добровольно расставаться с ней! Если Господь уберег меня, значит, у него были на то причины».

В комнату вошел мужчина лет тридцати, среднего роста, хорошо сложенный, с правильными, мягкими чертами лица, короткими светлыми волосами и серо-голубыми глазами. Это был Хенрик, польский заключенный, также отправленный немцами на работы.

— Симон, пора отправляться на дойку, — сообщил он на хорошем французском. — Поднимайся, иначе мы опоздаем и хозяйка будет злобно коситься на нас.

Они заговорщицки рассмеялись, посмотрев друг на друга. Тут же Хенрик бросился на кровать и лег на Симона. Они страстно поцеловались.

Пути судьбы неисповедимы. Понадобились меры Третьего рейха, использовавшего военнопленных в качестве замены огромному числу мобилизованных немцев, чтобы наконец подарить Симону возможность познать любовную связь, соответствующую его природным наклонностям. Когда он под охраной прибыл на ферму Маннов, Хенрик жил там уже месяц и обдумывал план побега. По, увидев этого высокого темноволосого парня с задумчивым взглядом, он испытал шок. Поначалу они были просто хорошими товарищами, которые с удовольствием беседовали по вечерам после тяжелого трудового дня. Однако, постепенно переходя к более серьезным темам, они поняли, что могут пойти дальше.

— Чего нам здесь будет недоставать, — как-то утром бросил Симон, — так это красоток. В наших краях их много, и блондинок, и брюнеток.

Это была бравада с его стороны. С момента своего поступления на военную службу сын Маруа приписывал себе многочисленные любовные романы с женщинами, чтобы отвести от себя подозрения.

— Здесь у нас есть только красивые коровы, но они не в моем вкусе, — ответил поляк.

Квебекский акцент его товарища сильно забавлял Хенрика, и он часто в шутку передразнивал его. Затем молодой человек тихо добавил удрученным тоном:

— Впрочем, твои блондинки мне тоже не нужны. Я гомосексуалист, Симон. Надеюсь, ты не станешь презирать меня за то, что я сказал тебе правду? В юности я вынес достаточно унижений и даже побоев.

— Не волнуйся, я не вижу в этом проблемы, — ответил молодой человек. — У меня на родине есть подруга, почти сестра, Эрмина. Она оперная певица, и в ее среде к таким людям относятся нормально. Так что не бойся, Хенрик, я все понимаю.

Эти дружеские отношения сблизили их еще больше. Но Симону приходилось скрывать то, что он испытывал в глубине души, буквально одержимый общением с поляком, вызывавшим в нем все большее желание. Они жили в одной комнате с побеленными известью стенами, где стояли две узкие железные кровати. У них была прекрасная возможность незаметно разглядывать друг друга по утрам, когда они по очереди мылись в единственном цинковом тазу, который был в их распоряжении.

Ни один, ни другой больше не думали о побеге. Их хозяин следил за ними, и каждый вечер им надлежало являться в деревню, чтобы расписаться в журнале у чиновника Рейха, который удостоверял их присутствие на ферме.

Месяц назад, в середине октября, Симон перестал ломать комедию. Когда они заканчивали доить коров, Хенрик получил удар копытом от одной из них, самой беспокойной. Он согнулся пополам от боли, держась руками за пах.

— Пойдем в комнату, я тебя осмотрю! — воскликнул Симон. — Если у тебя идет кровь, я попрошу этих поганых хозяев позвать врача.

— Поганых, — простонал поляк, передразнивая своего товарища, несмотря на боль. — Да, поганые фрицы!

Корчась от боли и смеха, Хенрик спустил брюки и лег на кровать. На внутренней части ляжки красовалась огромная гематома.

— Слава богу, ничего страшного, — произнес Симон, почувствовав, как горит все его тело и путаются мысли. — Я немного помассирую.

— Не стоит, — прерывисто дыша от волнения, ответил его друг. — У тебя нет ни мази, ни спирта. Слушай, я бы сейчас не отказался от рюмочки водки. У нас дома ее делают не хуже, чем русские.

Симон его больше не слушал. Он напрочь забыл красавца метиса, о котором столько мечтал, и его руки стали блуждать по молочно-белой коже Хенрика, спускаясь от бедер к коленям, затем поднимаясь к животу.

— Я солгал тебе, — признался он дрожащим голосом. — Я такой же, как ты. Три года назад я чуть не покончил с собой от стыда. А мой отец, ограниченный мужлан с каменным сердцем, задушил бы меня, если бы узнал, или вышвырнул бы из дому.

Охваченный недоверчивой радостью, поляк направил пальцы Симона к своему пенису, набухшему от желания. Затем, сгорая от нетерпения, он поднялся, чтобы поцеловать прекрасного любовника, упавшего на него с неба в затерянной долине Германии.

С тех пор оба пленника жили в полной гармонии. Никогда еще Симон не чувствовал себя таким счастливым. И в этот дождливый вечер они никак не могли оторваться друг от друга.

— Вставай, лодырь! — во второй раз сказал Хенрик. — Фрау Манн пожалуется своему мужу, если ты сейчас же не выпустишь меня из кровати. У нас будет полно времени ночью.

— К черту коров и молоко! И этого бульдога из деревни, который готов нас расстрелять, отдавая нацистское приветствие. Мерзавец высшей пробы.

Симон, оттолкнув Хенрика, вскочил. Он выпятил грудь, вскинул руку вверх и воскликнул:

— Хайль Гитлер! Хайль грязный фюрер!

— Ты с ума сошел? Не так громко!

Но поляк не мог справиться с приступом смеха. Гордый своей выходкой, старший сын Маруа принялся маршировать по обветшалому полу. Возбужденный и хохочущий Хенрик подошел к нему и обнял его для последнего поцелуя, лаская нижнюю часть спины. Фрау Манн, вошедшая без стука, обнаружила их в этой недвусмысленной позе.

— Mein Gott![40] — тихо воскликнула она и убежала.

— Теперь она расскажет об этом своему мужу, — встревожился Симон, тут же растеряв всю веселость. — Ну и пусть, им-то какая разница?

— Не знаю, — вздохнул Хенрик. — Пойдем вниз.

Сорок восемь часов спустя за ними пришел патруль. Им не предоставили никаких объяснений. Когда Симон залезал в грузовик, он получил удар прикладом ружья по спине. Солдат, ударивший его, презрительно бросил на хорошем французском:

— Мужчина, предающийся противоестественным развратным действиям с другим мужчиной, подлежит аресту.

Хенрик испуганно плакал под равнодушными взглядами фермеров. Он не осмелился рассказать своему любовнику, как нацисты относятся к гомосексуалистам. Подобно евреям и цыганам, последние считались низшими существами, от которых надлежало очищать арийское общество.

Любовников отправили в лагерь Бухенвальд, где на их полосатые куртки нашили перевернутые розовые треугольники, указывающие на их гомосексуальную ориентацию.

Симон Маруа переступил порог ада с гордо поднятой головой, взволнованно думая о единственной женщине, которая сумела пробудить в его сердце любовь, — об Эрмине, Соловье из Валь-Жальбера.

Сент-Эдвидж, четверг, 19 ноября 1942 года

Эрмина слезла с лошади возле дома Лафлеров, расположенного в километре от Сент-Эдвиджа. Она опять взяла старого Шинука у Жозефа. Снег шел с перерывами, было около двух градусов мороза, что вполне комфортно для молодой женщины, привыкшей к куда более суровым холодам.

«Что я здесь делаю? — упрекнула она себя. — Я безрассудно отправилась сюда, потому что больше не могла выносить молчание Овида. Но его, возможно, нет дома. Что скажет его мать, если я побеспокою ее без уважительной причины?»

Она никак не могла решиться постучать, но дверь вдруг открылась, и в проеме показался учитель. Увидев ее, он побледнел.

— Эрмина? Но…

— Я хотела узнать, как ваши дела, — призналась она. — Вы можете уделить мне несколько минут?

На нем были черный свитер и вельветовые брюки. Судя по всему, он начал отпускать бороду.

— Я подойду к вам в конюшню, — сказал Овид. — Только сапоги надену. Дорогу вы знаете…

Эрмина сочла такой прием несколько прохладным. Она была разочарована и подумывала о том, чтобы вскочить в седло и уехать отсюда как можно скорее.

«Слишком поздно, — усмехнулась она про себя. — Ладно, раз уж я здесь, нужно все выяснить».

Она привязала Шинука в пустом стойле. Конь Овида громко заржал, словно узнал своего собрата. Молодая женщина расстегнула кожаную куртку, подбитую овечьей шерстью, сняла с головы шапочку и встряхнула волосами.

— Я была неправа, сто раз неправа, — упрекнула она себя.

Молодой человек был уже здесь, на пороге конюшни. Он сделал два шага в ее сторону.

— В чем вы были неправы? — спросил он. — Что решили навестить друга? Думаю, вы правильно сделали. Я уже смирился с тем, что больше никогда не увижу свою воплощенную мечту.

— О, не надо громких слов, Овид! Я приехала, чтобы обсудить наши планы, которые, похоже, вам уже не интересны. Я больше месяца ждала писем, которые вы обещали отпечатать на машинке и в которых рассказывалось о судьбе индейских детей в пансионах. Помните? Мы собирались вести борьбу вместе.

Овид опустил голову. Эрмина взглянула на него, и он показался ей похудевшим, еще более хрупким, чем она себе его представляла. Когда он в свою очередь поднял на нее необыкновенные зеленые глаза, она смутилась.

— У меня не было выбора, Эрмина. Но пойдемте в дом, я могу хотя бы предложить вам чашку чаю.

— О чем вы? — встревожилась она. — Я не понимаю ваших намеков, вы ведете себя странно. Если я вам помешала, скажите об этом.

Он не ответил, повернулся и вышел во двор. Ей ничего не оставалось, как последовать за ним.

— Ваша мать чувствует себя хорошо? — спросила она.

— Скажем, у нее был сильный насморк, и мне пришлось отвезти ее к моей сестре Режине, которая живет в деревне. Я редко бываю дома, и в это время года мне спокойнее, когда я знаю, что она не одна.

Нейтральная, почти безразличная интонация учителя задела за живое Эрмину.

— Мне не нужен ваш чай! — возмутилась она. — Я чувствую, что у вас нет ни малейшего желания общаться со мной. Напрасно я приехала.