В кухне Мирей в халате обеспокоенно смотрела на Киону. Она дала девочке стакан воды с кленовым сиропом.

— Тебе лучше? Я уже не пойду спать. Я ведь встала, чтобы тоже попить воды. А теперь мне придется начать работу на час раньше, да еще и в Рождество.

— Прости меня, Мирей! Мне очень жаль, — грустно сказала Киона. — Но у меня так разболелся живот! А Луи во сне издает какие-то звуки, меня это немного напугало.

— Тебе следовало послушать Эрмину и вернуться вместе с ней в «маленький рай». У тебя там свои вещи, привычки. Здесь тебе не так комфортно.

— Я знаю. Но мой отец хотел, чтобы я провела эту ночь в его доме.

— В его доме! — насмешливо повторила экономка. — Мадемуазель разговаривает как принцесса! Скорее уж в доме мадам! Все, теперь беги и ложись в кровать.

Киона послушно покинула кухню, еще раз поблагодарив Мирей. Растроганная женщина приготовила себе чашку черного кофе. «Бедная малышка! Непонятно, откуда месье и наша Мимина берут эти истории с видениями, даром и прочей дребеденью. Их Киона — всего лишь славная девочка с красивой улыбкой».

Даже не подозревая о том, что ее только что ловко одурачили, Мирей пожала плечами. А славная девочка тем временем устало поднималась по лестнице, засыпая на ходу. Утомительное это занятие — быть доброй феей!

Лагерь Бухенвальд, тот же день

Симон не знал, который час, но надеялся, что уже больше полуночи. Даже здесь, в этом аду, все знали, что сегодня Рождество. Старший сын Маруа взглянул на свою руку, туда, где раньше — в другом мире, в другое время — он носил часы. Рука была костлявой, с выпирающими костяшками. За один месяц он потерял десять килограммов.

«Черт побери! Сколько я так еще протяну!» — выругался он про себя только ради того, чтобы ощутить жалкое удовольствие от воспоминания бранных слов своей родины.

До сих пор он не осознавал, до какой степени любит родной Квебек. Лежа на настиле из досок, служащем ему постелью, прикрыв исхудавшее тело тонким одеялом, он закрыл глаза и стал с тоской вспоминать родные места. Этой ночью у него будет только такой подарок: картинки из прошлого, которое теперь стало ему дороже всего на свете, включая самые тяжелые моменты. «Когда я вижу себя, готового повеситься в тот ужасный день, когда умерла мама, я говорю себе, что я несчастный глупец, дурак. Сейчас я ни за что такого не сделал бы! Бог мой, если бы я только знал! Господь всемогущий, помоги мне, вытащи меня отсюда!»

На его глазах выступили слезы, которые он раздраженно вытер. Розовый треугольник, нашитый на его полосатую куртку, сразу поместил его в разряд местных отбросов. Другие заключенные презирали его и не стеснялись свое презрение показывать. Но все это Симон мог бы выдержать.

В своем отчаянном усилии забыть зловонный барак, холод и голод он стиснул зубы. «Я в Валь-Жальбере! Не здесь! Здесь даже снег грязный. Не такой, как у нас! В это время года колоколенка монастырской школы, которая видна из окна нашей кухни, наверняка накрылась белой шапкой. А отец? Чем он, интересно, занимается? Черт, он наверняка считает меня мертвым, как Армана. Нет, папа, я еще не сдох, но это не за горами».

В грузовике, куда их затолкали немецкие солдаты, Хенрик поспешил ему все объяснить вполголоса, пока не получил прикладом в лицо.

«Гиммлер объявил гомосексуалистов чумой, которую нужно истребить. До войны нас сажали в тюрьму на долгие годы. Сейчас, думаю, просто пристрелят, как больных животных».

Симон в этом сомневался даже после того, как их с Хенриком разлучили, когда в переполненном вагоне поезда среди других заключенных везли в лагерь Бухенвальд. Но, прибыв на место, он все понял. Капо[54] резкими интонациями и жестами направил его к деревянному бараку. Слева от двери были свалены в кучу изможденные трупы в полосатой одежде. Никто не обращал на них внимания.

«Подлый капо! Будь он проклят!» — повторял юноша, не в силах сдержать глухое рыдание. Здесь называли так заключенного, который имел власть над остальными, но при этом отвечал за выполнение возложенных на него обязанностей ценой собственной жизни. Капо пользовались привилегиями, но в итоге их нередко убивали наряду с другими.

«Мой бедный папа! Ведь я порой ненавидел тебя за твою жесткость и суровость! Господи, да ты был ягненком в сравнении с этими бешеными псами, которые за нами следят: бригадиры каменоломни и эти чертовы охранники СС! Если бы я рассказал тебе, что видел с тех пор, как нахожусь здесь, со своим розовым треугольником на груди, даже не знаю, поверил бы ты мне. Нормальному человеку такое трудно вообразить…»

Симон очень быстро понял, что условия работы бесчеловечные. Несчастные случаи, приводившие к смертельным травмам, были в порядке вещей. Каждый день один или несколько заключенных не возвращались в свои бараки: их расстреливали после того, как капо передавал дежурным солдатам список тех, от кого следовало избавиться.

«Сегодня они убили Марселя, который был почти ровесником моего отца. Только за то, что он потерял сознание от слабости!» Симон не мог избавиться от образа изможденного мужчины, лежащего в луже крови. Он стоял всего в двух метрах, когда в несчастного выстрелили, и ему показалось, что эти пули пробили его собственную плоть. После едва заметных судорог, длившихся несколько секунд, жизнь француза Марселя, также отмеченного позорным треугольником, завершилась здесь, в Бухенвальде. Измученное лицо среди тысяч таких же лиц… «Он был хорошим человеком! Поэтом! Еще вчера он рассказывал мне о своей жене, сыне и внучке Ноэми, которой исполнится пять лет на Новый год».

Ряды решеток и колючей проволоки, а также сторожевые вышки на фоне серого неба давали понять, что убежать отсюда невозможно. Симон цеплялся за свою жизнь. Он так боялся умереть, что ему снились кошмары. Был лишь один способ унестись от этого места как можно дальше — мечтать, вспоминать свою страну и дорогих людей, которых так ему не хватало.

Прекрасный взгляд лазурно-голубых глаз рассеял гнетущий сумрак, затем появились розовые щеки и женская улыбка, полная сострадания, — драгоценное видение, наполненное мягкостью и нежностью. «Мимина, сестренка моя, милая подруга! Думаешь ли ты обо мне? Сегодня рождественская ночь, ты проснешься в Валь-Жальбере, нашем городке-призраке. Мирей приготовит тебе кофе или чай. Твои родители соберутся в гостиной, вокруг большой елки, сияющей огнями. Как вы там все поживаете?»

Крупные слезы текли по изможденному лицу Симона. Ему показалось, что он слышит робкий смех своей младшей сестры Мари, с которой никогда не был особенно близок.

«А ты, Эдмон, малыш Эдмон! Надеюсь, что ты в безопасности в своей семинарии или в каком-нибудь коллеже по другую сторону этого проклятого океана. Если ты носишь сутану, понятно, что ты не продолжишь род Маруа, но, по крайней мере, ты будешь жить! Каким же ты был красивым парнишкой! Вылитый портрет мамы: кудрявые волосы, такие же светлые, как у нее, и ямочка на подбородке… Мама, моя милая мамочка!»

Он впился зубами в тыльную сторону ладони. Перед глазами возникла Бетти, совсем молоденькая… Жозеф тогда работал на заводе. В ту пору дом на улице Сен-Жорж всегда был чистым, теплым и словно пропитанным ароматом овощного супа и теплых оладий, посыпанных сахаром.

«О! Каким прекрасным было Рождество, когда мы подарили Мимине проигрыватель! Эд не мог усидеть на месте. Мама занималась стряпней с самого утра. Мимина тогда окончательно поселилась у нас. Для нее мы переделали гостиную в спальню. Она была очень удивлена, получив такой подарок. После ужина мы слушали пластинки с рождественскими песнями».

Он невольно застонал. Тут же послышался хриплый голос:

— Эй! Канадский педик, хватит хныкать! Еще немного, и ты позовешь мамочку! Хочешь, я утешу тебя, моя цыпочка?

Это был Густав, баварец, помеченный зеленым треугольником[55]. Он бегло говорил по-французски, поскольку вырос возле Страсбурга. Он мечтал только об одном — получить статус капо, чтобы спасти свою шкуру. Само воплощение грубости, он при малейшей возможности демонстрировал свою ненависть к педерастам, как он называл гомосексуалистов. Подчиняясь инстинкту самосохранения, обостренному слухами, переходящими из барака в барак, Симон попытался защититься, утверждая, что стал жертвой ошибки. Уже на второй день после своего прибытия он громко заявил своим соседям по бараку, что он не должен был носить розовый треугольник.

— Фрицы ошиблись, говорю вам, — утверждал он. — Я люблю девушек, красивых девушек с округлостями там, где надо, и у меня их было немало!

Некоторые были склонны верить этому высокому парню с фигурой атлета. Но только не Густав, который постоянно называл его канадским педиком и передразнивал его акцент.

— А может, ты плачешь по Марселю, этому старому педерасту? — не успокаивался баварец. — Он доставлял тебе удовольствие, моя маленькая киска?

Внезапно Симон вскочил со своих нар. Было темно, но он уже привык к темноте. Он услышал звуки музыки, доносившиеся издалека. Врачи и коменданты лагеря, должно быть, праздновали Рождество без всякого зазрения совести — эти палачи, дьяволы во плоти…

— Лучше тебе заткнуться, — пригрозил старший Маруа. — И оставь меня в покое, иначе я заставлю тебя замолчать навсегда как-нибудь ночью. Тебе недостаточно, что все мы обречены подохнуть здесь один за другим десятками, сотнями? Во имя чего? Интересно знать, чем ты заслужил свой зеленый треугольник? Если я педик, то ты, возможно, изнасиловал какую-нибудь девчонку или убил свою жену.

— Тише вы, — шикнул на них по-польски другой заключенный.

Густав беззвучно поднялся. Симон скорее угадал массивный силуэт, метнувшийся к нему. Он получил удар, затем еще, дав наугад сдачи. Их растащили, опасаясь прихода капо или его заместителя.

«Вот он, ад на земле, — подумал молодой человек, снова вытягиваясь на своих нарах. — Мама, я попал в ад. Молись за меня, мама…»

Валь-Жальбер, тот же день

Семейство Шарден отправилось в Роберваль на мессу. Жослин повез туда свою супругу и сына Луи, а также экономку и мадемуазель Дамасс, пекущуюся о спасении своей души.

Но Эрмина отказалась ехать с ними, Бадетта тоже. Несмотря на то что была верующей, журналистка предпочла остаться в тепле большой гостиной, сияющее убранство которой ей очень нравилось.

В отсутствие хозяев и бойкой Мирей роскошный дом, казалось, дремал, совсем как Шарлотта, которая до сих пор спала, и Лора решила ее не трогать, думая, что она заболела.

— Как замечательно, моя дорогая подруга, что вы пришли выпить со мной чаю! — сказала Бадетта Эрмине. — А как же ваши дети?

— Мадлен прекрасно с ними справляется. К тому же они уже все погрузились в чтение книг графини де Сегюр. Я хотела переговорить с вами без посторонних ушей. Это идеальный момент.

Они сидели друг напротив друга за круглым столиком. От елки исходил приятный аромат, светящиеся гирлянды наполняли комнату разноцветными бликами. Из носика чайника поднималась струйка ароматного пара.

— Я принесла из кухни бисквиты, — продолжила Эрмина. — Какая тишина!

— И правда, здесь так уютно! Так о чем вы хотели меня спросить? Ручаюсь, что это связано с моей будущей статьей об этих ужасных пансионах.

— Вовсе нет. Мы к этому перейдем, но чуть позже. Бадетта, вы будете второй, кто об этом узнает: моя подруга Мадлен уже в курсе. В апреле, или даже раньше, я собираюсь поехать во Францию. Октав Дюплесси, мой импресарио в Квебеке, настаивает на этой поездке.

— Как это, настаивает?! Это чистой воды безумие! Париж и вся Франция находятся в руках немцев. Эрмина, у вас трое детей, вы же не собираетесь покинуть это безопасное место, чтобы броситься в пасть к волку, простите за такое сравнение? И потом, навигация откроется только весной.

— Я полечу самолетом из Нью-Йорка. Бадетта, я могу на вас положиться?

— Ну разумеется!

— Мне удалось связаться с моим бывшим импресарио Октавом Дюплесси по номеру телефона, который он написал на оборотной стороне поздравительной открытки. Казалось бы, самое обычное поздравление, но что-то мне показалось странным. И я была права, поскольку завуалированными фразами он объяснил мне, что я должна обязательно приехать к нему в Париж. Это связано с Тошаном! Вы ведь знаете, что во Франции организуется Сопротивление, с подачи Шарля де Голля и благодаря помощи Лондона. Мой отец утверждает, что этот военный — достойнейший человек, который борется за свободу своей родины. В общем, вопрос решен, я должна ехать и хотела бы попросить вас сопровождать меня. Разумеется, я оплачу все ваши расходы. С вами я буду чувствовать себя менее одиноко. К тому же вы француженка, мне это поможет.

Ошеломленная, журналистка налила себе чаю. От ее душевного спокойствия не осталось и следа.