Она оставила Киону своей подруге, расцеловав их обеих.

Руффиньяк, Франция, тот же день

Тошан набирался сил со скоростью, обескураживающей Симону. Она достала ему трость, поскольку он настаивал на том, чтобы встать. С Рождества он мог один ходить в уборную, не опасаясь головокружения. Это была наскоро оборудованная комната. Но он даже не думал жаловаться, испытывая огромное чувство благодарности к этим людям, которые спасли ему жизнь и сильно рисковали, укрывая его в своем доме.

Церковные колокола городка били десять ударов, и их глубокий звук отдавался эхом в мансарде, где томился метис. Он ждал прихода своей медсестры с нарастающим нетерпением. «Мне нужны сигареты и книги, — думал он. — Иначе я сбегу отсюда прямо в таком состоянии».

Послышалось характерное царапанье, словно в дверь скребся грызун. Так Симона давала о себе знать. Она считала, что будет вежливее предупреждать своего больного, что она собирается войти.

— Здравствуйте, — с очаровательной улыбкой произнесла женщина. — Брижитт с мужем отправились на мессу. Они взяли с собой Натана, которого мы называем Жаном, чтобы не вызвать подозрений.

Казалось, она испытывает облегчение и гордость от того, что принесла ему теплое молоко с цикорием. Проголодавшийся Тошан поспешил сесть.

— Смотрите, у вас сегодня круассаны. Булочник ухитряется изготавливать их по воскресеньям. Должно быть, он покупает сливочное масло на черном рынке. Я съела один и словно вернулась в довоенный Париж. Ах, парижские круассаны, какое наслаждение! Я также принесла вам варенье и стакан воды.

— Спасибо, я доставляю вам столько хлопот, — мягко произнес Тошан. — Симона, сколько мне еще здесь оставаться? Я хочу услышать ваш медицинский прогноз. Мне нужно выполнить задание, которое я получил в Лондоне. Если бы не это дурацкое происшествие, я был бы уже далеко… Думаю, меня считают погибшим или попавшим в плен к немцам.

— Не могу ничего вам сказать: с пятницы вы не позволяете мне осмотреть рану. Я оставила вам дезинфицирующее средство, мазь и чистые бинты, но я не знаю, насколько вы способны судить о ее состоянии. И дело не только в этом. Мне кажется, что вы также получили сотрясение мозга. Вас нашли под дубом, вы лежали лицом вниз. Мне сказали, что падение произошло с пятиметровой высоты. Тошан, будьте благоразумны: дайте своему организму восстановиться. Вы были без сознания, обескровлены, с высокой температурой. Господь свидетель, я вообще не понимаю, как вы выкарабкались!

— Благодаря вашей заботе, — тут же нашелся метис.

Они быстро поладили и начали обращаться друг к другу по имени. Симона оказалась женщина с веселым и легким характером. После первого осторожного контакта она не обременяла себя условностями, разговаривала много и откровенно. Ее искренность и даже некоторая фамильярность действовали успокаивающе на нервы Тошана.

— У меня для вас сюрприз! — воскликнула она. — Я вам его отдам, если вы позволите мне обработать вашу рану.

— Об этом не может быть и речи! Я знаю, вы сейчас начнете твердить, что я целый месяц находился в ваших опытных руках и ничего не замечал, что вы видели множество других, ассистируя вашему мужу. Но я сам в состоянии о себе позаботиться. Знайте только, что рана мне кажется чистой и заживающей. Однако при ходьбе я испытываю сильную боль.

Симона покачала головой, на ее лице отразилось беспокойство. Наконец, словно нехотя, она вынула из кармана пачку табака и листы папиросной бумаги.

— Я не смогла достать американских сигарет, — с сожалением сказала она. — Свернете мне папироску?

Тошан уже проглотил два круассана с молоком и теперь смаковал варенье. Он чуть не поперхнулся, увидев табак.

— Да вы просто ангел!

— Тише, не кричите!

— Но ведь в доме никого нет!

— Никогда не знаешь, чего ждать. Нужно быть предельно осторожными. И вам следует привыкать разговаривать тише. Ну, так что с папиросой?

Она выложила все необходимое на покрывало. Тошан замешкался.

— Вы что, курите? Моя жена никогда не пробовала, и я этому рад. Это занятие для мужчин, особенно простой табак!

Симона тут же принялась напевать, прикрыв глаза:

Берешь табак пальцами и разминаешь.

У него сильный и острый аромат, как древесный,

Он опьяняет и оставляет во рту

Почти двусмысленный привкус

Крови, любви и отвращения.

— Что это за песня? — с осуждением в голосе спросил Тошан. — Пошлость какая-то.

— Я знаю только припев. Но в Париже она была очень популярна. Мой голос, конечно, не так красив, как у Берт Сильвы. Вы такой строгий, Тошан! С вами дамы не имеют права ни курить, ни петь.

Он наконец решился свернуть ей папиросу, думая об Эрмине.

— Тут вы ошибаетесь. Моя жена — певица. Она пела во многих операх в Квебеке, Монреале и даже Нью-Йорке. В наших краях ее прозвали Соловьем из Валь-Жальбера. Это городок, где она выросла. Некоторые, более поэтичные, предпочитают называть ее Снежным соловьем. Кстати, снег уже выпал? Сколько сантиметров?

Ошеломленная тем, что только что узнала, а также его вопросом, Симона широко раскрыла глаза.

— Не выпало ни единой снежинки. Значит, ваша жена — оперная певица… Она записала пластинки?

— Нет, это было в планах до войны. У нее необыкновенный голос. Журналисты сравнивают его со звучанием хрусталя, но в ее манере исполнения есть кое-что другое. Мина вкладывает частичку души во все свои песни.

Тошан замолчал, к его горлу подступил ком. Он закурил, рассердившись на себя за то, что поддался эмоциям.

— Я глупец! Как и с этим снегом. Полагаю, во Франции не такие снежные зимы, как в Канаде.

— Возможно, мы увидим снег в январе или феврале, — предположила Симона. — Мне очень жаль, вы так погрустнели! Я имела неосторожность напеть эту песенку и напомнила вам о вашей жене, о семье.

— Я не нуждаюсь в песенках, чтобы думать об этом, — сухо отрезал он.

Женщина сильно побледнела и собралась встать.

— Нет, останьтесь, — попросил он. — Простите меня, Симона! Вы балуете меня круассанами, приносите табак, а я веду себя как мужлан. Эрмина часто упрекала меня в том, что мое плохое настроение распространяется на других. Но мне невыносимо сидеть тут взаперти. Вы ничего не знаете о моей прошлой жизни, и это нормально. В наших краях я занимаюсь охотой. Я не могу сидеть дома целыми днями. Зимой я использую любой предлог, чтобы запрячь своих собак и отправиться куда-нибудь на санях. Я могу проехать много миль. Мне нравятся ледяной ветер, мороз, кусающий лицо. Я нуждаюсь в свободе, в просторе…

Зачарованная пылом, с которым Тошан рассказывал о своей родной земле, медсестра села на место и принялась его слушать.

— Мой отец, ирландский золотоискатель, купил разрешение на добычу золота на берегу Перибонки, нашей реки. Это название переводится приблизительно как «песочные берега». Я унаследовал дом, который он построил для нас с матерью. Моя мать умерла в сентябре, когда я жил в казарме под Лондоном. Несчастный случай. Она была такой красивой! Тала-волчица, гордая, высокомерная, но мудрая и щедрая. Скажите, если я вас утомил…

— Вовсе нет, продолжайте. Я словно вырвалась из этих четырех стен. В прошлом веке на мансарде жила прислуга.

Он машинально кивнул, одержимый потребностью воскресить в памяти всех тех, кто был ему дорог и остался далеко, на другом континенте. Симона с интересом слушала его. Тошан описал ей свою бабушку Одину — болтливую толстушку, которая любила выпить в сильные морозы, потому что это ее согревало. Он упомянул о своем кузене Шогане, воинствующий дух которого порой заставлял его нарушать законы белых.

— Монтанье становятся все более зависимыми от спиртного. Им приходится отказываться от своего образа жизни, складывавшегося веками, от охоты, рыбалки, стойбищ в лесу якобы для того, чтобы стать цивилизованными. Когда я слышу, как какие-то умники несут подобный вздор, просто выхожу из себя!

— Монтанье… Какое интересное название, — заметила Симона.

— Это мой народ. Раньше он был известен как «инну». Но все меняется, не так ли? Меня не раз называли дикарем, безбожником из-за цвета моей кожи или моих взглядов. Религиозные убеждения действительно достались мне от матери и моих индейских предков. Что предосудительного в том, чтобы жить на природе, считать деревья и животных своими братьями, наделять душой облака или воду в реках? Расизм процветает повсюду, и он очень опасен. Вам ли этого не знать!

— Да, Гитлер и его свора бешеных псов объявили, что евреи — существа второго сорта. По какому праву они судят нас? С начала марта мы обязаны носить желтую звезду, нашитую на одежду. Я этого не сделала, поскольку никто в городке не знает, что я еврейка. Брижитт представила меня всем как свою кузину. На людях она называет меня Симон. А еще ее муж Роже сказал, что в префектуре Периго нацисты поставили стенд с приметами, позволяющими людям выявлять евреев. Получается, нас можно распознать по размеру нашего лица, треугольнику из невидимых линий между носом, ушами и бровями, характерному для нашей расы. Антисемитская пропаганда омерзительна. Это просто позор! Я не понимаю. Мой муж не был верующим, я тоже. Мы не храним культовые предметы наших родителей. У нас нет семисвечника, и Исаак никогда не носил ермолку — нечто вроде маленькой шапочки, которую мужчины надевают на голову перед молитвой.

— У вас нет никаких известий от вашего мужа? — спросил Тошан. — Я знаю, что в Париже и других городах были многочисленные облавы; но куда же отправляют всех этих арестованных людей?

— Говорят, в трудовые лагеря и на стройки. Все немцы воюют на фронте, а Гитлеру нужна рабочая сила. Один из юных братьев моей подруги, Мартин, попал в Службу отправки на принудительные работы. На самом деле никто не знает, что будет дальше. Вы не находите это странным? Мы разговариваем с вами сейчас, в этом городке Дордони, тогда как до войны у нас была совершенно другая жизнь. Я родилась в Париже и люблю столицу, ее кафе, бульвары, набережные Сены… Я бы так хотела снова оказаться там, где у меня были друзья и уютная квартира! Но Исаак настоял на том, чтобы мы с Натаном отправились сюда. У меня есть деньги. Мартин попытается достать нам фальшивые документы, чтобы я могла уехать в Англию или Швейцарию.

— Вам, наверное, не хватает вашего мужа.

Она некоторое время раздумывала, прежде чем ответить. На ее лице появилась грустная улыбка.

— Я не видела его почти два года. Иногда мне кажется, что я уже стала вдовой. Исаак старше меня на пятнадцать лет. Я вышла за него замуж, потому что восхищалась им и уважала. Он талантливый врач.

Смутившись, Симона встала и принялась ходить по маленькой комнате. Тошан смотрел на нее. У нее были узкие плечи, достаточно короткое тело и широкие бедра. От нее исходила ощутимая чувственность. Это было связано с ее плавными движениями, медлительной походкой, а также низким грудным голосом. Внезапно он подумал о том, что она видела его голым, поскольку должна была мыть его и переодевать. Обрабатывая его рану, расположенную с правой стороны паха, она наверняка касалась его пениса. При этой мысли он невольно ощутил жар внизу живота.

— Пожалуй, я немного посплю, — пробормотал он.

— Я вас оставлю, — ответила она, не глядя на него.

Валь-Жальбер

Шарлотта в последний раз оглянулась по сторонам. В «маленьком раю» все было готово для встречи Людвига. Тем не менее ее не покидало чувство, что она стоит на краю пропасти, через которую ей предстоит перейти без надежды вернуться обратно. Если, не дай бог, кто-нибудь узнает, что она прячет у себя пленного немецкого солдата, последствия будут для нее ужасающими.

— Будь что будет! — сказала она себе дрожащим голосом. — Я не боюсь!

Мало, один из самых старых ездовых псов Тошана, смотрел на нее, виляя хвостом.

— Я рада, что ты здесь, — прошептала она. — Надеюсь, ты будешь продолжать лаять, как только кто-нибудь приблизится к дому. Веди себя хорошо, я скоро вернусь.

Она вышла и тщательно закрыла дверь на ключ. Когда Эрмина решила поселиться в этом доме, стоящем в некотором отдалении, Жослин настоял на том, чтобы поставить крепкий замок и даже засов, поскольку городок был почти пустынным.

Шарлотта натянула капюшон, прикрываясь от ветра, ледяные порывы которого швыряли снег в лицо. Она подумала: «Двадцать лет назад я бы вряд ли смогла пройти незамеченной поздно вечером — так много было соседей. Но двадцать лет назад я еще не думала о любви. Я была совсем маленькой девочкой, к тому же полуслепой».

Набравшись смелости, девушка двинулась в путь, захватив с собой еще одну пару снегоходов для Людвига и палку с железным наконечником. Она также взяла керосиновую лампу. Требовалась немалая решимость, чтобы пробираться сквозь пургу и мороз. «Я должна идти, не думая о том, что это невозможно. Тот, кого я люблю, нуждается во мне, в тепле и нежности! Мне так нравятся слова: “Тот, кого я люблю”! Мой любимый, милый мой! Как нам будет хорошо, когда мы будем лежать в нашей кровати обнаженными и целовать друг друга! Утром я согрею ему молока и приготовлю тосты с черничным вареньем».