Джек Лондон

Сивашка

— О, если бы я была мужчиной!

Сами по себе слова ее звучали довольно нерешительно, но ее черные глаза излучали столько подавляющего презрения, что оно не могло не оказать своего влияния на находившихся в палатке мужчин.

Томми, английский матрос, поморщился, но старый, неизменно рыцарски настроенный Дик Хемфриз, корнуэлльский рыбак и в свое время крупный американский рыботорговец, смотрел на женщину так же доброжелательно и сочувственно, как и прежде. Он привык отдавать женщинам слишком большую часть своего простого сердца, для того чтобы сердиться на них, когда они иногда капризничали, или же когда слишком ограниченный кругозор не давал им возможности видеть те или иные вещи в их истинном свете. Вот почему ничего не вымолвили эти два человека, которые только три дня назад приняли в свою палатку полузамерзшую женщину, согрели ее, напоили, накормили и спасли ее вещи от жадных индейцев-носильщиков. Им, кроме того, пришлось уплатить этим носильщикам довольно изрядное количество долларов, не говоря уже о том, что силой вещей они вынуждены были прибегнуть к своего рода военной демонстрации, которая выразилась в том, что Дик Хемфриз держал наготове револьвер, в то время как Томми, по личной оценке, расплачивался с индейцами.

Конечно, само по себе это дело было совсем пустячное, но оно имело весьма большое значение в глазах женщины, которая нашла в себе мужество единолично отправиться на Клондайк в знаменитый и приснопамятный 1897 год. Мужчины были слишком осведомлены о положении вещей и поэтому никоим образом не могли одобрить поступок женщины, возымевшей столь вздорную мысль и не побоявшейся арктической зимы.

— О, будьте уверены: если бы я была мужчиной, я знала бы, что надлежит мне делать!

Она повторила эти слова со сверкающими глазами, в которых отражалась вся сконцентрированная настойчивость пяти поколений, родившихся в Америке.

Воспользовавшись наступившим молчанием, Томми сунул в печь форму с сухарями и подбросил дров. Темный румянец начал проступать под его смуглой кожей, и когда он нагнулся, его затылок стал багровым. Дик вдевал трехгранную морскую иглу в свои сильно потрепанные ремни и нисколько не смущался предвестниками женского катаклизма, который грозил потрясти много видевшую на своем веку старенькую палатку.

— Ну и что же было бы, если бы вы были мужчиной? — спросил он, и в его голосе послышалась невыразимая доброта.

Игла застряла в отсыревшей коже, и Дик на мгновение остановился.

— Если бы я была мужчиной! Я немедленно стянула бы ремни на спине и двинулась бы в путь-дорогу. Неужели же вы думаете, что я торчала бы здесь, когда Юкон не сегодня завтра совсем станет и когда еще половина имущества не переправлена на ту сторону? А вы, мужчины, вы сидите здесь; сидите сложа ручки, боясь ветерка, и лужицы, и сырости. А я вам говорю, что наши янки — люди, во всех отношениях отличные от вас. Они скатаны совсем из другого теста. Они двинулись бы по дороге на Доусон, если бы даже весь ад восстал против них. А вы, вы… Словом, я уже сказала вам, что, будь я мужчиной…

— Ну, в таком случае, дорогая моя, я очень рад, что вы не мужчина! — сказал Дик, продев нитку в иголку.

Буйный порыв ветра со всего размаху ударил по палатке, и острый, частый и снежный дождь забарабанил по ее тонкой парусине. Дым, уходивший в трубу, возвращался назад через печную дверку, принося с собой острый запах молодой ели.

— Господи боже мой! И почему же это женщина никогда не может внять голосу разума?

Сказав это, Томми поднял голову из каких-то темных глубин палатки и повернул к девушке свои влажные от едкого дыма глаза.

— А почему это мужчина не в состоянии доказать, что он действительно мужчина и имеет право на это звание?

Томми вскочил на ноги и произнес при этом такое ругательство, которое, конечно, смутило бы менее бывалую женщину. Затем оторвал плотные узлы и отвернул полы палатки.

Все трое выглянули наружу, и то, что они увидели, на миг охладило их. Несколько насквозь промоченных палаток образовали донельзя жалкий фон, вдоль которого несся пенящийся поток воды. Сверху низвергался горный поток. Кое-где местами низкорослые ели, залегшие в аллювиальной почве, подтверждали близость более крупного леса. Несколько подальше, на противоположной стороне, сквозь дождевую завесу виднелись белесоватые очертания ледника. И в ту минуту, как они выглянули из палатки, ледниковая масса сплюнула на землю огромную глыбу льда, которая громоподобным шумом покрыла тоненький и жалкий писк горных и речных вод и ветра.

Молли невольно сделала шаг назад.

— Ну, женщина, смотрите! Смотрите во все глаза, какие только имеются у вас! И вот имейте в виду, что в такую-то погоду надо сделать три мили до озера Кратер, надо пройти через два ледника, вдоль отчаянных скалистых холмов, по колено в воде, в бурной, адски шумной воде! Слышите вы, что я говорю вам: вы, женщина-янки. А теперь глядите: вот они ваши мужчины-янки!

Томми со страстным движением поднял вверх руку и указал на палатки, которые ветер раздирал в клочья.

— Черт побери всех ваших янки! Неужели же действительно кто-нибудь из них вышел в такую погоду на дорогу? Неужели они укрепили ремни на спине и двинулись вперед? Неужели хоть один из них находится теперь в пути? И вы желаете учить мужчин и указывать им, что да как нужно делать! Смотрите, смотрите, говорю я вам!

Еще одна огромная глыба сорвалась с ледника и с грохотом ударилась о землю. Ветер с визгом, с писком ворвался в открытую дверь и надул палатку так, что сделал ее похожей на чудовищный пузырь, который едва-едва удерживали туго натянутые веревки. Дым окутал все окружающее, а едкая, острая изморозь больно била по лицу. Томми торопливо запахнул парусину и вернулся к своей мучительной работе у печки, которая вызывала у него безостановочные слезы. Дик Хемфриз бросил починенные ремни в угол и зажег трубку.

Даже Молли на одну минуту поколебалась в своем решении.

— Но ведь там мои платья! — почти плакала она, на миг побежденная «вечно женственным». — Они лежат на самом верху, под крышкой сундука, и черт знает во что превратятся. Они совершенно пропадут, совершенно!

— Милая моя, не стоит так волноваться! — перебил ее Дик, когда она произнесла последнее жалобное слово. — Ну, чего вы волнуетесь! Я так стар, что гожусь вам в отцы, и есть у меня дочка, которая постарше вашего будет! И вот верно говорю вам: дайте нам только добраться до Доусона, и я там таких вещей накуплю вам… Последнего доллара не пожалею!

— Да, а интересно знать, когда-то мы доберемся до Доусона! — Презрение с прежней силой и страстностью зазвучало в ее голосе. — Да вы до того двадцать раз сгниете здесь или же потонете в какой-нибудь лужице! Куда там вам! Ведь вы… вы… англичане!

Последнее слово, вырвавшееся с необыкновенной силой, казалось, готово было выразить крайнюю степень ее презрительного негодования. Уж если оно не подействует на них, что же, в таком случае, может на них повлиять?

Затылок Томми снова залился багровым жаром, но он продолжал держать язык за зубами. Глаза Дика еще больше смягчились. У него было большое преимущество пред Томми в том отношении, что он был в свое время женат на белой женщине.

Кровь пяти поколений, родившихся в Америке, при подобных обстоятельствах является весьма неприятным наследством. А среди «подобных обстоятельств» необходимо упомянуть о близком соседстве с соплеменниками. Мужчины, находившиеся в палатке, были англичане. Предки Молли побивали этих англичан на море и на суше. По всем данным можно было судить, что так же колотить их они будут и впредь. Традиции ее расы настоятельно требовали, чтобы она отнеслась к этим людям с должным вниманием и пониманием их естества. Сама по себе она была женщиной нынешней и вполне современной, но в то же время в ней могуче говорило великое прошлое. Это не только Молли Тревис сейчас надевала резиновые сапоги, макинтош и ремни на спину. Нет, то тысячи призрачных рук стягивали пряжки этих самых ремней. Тысячи далеких предков напрягали ее челюсти и придавали такое решительное выражение ее глазам. Она, Молли Тревис, возымела намерение пристыдить этих англичан, но они, бесчисленные тени, решили утвердить свое превосходство над родственной расой.

Мужчины нисколько не препятствовали ей. Дик только позволил себе предложить ей свой клеенчатый плащ, указав на то, что ее макинтош при настоящих условиях принесет столько же пользы, сколько и простая бумага. Но она выразила свою ненависть столь резко, что он еще плотнее прежнего стиснул трубку в зубах и уже не проронил ни слова вплоть до тех пор, пока она не отвернула парусины палатки и не пошла по залитой водой дороге.

— Вы думаете, что ей удастся это дело? — Голос Дика выражал резкий контраст с выражением его лица.

— Удастся ли ей? А я так думаю, что если она и доберется до своего сундука, то за это время холод и слякоть и всякая прочая дрянь сведут ее с ума. Удастся ли ей? Ведь она совсем сумасшедшая! Вы сами, Дик, знаете, что это за ужас! Вам приходилось объезжать мыс Горн, приходилось работать с парусами в бурю, шторм, снег, метель и заворачиваться в промерзшую насквозь парусину, которая доводила вас до того, что вы готовы были выть и стонать, как малый ребенок! Вы все знаете, а поэтому можете догадаться, чего ей будет стоить добраться до сундука. Непогода так скрутит ее, что она не будет в состоянии отличить юбку от чана для промывки золота или же от чайника!

— Все-таки, по-моему, мы плохо поступили, что пустили ее!

— Ничего подобного! Попробовали бы вы не пустить ее, так, клянусь вам всем святым, она превратила бы эту палатку в сущий ад и все-таки ушла бы! Вся беда в том, что в ней слишком много отваги! А может быть, эта отвага проучит ее немного!

— Да, — согласился Дик, — она действительно чересчур самолюбива! Но все же она славная девушка. Правда, немножко глупа, потому что нельзя же было ей браться за такое дело, но она нисколько не похожа на всех тех кисейных барышень, которыми наши города полны до отказа. Она, милый мой друг, из тех женщин, что родили и вскормили нас с вами, а такие люди, как мы, должны уважать отвагу! Ведь женщина вскармливает мужчину! Ведь не будем же мы настоящими мужчинами, если нас станут воспитывать существа, именуемые женщинами только потому, что они носят юбки! Кошка, но во всяком случае не корова, может родить тигра!

— Ну а если они слишком неразумно поступают, неужели же мы и в таком случае должны потворствовать им?

— На подобный вопрос трудно сразу ответить!.. Каждому из нас ясно, что острый нож всегда режет глубже и сильнее тупого, но из этого не следует, что мы должны обламывать о кабестан[1] кончики наших острых ножей!

— Так-то оно так, но, что касается меня, я предпочитаю иметь дело не с такими зубастыми женщинами! Мне нужны женщины с менее острыми зубами.

— Ну а что вы знаете о женщинах? — спросил Дик.

— Да так, кое-что знаю о них!

Томми достал пару мокрых чулок Молли и развесил их на коленях, чтобы они немного подсохли. А Дик, с любопытством поглядывая в его сторону, стал рыться в мешке Молли и вынул оттуда множество отсыревших вещей, которые через некоторое время разложил около печки, желая также подсушить их.

— А мне казалось, будто вы говорили, что никогда не были женаты, — сказал он.

— Я сказал это вам? — воскликнул Томми. — Нет, клянусь Господом Богом, я этого не говорил. Нет, как же, я был женат, и на такой женщине, подобной которой, кажется, никогда и не бывало! Да, это была настоящая женщина!

— Сошла с кильватера? — И движением руки Дик символизировал бесконечность и вечность.

— Да!

— Смерть от родов? — снова спросил Дик и снова получил утвердительный ответ, который последовал после некоторой паузы.

Бобы начали слишком шумно кипеть на открытом огне, и Томми отодвинул горшок несколько в сторону, на менее горячее место. После того он заостренной деревянной палочкой определил состояние сухарей и тоже отодвинул их в сторону, предварительно накрыв мокрым полотенцем.

Дик — как и подобало мужчине — молчал, скрывая интерес, вызванный несколькими словами Томми.

— Совсем другая женщина по сравнению с Молли! Настоящая сивашка!

Дик кивнул головой в знак того, что он вполне понимает.

— Не такая гордая и своевольная, но преданная мужу и в горе, и в радости. К тому же она замечательно работала веслом и, если нужно было, была так же вынослива и терпелива, как Иов. Она так же спокойно управляла лодкой в бурю, как и в тихую погоду, а с парусом управлялась не хуже любого мужчины. Однажды, в поисках золота, мы прошли по Теслинской дороге, миновали Озеро Неожиданностей и Литтл-Иеллоу-Хэд. У нас вышла вся провизия, и волей-неволей пришлось взяться за собак, а когда кончились собаки, мы начали кормиться упряжью, мокасинами и мехами. И ни разу эта женщина не издала ни малейшего вздоха, никогда не капризничала и не ломалась. До того как мы тронулись, она неоднократно предупреждала меня насчет провизии, но когда случилось несчастье, она ни разу не упрекнула меня и не указала, что в свое время предупреждала меня. «Ничего, Томми!» — говорила она изо дня в день, между тем как слабела так, что не могла уже поднимать ноги, обутые в мокасины, и натерла себе ступни до крови. «Ничего, дорогой мой, ничего! Лучше подохнуть с голоду и быть твоей женой, чем присутствовать ежедневно на потлаче и быть клух[2] великого вождя Джорджа». Ведь вы, кажется, знаете, что Джордж был вождь чилкутов? Он страшно хотел, чтобы эта женщина пошла к нему.