Эта элегантная, гибкая как пантера женщина и беременность переносила играючи. Если бы не округлившаяся талия, никто бы и не заподозрил её состояния.

Нежная и теплая выпуклость под рукой Дугласа разительно отличалась от плоской, как стиральная доска, живота Келли, его жены, которая, чтобы оставаться в форме, ежедневно делала сотню сгибов-разгибов. При одной мысли о Келли, которая ждала его сейчас дома, отчужденная и разгневанная, на душе у Дугласа заскребли кошки.

Размеры пузика Бекки окончательно уверили его - больше тянуть нельзя. В самое ближайшее время он должен известить Келли о своем уходе. В противном случае досужие журналисты из конкурирующих изданий наверняка пронюхают о его тайне и раструбят о ней.

Глава 2

На следующее утро Джорджина и Шарон подкатили к "Трибьюн-тауэр" одновременно, хотя и с противоположных направлений. Джорджину шофер подвез со стороны Ноттинг-Хилла* (*бедный район на западе Лондона), где располагалась её квартира. Джорджина как обычно, устроилась на переднем сиденье темно-синего, в тон её глаз, "ягуара". Шарон приехала с запада, из Фулема* (*исторический район Лондона), где у неё был собственный дом. В отличие от Джорджины, она сидела сзади и, едва докуривая очередную сигарету, тут же принималась за следующую. Водителю категорически возбранялось даже заговаривать с ней.

Обе женщины были со всех сторон обложены свежими выпусками газет и без конца общались по мобильным телефонам со своими службами новостей. На ходу раздавая задания журналистам.

- Майкл, можем мы подкопаться к депутату-гомику, который вчера добровольно ушел в отставку из парламента? - спросила Джорджина, поглядывая в статью, которую только что выдрала из утреннего выпуска "Гардиан"* (*ежедневная газета либерального направления). - Очень уж загадочны обстоятельства, связанные с его отставкой. Не исключено, что дело пахнет жареным, тем более, что у него жена и трое детей.

- Похоже, от жены он ушел ещё пару лет назад, - поведал ей Майк. - Мы уже достали адрес его дружка, и я только что отрядил туда Стоупа.

- Только поосторожнее, - предупредила его Джорджина. - Если его родственники в курсе дела, то нам особенно разгуляться негде. Раз он оставил жену, то о супружеской измене речи уже быть не может. Ну, ладно, через десять минут я подъеду, тогда поговорим подробнее.

- Алленби, мать твою! - завопила Шарон в свой мобильник. - Сколько наших людей занимаются этим педерастом из парламента?

- Со вчерашнего вечера у его дверей постоянно дежурит наш фотограф, нервозно ответил ей редактор отдела новостей.

- Я хочу знать про этого гребаного хрена все! - Шарон так орала, что её слышала вся редакция. - Когда он чихает, и когда задницу чешет. Педерасты все одинаковые. Наведите справки во всех притонах: в Хампстед-Хите* (*популярный лесопарк на севере Лондона), в Клапам-Коммоне, во всех барах и забегаловках, где тусуются голубые. Распустите слух, что мы заплатим кучу денег за информацию о мальчиках внаем. Я хочу знать, кого он трахал, как часто и каким способом. Нужно вывести эту свинью на чистую воду!

У обеих женщин было кое-что общее! И та и другая пробивалась наверх из самых низов. Карьера Шарон началась очень рано. Уже в шестнадцать лет, сразу по окончании школы, она устроилась в редакцию местной газеты. Поначалу роль ей досталась довольно скромная: репортажи для колонок красоты и выгодных покупок. Однако прошло не так много времени, и её перевели в престижный отдел новостей. Ради сенсационного репортажа Шарон была готова на все. И журналистка из неё вышла блистательная; она отличалась не только непревзойденным нюхом на сенсацию, но и врожденным чутьем на источник информации.

В ранней молодости, ещё не успев пристраститься к спиртному и табаку, Шарон была совершенно неотразима. Снаружи, во всяком случае. Очаровать и выведать самые сокровенные тайны ей удавалось одинаково легко, что у сварливой старушенции, что у начинающего честолюбивого политика.

В отделе новостей её готовы были на руках носить, и ласково прозвали "баллистической ракетой". На Шарон обратили внимание, и вскоре она уже делала себе громкое имя в газетах национального масштаба. Любимым коньком её был секс, в особенности - сексуальные извращения.

Но однажды в три часа ночи, когда Шарон несла вахту напротив дома любовницы одного из членов правительства, она вдруг поняла, что занятие это тупиковое. Всю грязь раскапывала она сама, а лавры пожинал редактор. Нет, в профессии репортера властью и не пахло; власть была сосредоточена в кабинете редактора. Главного редактора, если на то пошло.

Шарон мгновенно сориентировалась, и в считанные недели выведала сокровенные тайны нескольких коллег по отделу. Один из них оказался наркоманом, а второй - алкоголиком. И вскоре коричневые конверты, содержащие эти сведения наряду с уличающими фотографиями, совершенно загадочным образом оказались на столе редактора. Обоих сотрудников тут же уволили, а Шарон получила повышение, заняв кресло одного из них.

Джорджина по окончании университета пробарахталась целый год, не в силах решить, чем заняться и где ей жить. Одно она знала наверняка - из Южной Африки нужно уезжать, во что бы то ни стало.

Она перебралась в Австралию, где после двух лет стажировки в "Сидней Морнинг Геральд" влюбилась и вышла замуж. Брак продлился примерно столько же, сколько учеба в университете, однако о мужчинах и жизненных трудностях Джорджина прознала столько, сколько ей не дала бы ни одна наука.

Когда заболел отец, она возвратилась в Иоганнесбург и устроилась на работу в "Стар" журналисткой.

Год, который она провела на родине, выхаживая отца после не слишком серьезного инфаркта, окончательно и бесповоротно убедил Джорджину: из Африки ей нужно уносить ноги, причем - навсегда.

После того, как с апартеидом в стране было покончено, оставаться здесь белой женщине с современными взглядами стало небезопасно. Джорджина попыталась устроиться на службу в "Соуэттен", политическую газету, ориентированную на темнокожего читателя, но её не приняли.

Откровенное хамство, которым встретил её помощник редактора навсегда врезалось ей в память.

- С какой стати я должен взять на это место вас, когда столько наших сидит без работы?

Впрочем, вспомнив, с какой дискриминацией ему пришлось сталкиваться в былые годы, Джорджина не стала судить его слишком уж строго. Кто знает, как она сама поступила бы на его месте, если бы роли вдруг переменились.

Не мудрствуя лукаво, Джорджина упаковала свои нехитрые пожитки в чемодан и вылетела в Лондон. В конце концов, всю сознательную жизнь она мечтала попробовать свои силы на Флит-стрит.

Влиятельных друзей у неё не было, да и акцент нелепо мешал, так что Джорджине ничего не оставалось, как с головой погрузиться в работу. Сейчас, оглядываясь на прошлое, она и сама не могла толком уразуметь, каким образом ей удалось сделать столь солидную карьеру. Трудолюбие, журналистское чутье, готовность соблюдать правила "честной игры", все это, конечно, тоже имело определенное значение. Однако главную роль сыграла уникальная способность Джорджины объединять вокруг себя людей, яркие организаторские способности, как значилось ещё в её школьной характеристике.

Вдобавок время появления в Лондоне, самый конец 80-х, совпало с почти повсеместной модой на женщин-руководителей. И газетные магнаты, осознав, что стремительно теряют читательниц, смекнули, что могут вновь завоевать их, если доверят самые ответственные посты женщинам.

Яркая привлекательная внешность Джорджины тоже не повредила.

Джорджина подъехала к Трибьюн-тауэр в восемь тридцать. Хотя здание это, расположенное в самом сердце Сити, уже не было самым высоким в Лондоне - пальму первенства уже давно перехватил Канэри-Уорф* (* административное высотное здание в лондонском порту), - оно по-прежнему оставалось одним из наиболее элегантных. Тридцатилетняя конструкция из стекла и стали благодаря мягким линиям казалась выше, чем была.

Окна кабинета Джорджины выходили на юг, и из них открывался замечательный вид на Тауэрский мост и величественную цитадель Тауэра.

Сегодня Джорджина облачилась в свой любимый костюм, который, как она считала, приносил ей удачу. Она вообще считала, что красный - её счастливый цвет. Джорджина верила в свою счастливую звезду. Она твердо знала, что одного лишь ума и трудолюбия не хватит, чтобы добиться своего в жизни и обрести счастье. В глубине души Джорджина была довольно суеверна, что, как сама полагала, унаследовала от матери-католички.

Стоя перед огромным - от пола до потолка - окном, Джорджина задумчиво вертела пальцами крохотное золотое распятие, подаренное ей матерью в далеком детстве. В размытых бликах ранних солнечных лучей она разглядела собственное отражение. Да, получив этот пост, Джорджина поправилась на несколько фунтов, и это её вовсе не вдохновляло. "Ты - женщина в теле", ляпнул ночью её любовник в порыве страсти.

"А все эти чертовы чипсы поздними вечерами, будь они неладны, подумала она, зарекаясь впредь даже прикасаться к этой заразе. Майк вечно угощал её ими, и Джорджина никак не могла отказаться. Майк Гордон заведовал отделом новостей в её газете. Джорджина подумала, что нужно первым делом позвонить ему и положить конец слухам о своем уходе. А подробно поговорить можно и позже, за рюмкой вина.

Лишь об одном Джорджина сожалела: поместив заметку о своей отставке в "Телеграф", она не только запугала Дугласа, но и ввела в заблуждение собственных подчиненных. Уйму неприятных минут им доставила. Впрочем, утешала она себя, порой цель и правда оправдывает средства.

Да, она внесла в работу своих людей нервозность и сумятицу, и теперь ей предстояло собрать всех сотрудников редакции и успокоить их. Пусть они останутся в неведении, что настоящая сеча только начинается.

К половине одиннадцатого все были в сборе. Джорджина набрала в грудь побольше воздуха и, покинув кабинет, остановилась перед столом своего секретаря Стива. Как обычно, она уже успела ввести его в курс дела. Стив встал из-за стола и теперь жался за её спиной.

- Внимание! - зычно выкрикнула Джорджина. - Прошу всех сюда!

Все дружно, как по команде, повернулись к ней, но многие остались сидеть, словно приклеенные. На всех лицах читались страх и отчуждение.

По традиции, главреды собирали персонал по одной-единственной причине: возвестить о своем "уходе". Этим словом извечно пользовались "уходящие", чтобы не объяснять, что их уволили или даже вовсе вышибли коленкой под зад. Подобно премьер-министру, любой главред твердо знал лишь одно: рано или поздно ему придется уйти в отставку.

- Всем меня слышно? - возопила Джорджина. В ответ послышался нестройный хор утвердительных возгласов.

- Все вы, наверно, слышали сплетни о моем якобы неминуемом уходе из "Санди Трибьюн". Так вот, я хочу, чтобы вы знали: все эти слухи напрочь лишены всякого основания. В отставку я не подавала. Никуда я не ухожу. А теперь - прошу всех возвратиться к своей работе.

С этими словами она повернулась, чтобы вернуться в кабинет, и тут же за её спиной грохнуло громовое "ур-ра!" Джорджина вошла в кабинет, закрыла за собой дверь, и, приблизившись к окну, уставилась на величавый Тауэр. Затем услышала, как дверь её кабинета приоткрылась. Вошел Майк Гордон.

- Блестяще сработано, Джорджи. Ты почти всех провела. Не знаю, что ты задумала и пытать тебя не стану, но одно скажу: я очень рад, что ты остаешься.

Майк был настоящий профессионал, который в своем деле собаку съел. В первое время он воспринял Джорджину с явным подозрением, да и она не питала к нему дружеских чувств. Выходец из Северной Англии, он относился к уроженке ЮАР с явным предубеждением. Однако мало-помалу отношения между ними стали налаживаться, а взаимное уважение постепенно переросло в теплую и искреннюю привязанность.

Джорджина была уверена: Майк её в беде не бросит. Да и сама она была всегда готова прийти ему на выручку в трудную минуту.

Не успела Джорджина вернуться в свой кабинет, как Пит Феретти, генеральный менеджер "Трибьюн" по маркетингу, позвонил Шарон.

- Ну, как там эта стерва? - прошипела ему в ухо Шарон. - Объявила об уходе?

- Нет! Я спущусь через пару минут. - Феретти быстро сбежал с этажа, который занимала редакция "Санди" и на котором располагался его собственный кабинет, и ровно через минуту влетел к Шарон.

В "Трибьюн" его прозвали Хорьком за "непревзойденную верткость, с которой он вылизывал задницу Шарон".

Между тем, Шарон бушевала с самого утра, её визги и проклятия разносились по всей редакции. По большому счету, для Шарон такое поведение было нормальным, однако наметанный глаз Феретти уловил признаки, выдававшие, что она взбешена не на шутку: и без того не идеальная, кожа Шарон пошла багровыми пятнами, местами под ней вздулись изжелта-бурые желваки.

Как всегда, изо рта её торчала зажженная сигарета, а в пепельнице едко дымился не загашенный окурок. Рукава ярко-синего жакета были засучены по локоть, огромный бюст, стиснутый узким, не по размеру, чудо-лифчиком, воинственно торчал, и при малейшем движении колыхался, как маятник.