— Может быть, сыграем в пикет, — предложила Орелия, отвернувшись, — или еще в какую-нибудь карточную игру?

— Я вас смущаю, да? Но нет, знаете ли, я ненавижу карты. Почему бы нам просто не поговорить?

— При условии, что разговор пойдет не обо мне!

— О, уверяю вас — в мире нет другой женщины, которая так же, как вы, не хотела бы стать главной темой для разговора. Все мы интересуемся прежде всего самими собой, но кто же имеет для этого больше основания, чем красивые женщины?

— Вам это может показаться странным, но себе самой я неинтересна. И тогда, возможно, мы поговорим о вас?

Какое-то мгновение он как будто сомневался, не рисуется ли она попросту, «набивая себе цену», а затем, поняв, что это не так, поудобнее устроился на диване рядом с ней:

— Ну, что ж, расскажу вам о своей жизни в Италии и почему я очень рад пребыванию в Лондоне.

Он рассказывал интересно и занимательно. Орелия узнала, что он женат, но жена уже довольно давно тяжело больна и, по сути дела, прикована к постели, почему и не могла приехать с ним в Лондон, а так как их брак был заключен не по любви, но из материальных соображений, то, как поняла Орелия, графа очень устраивает одинокая холостяцкая жизнь.

Она расспрашивала его о видах на будущее и о том, каковы его планы, и так они, к обоюдному удовольствию, беседовали, пока Орелия в испуге не обнаружила, что уже одиннадцать часов вечера, а Кэролайн и посла все нет.

— Нам с кузиной пора возвращаться, — с беспокойством проговорила она.

— Вам стало скучно со мной? — огорчился граф.

— Нет-нет, что вы, — поспешила его успокоить Орелия, — мне чрезвычайно приятно было с вами поговорить, но так как сегодня в посольстве нет танцев, герцогиня уже, наверное, ожидает нашего возвращения.

— Так чего вы ждете от меня, — спросил граф, — чтобы я немедленно отправился на поиски наших беглецов? А вдруг я нарушу их уединение в самый неподходящий момент? — И он улыбнулся.

Но Орелия рассердилась:

— Пожалуйста, не надо так шутить! Все происходящее очень серьезно, и я чувствую ответственность за поведение кузины!

— Однако она старше вас!

— Но только годами! Иногда у меня возникает такое ощущение, словно Кэролайн еще непослушный ребенок, а я гожусь ей в матери, а то и в бабушки!

Граф рассмеялся и, наклонившись, сжал руку Орелии:

— Уверяю вас, mia bella[1], что вы нисколько не напоминаете бабушку. Вы кажетесь юной, как сама Весна!

И Орелия не могла снова не вспомнить, что маркиз тоже сравнивал ее с древнегреческой богиней, изображенной Боттичелли на полотне, названном им «Примавера» — «Весна». Ах, только бы он никогда не узнал о сегодняшней выходке Кэролайн! Но неужели его так легко ввести в заблуждение? Неужели он мог поверить, что Кэролайн может выступать в роли блюстительницы нравов и поехать сегодня в посольство не для собственного развлечения? А сама-то она — хороша!.. Покрывает преступников и предает жениха сестры… Чужого жениха, которого без памяти любит сама… И мысли ее снова пошли по кругу… Нет, это невыносимо! Орелия опять взглянула на часы. Уже десять минут двенадцатого!.. А вот уже двадцать минут…

— Нет, что-то надо делать, — взволнованно обратилась она к графу.

— Если вы так сильно беспокоитесь, то я пойду и посмотрю, что можно предпринять, — невозмутимо отвечал он.

— О, пожалуйста, пожалуйста, сделайте это! — взмолилась Орелия. — Поверьте, я не стала бы затруднять вас такой неприятной просьбой, но я очень-очень волнуюсь, ведь уже поздно!

— Ладно, — ответил он добродушно. — Однако, если посол уволит меня за несоблюдение субординации — тогда, мисс Стэнион, отвечать за это будете исключительно вы!

Орелия попыталась улыбнуться, но безуспешно, а когда граф ушел, стала нервно ходить взад-вперед по гостиной, с каждой минутой беспокоясь все больше. Наконец, когда она была уже на грани отчаяния, появилась Кэролайн, сияющая и счастливая — по причине, о которой красноречиво свидетельствовали выбившиеся из прически локоны, измятое платье и припухшие губы. Было совершенно ясно, как она провела послеобеденное время.

— Граф Карлос говорит, что ты очень нервничаешь, дорогая, но ведь еще так рано!

— Мы должны вернуться домой, — тихо сказала Орелия, — ты же прекрасно понимаешь, как нам трудно будет объяснить, почему мы задержались допоздна… Пожалуйста, поторопись!

— О боже, боже! — с притворным возмущением воскликнула Кэролайн. — Как же трудно существовать на свете под постоянным надзором Совести!

— Извини, — виновато пробурчала Орелия, — но, Кэролайн, будь разумна!

— Но почему же быть разумной всегда так неприятно? — надувшись, возразила ей Кэролайн.

К Орелии подошел посол и поднес ее руку к губам:

— Вы правы, мисс Стэнион, и простите мне мое безответственное поведение, но в раю часов не считают, а именно там я побывал сегодня вечером.

Граф Карлос накинул на плечи Орелии плащ, посол укутал в накидку Кэролайн, не отрывая от нее влюбленного взгляда. После бесконечных, как показалось Орелии, промедлений и чересчур пышных, витиеватых комплиментов они наконец сели в посольский экипаж и покатили в Райд Хауз. Пробормотав «Как же все было чудесно!..», Кэролайн уютно устроилась в своем углу и закрыла глаза, но Орелия огрызнулась, ибо терпение ее лопнуло:

— Ради всего святого! Постарайся создать впечатление, что тебе смертельно скучно! Если ты приедешь в Райд Хауз с выражением блаженства на лице, то никто не поверит, будто это я — объект страстного увлечения итальянского дипломата…

— Ну как же ты ко мне все время придираешься! — пожаловалась Кэролайн. — Прямо второй Дариус!

Однако, вступая в холл Райд Хауза, она попыталась принять вид серьезной, озабоченной особы. В холле никто их не ждал, и Орелия с облегчением выдохнула. Обошлось!

— Ее светлость удалилась на покой, — доложил им дворецкий, — а его сиятельство уехал вскоре после обеда и еще не возвратился.

Орелия радостно улыбнулась, но Кэролайн, когда они поднялись наверх, не преминула ее упрекнуть:

— Негодная! Ты вынудила меня уехать слишком рано! Я могла бы задержаться там еще почти на час! Целый час в объятиях такого незабываемого мужчины! Ты меня совсем не понимаешь…

— Но разве можно так рисковать? Как бы мы объяснили свое опоздание, если бы герцогиня и его сиятельство нас дожидались? Ты только представь себе эту картину!

— Ну, я бы что-нибудь придумала! — легкомысленно отмахнулась от нее Кэролайн. — И в следующий раз, запомни, я тебя ни за что не послушаюсь! — Сердитая, она прошла к себе в спальню и плотно закрыла за собой дверь.


На следующий день с утра Орелия и Кэролайн в сопровождении герцогини поехали в парк — в Лондоне это уже стало своего рода традицией и ритуалом: надо было предстать перед обществом, надо было сделать так, чтобы о тебе говорили, надо было самим получить повод для обсуждения полученных впечатлений дома или с особенно близкими тебе родственниками или приятельницами.

Они взяли ландо с открытым верхом, так что множество знакомых, кого они встретили по дороге, могли получить богатую пищу для разговоров о нарядах двух молодых красавиц и одной бывшей, блиставшей в светских гостиных не одно десятилетие назад, и о впряженных в их экипаж породистых лошадях — подарке маркиза бабушке, которая уже успела сообщить о нем кое-кому, а новости разлетаются в высшем обществе молниеносно, так что объектом внимания в это утро в парке была исключительно троица дам и две везущие их изящные тонконогие лошадки с пышными гривами.

В Райд Хауз дамы вернулись к ланчу. Оказалось, что на ланч приглашены несколько видных политиков.

— Это, наверное, твое влияние, Кэролайн? — узнав о необычных для этого дома гостях, немедленно обратила герцогиня вопрос к будущей родственнице. — Ведь Дариус никогда, по-моему, не питал ни малейшего интереса к политике.

— Ну, что вы! — стараясь сохранять уважительный тон, воскликнула Кэролайн. — Все эти споры между вигами и тори… Это такая скука! Я знаю только, что виги представляют интересы промышленников и торговцев, а тори — интересы земельной аристократии. И какие-то между тори и вигами есть религиозные разногласия, хоть те и другие ратуют за англиканскую церковь, но, кажется, тори тяготеют при этом к католицизму, за что виги их критикуют… И, кроме того, я никогда не могу запомнить, кто в какой партии состоит, и всегда попадаю в неловкое положение.

— Да ты, детка моя, неплохо подкована по части политических игр! — не преминула заметить ей герцогиня и внимательно на нее посмотрела, словно в чем-то подозревая.

Кэролайн смутилась:

— Да нет же, ваше сиятельство! Говорю вам, это только поверхностно кажется, будто я что-нибудь понимаю в политических спорах! А все эти люди не вызывают у меня ни малейшего интереса… — Она слегка покраснела и поспешила закончить разговор, тем более что Орелия сделала ей знак, незаметным движением приложив палец к губам: дескать, уймись, а не то скажешь лишнего…

Собралось общество из двадцати человек с лишним. Для Орелии все были только именами, не более того, но до тех пор, пока дворецкий Уиллард не возгласил: «Достопочтенный Генри Грей Беннетт, милорд!» — и в комнату вошел человек привлекательной внешности, с высоким лбом, открытым лицом. Здороваясь с маркизом, он сказал:

— Помните, Райд, вчера вечером мы говорили о проекте закона, который я передал на рассмотрение в парламент? Я предлагаю запретить использование труда малолетних трубочистов. Я еще сказал вам тогда, как мало значения общество придает таким актам жестокости… И, вот, представьте себе мое изумление, когда я стал обладателем этой книжечки…

И Генри Грей Беннетт протянул маркизу томик в зеленом кожаном переплете, а Орелия затаила дыхание: на минуту ей показалось, что она превратилась в каменное изваяние, так оцепенела она при виде своей книжки!

— А что это такое? — спросил маркиз.

Но тут один из гостей заметил:

— Я эту книгу видел уже вчера. Говорят, она вызвала сенсацию. Бог его знает, кто ее автор! Наверное, один из этих проклятых реформаторов! Мало нам Тома Пейна с его «Правами человека», этого наглого радикала, так еще и анонимные появились и сеют смуту!

— Кто бы он ни был, да благословит его Господь! — возразил достопочтенный Беннетт. — Я должен прочитать вам одно стихотворение, хотя бы уже потому, что оно, по-моему, очень поможет привлечь к моему законопроекту сторонников!

Беннетт немного помедлил, поцеловал герцогине руку, открыл книгу и начал читать. В комнате воцарилась полная тишина.

Лощеная Сент-Джеймс-стрит

Ночью не спит;

Хлыщ напомаженный — девочку

В пьяный притон волочит,

А малыш-трубочист

В жарком каминном дыму

Крики о помощи шлет…

Но — кому?

— Что вы думаете обо всем этом? — спросил он через мгновение, послав в пространство последний — так трагически и безнадежно звучащий — вопрос. — Общество, которое уже семнадцать лет требует запретить труд детей-трубочистов, обратилось ко мне с просьбой узнать, нельзя ли перепечатать эти стихи в их памфлете для широкой публики.

— А что, что это за книга? — еще раз спросил маркиз, и Генри Грей Беннетт вручил ему томик в зеленом переплете.

Маркиз с интересом стал его перелистывать. Орелия тем временем осторожно поспешила забиться подальше, в самый малоосвещенный угол комнаты — здесь, ей казалось, ее могут и не заметить.

Разве могла она даже помыслить, что ее стихотворения привлекут к себе такое внимание? Она знала этого человека, достопочтенного Генри Грея Беннетта, знала о нем и о его борьбе за права несчастных маленьких трубочистов. Два года назад, когда Беннетт представил в парламент петицию о запрете этого вида труда, под которой стояли сотни подписей, ее дядя Артур — граф Артур Морден, член палаты лордов, одним из первых подписал петицию, после чего вступил в переписку с достопочтенным Беннеттом, и Орелия не только читала все эти письма, но и помогала дяде Артуру отвечать на них.

Когда ее стихи были опубликованы, у нее возникла надежда, что они привлекут внимание хотя бы немногих читателей к ужасам, творящимся в Лондоне и в провинции, но теперь, слушая, как обсуждают строчки ее стихов, она трепетала — так непривычно было слышать свои стихи из уст другого человека, это было похоже на то, как публично раздеться… Орелии стало не по себе. А ведь в сборнике есть и другие ее стихи, романтические, мечтательные… О них сейчас разговора не шло. И хорошо — она вообразила себе на минуту, что собравшиеся здесь люди стали бы зачитывать ее душевные откровения…

Утешала лишь мысль, что никто не заподозрит в авторстве ее, безвестную Орелию Стэнтон! Так она подумала — и тут же услышала, как злобно воспринимающий все реформы лорд Вустер спросил: