— Чьи же это стихи, Генри?

— Дело в том, что я ничего не знаю об авторе и кто он, но мне бы очень хотелось с ним познакомиться.

— Пусть поостережется, — напрягся престарелый пэр, пыхтя от негодования, — иначе окажется в тюрьме за подстрекательство к мятежу.

— А вы не преувеличиваете? К мятежу? — изумился маркиз.

— Райд, я уже видел эту книгу, — недобро отвечал ему лорд Вустер. — Прочитайте стихотворение «Крики протестующих»! И вы поймете, с каким огнеопасным материалом мы имеем дело. Эти молодчики вздернут всех нас на фонари, если мы не покончим с ними прежде, чем они расплодятся!

Маркиз посмотрел на книгу, но ею уже завладел Генри Грей Беннетт:

— А я сейчас вам еще кое-что прочту! Если хотите знать мое мнение, то эти стихи замечательны!

— Можете и прочитать, но лично я считаю их чрезвычайно опасными, — стоял на своем пэр.

— Но о чем же они? — нетерпеливо вопросила герцогиня. — Давайте послушаем!

— Да, правда, прочитайте, — поддержал ее маркиз, — вы возбудили наше любопытство, Генри.

Достопочтенный Беннетт стал перелистывать страницы.

— Итак, оно называется «Крики протестующих», — и он начал тихо и выразительно читать.

Как приятно орде голодающих знать,

Чем пирует дворцовая знать:

Десятка три блюд ей слуги несут,

И шампанское льется рекой; а ты знай

Крути колесо быстрее, лентяй,

Шестилетний чумазый плут…

Пожилая швея шьет по двадцать часов,

По двадцать часов? А зачем же ей спать?

Достаточно знать, что миледи опять

В шитом золотом платье будет блистать!

Куда нам податься, когда же конец

Злобе, жестокости, голода мукам?

Другое правительство? Новый король?

«Да, наши деды восставали не зря», —

Пусть скажут и наши внуки!

Генри Грей Беннетт кончил читать. Никто не проронил ни слова. Молчание прервал престарелый пэр Вустер, брызжа ядовитой слюной:

— Вот оно, вот! Чего же больше? Чем скорее такие изменники будут посажены в Тауэр, тем лучше! Это анархия, вот что это такое… Они лишат трона бедного Принни[2] еще до того, как он на него сядет!

— Вы как будто уже знаете, что за человек автор этого стихотворения, — задумчиво ответил ему маркиз, а Орелия в своем углу съежилась еще сильнее, как будто хотела превратиться в точку и вовсе исчезнуть…

— Я знаю только одно — что такой печатный бред гораздо опаснее всяких там грязных карикатур, — снова злобно брызнул слюной лорд Вустер. — Вспомните, ведь именно с карикатур и памфлетов началась Французская революция! И если вы, джентльмены, желаете сохранить на плечах свои головы, если вы не хотите потерять свои усадьбы, вы должны сокрушить этих мятежников как можно скорее!

— Напротив! — твердо возразил ему Беннетт. — Я думаю, чем больше таких критических стихов станет доступно публике, тем выше вероятность того, что наконец выйдет закон, который положит конец подобным мерзостям.

— Бьюсь об заклад, что такой законопроект вы не протащите через парламент, — скрипучим голосом заметил пэр, — да его просто засмеют до смерти, особенно если Лодердейл приложит к этому руку, — и он издевательски рассмеялся. — Он уже заявлял, что вы просто старая баба, проливающая крокодиловы слезы над маленькими мальчиками, которым гораздо полезнее для их нравственности прочищать трубы, чем очищать карманы прохожих на улице!

Достопочтенный Генри уже приготовился к ответной сердитой реплике, но в этот момент Уиллард возвестил, что ланч подан.

— Перестаньте ссориться, господа! — сделала им внушение герцогиня. — Вот так всегда и бывает с политиками. Вы приглашаете на дружеский завтрак людей, как будто близких по взглядам, но они сразу же приходят в неистовство и начинают спорить на темы, которые должны интересовать лишь членов палаты общин.

— Вы правы, мэм, — с неожиданной готовностью поддержал ее лорд Вустер, — лично я считаю, что политика — это мрачная скукотища! Предпочитаю женщин и лошадей!

Герцогиня рассмеялась, он предложил ей руку и повел в столовую. Мир внешне был восстановлен.

Орелия замыкала шествие. Сердце у нее билось часто и неровно, руки дрожали. «Глупо же, глупо бояться», — сурово приказала она себе. Никто в их окружении не свяжет с ее именем эти стихи! Будет в порядке вещей приписать их мужчине!

Но все же ей было страшно — так запомнился ей разговор с маркизом на эту тему! Тогда, в пылу гнева, она высказала слишком многое… Например, выдала свое знакомство с проблемой публичных домов. По счастью, в прозвучавших только что стихах не было ни слова о них, но в разговоре с маркизом она упомянула и о детской проституции, и о малолетних трубочистах… Впрочем, в последнее время эта тема стала повсюду усиленно обсуждаться. Однажды она даже слышала, как пожилая леди во время одного из чаепитий, куда она приехала вместе с герцогиней, во всеуслышание заявила, что Генри Грей Беннетт — человек с причудами, и чем скорее лорд Тэнкевилл запретит своему сыну валять дурака, тем лучше для всех.

— Если бы не эти маленькие мальчики, то как же можно было бы содержать дымоходы в порядке? — разволновалась эта дама, и, похоже, никто из присутствующих не нашел, что ей ответить.

Тем не менее Орелия радовалась, что за ланчем сидит не рядом с Беннеттом, иначе она бы не удержалась и начала бы обсуждать с ним его законопроект или во всеуслышание пожелала бы, чтобы он был принят парламентом. И еще она удивилась, узнав из общего разговора, что накануне вечером маркиз долго с ним разговаривал. Неужели ей удалось пробудить у его сиятельства интерес к этой теме? Или это была случайная встреча, и разговор естественно зашел о том, что больше всего интересовало достопочтенного Генри?

Ланч тянулся бесконечно долго, и Орелия, сидевшая между двумя джентльменами, уделявшими больше внимания еде и питью, чем ее присутствию, обрадовалась, когда герцогиня наконец встала, и все дамы, предводительствуемые ею, потянулись в салон.

— Что вы будете делать сегодня вечером, Кэролайн? — спросила она, когда они тоже медленным шагом начали передвигаться в салон.

— Я обещала поехать покататься с одним из друзей. Он обещал показать мне пару гнедых, которых купил для своего фаэтона.

— А кто это? — с любопытством осведомилась герцогиня. — Я его знаю?

— Это граф Карлос Ферранда, однако не думаю, чтобы он имел удовольствие быть знакомым с вашей светлостью.

Орелия вздрогнула. Ей было хорошо известно, что Кэролайн опять хочет уединиться с послом, и граф только отвезет ее на эту встречу. Фаэтон вмещал лишь двоих ездоков, так что кто-нибудь третий уже не мог бы составить им компанию, значит, где-то и каким-то образом она должна пересечься со своим Аделино и потом опять окажется с ним один на один.

На этот раз Орелия не стала уговаривать сестру не нарушать приличий — она вдруг почувствовала жуткую усталость от всего происходящего. Что толку спорить? Кэролайн все равно поступит так, как ей хочется, что бы ей ни говорили, и да простит свою племянницу дядя Артур!..

Дамы, присутствовавшие на ланче, начали разъезжаться, не дожидаясь того, когда джентльмены покинут столовую. Кэролайн исчезла, и Орелия поднялась наверх. Надо было бы, наверное, все же зайти к ветреной кузине, которая как раз сейчас переодевалась, и для очистки совести еще раз попытаться убедить ее не ездить, но… стоп! это, конечно, будет только лишней тратой сил и времени…

Орелия, вздохнув, прошла прямиком в гостиную и достала из потайного ящика секретера шкатулку, в которой хранила личные бумаги. Хотя Генри Грей Беннетт и напугал ее, прочитав ее стихотворение вслух, теперь она немного успокоилась: она поступила правильно, предав возможным читателям свои зарифмованные мысли и чувства, и этого, безусловно, захотел бы и это одобрил бы дядя Артур. Его собственная — еще одна, помимо исторического труда, работа, которую он писал в течение трех последних лет жизни, — работа об ужасах существования детей в публичных домах, на фабриках, в шахтах и в самых отвратительных притонах Ист-Энда, никогда не была бы закончена и не увидела бы свет, если бы Орелия не взяла дело в свои руки. И она и впредь должна хоть как-то, в меру своих слабых сил продолжать дядин крестовый поход. Да, голос ее очень слаб, это действительно «глас вопиющего в пустыне», но она все же попытается продолжить это благородное дело. Ее зеленый томик стихотворений уже вызвал некоторое брожение в умах, хотя бы потому, что самые консервативные из них были раздражены. Ей невольно вспомнилось лицо лорда Вустера — искаженное гримасой злобы, брезгливое… Вот и хорошо!

Она достала из шкатулки еще несколько листков со своими стихотворениями. Надо бы их перечитать и кое-что поправить… А может быть, написать что-нибудь еще, а потом все послать Уоткинсу и Руфусу в надежде на их одобрение? Они же выразили желание познакомиться с ее новыми произведениями, и она предложит им одно из тех, что уже забрезжили в ее сознании.

Орелия разложила бумаги, подумала…

И внезапно к ней пришли нужные слова, и она, торопясь и пропуская буквы, быстро записала их, не отрываясь ни на минуту, словно кто-то ей диктовал эти неровные строчки, — так полно и законченно они вылились из-под ее пера, а затем внизу, под этими четырьмя строчками, она поставила дату. Сегодняшнюю.

Как все творческие люди, работая, она забыла о времени, месте и обо всем постороннем, так что, когда в дверь постучали, повинуясь безотчетному импульсу, она машинально сказала: «Войдите!»

— Вам прислали цветы, мисс, — раздался голос.

— Оставьте их у порога… — снова машинально попросила она.

Дверь закрылась, и Орелия стала перечитывать только что написанное стихотворение. Но тут кто-то снова — и довольно насмешливо — заговорил за ее сниной:

— Ваш новый поклонник, Орелия, безусловно, любит цветисто выражать свои чувства…

Орелия негромко вскрикнула и поднялась. В проеме дверей, рядом с огромной корзиной красных орхидей, стоял маркиз, и она безотчетно перевернула листок бумаги, прижав его к столу.

— Вы как будто очень удивились тому, что это я, — тоном упрека констатировал маркиз.

— Нет… милорд… то есть… да! Мне казалось, что вас нет дома.

— Кэролайн предпочла заняться другими делами, а не тратить время в моем обществе, и я пришел спросить, не хотите ли вы покататься со мной, однако вижу, вы чем-то премного заняты.

— Вы очень… добры, ваше сиятельство, но я… кое-что пишу…

— Любовное послание? И что, этот ваш другой джентльмен столь же экстравагантен с его восторженными признаниями, как тот, что изъявляет свои чувства с помощью цветочных букетов?

— Нет, милорд, это не письмо… послу, если вы на него намекаете.

— Тогда кто же он, кого вы удостоили своими доверительными признаниями?

— Никто… и это вообще… не письмо.

Маркиз вошел и медленно приблизился к месту, где стояла Орелия, пытаясь загородить собой стол с исписанным листочком на нем.

— Разве это не письмо вашему самому последнему и наиболее пылкому поклоннику?

— Нет, милорд.

— Тогда откуда такое желание сохранить переписку в секрете?

— Да это… так, это личное, но не то…

И ее голос прервался. Она покраснела и отвела взгляд в сторону.

— Тогда что вы от меня прячете? — В его голосе прозвучала пугающая жесткость.

— Но я… не прячу, — робко возразила Орелия, — я не хочу только… чтобы вы это увидели.

— А есть разница? И почему же вы подумали, что я обязательно захочу это увидеть?

А вот на это она уже ничего не могла ответить ему. Какая возникла неловкая ситуация! И все потому, что она так подозрительно быстро у него на глазах перевернула листок и прижала его к столу, словно чего-то боялась. Если бы она спокойно обернулась на его приход и просто отошла от стола, он ничего бы не заподозрил!

— Так что же такое там значится, на этом листке, чего мне знать не положено?

— Да… ничего такого… но вам не положено и допытываться у меня об этом…

— Нет, положено! Я имею право, вы сами мне его дали, пообещав, что будете мне доверять и что больше никогда не поставите себя в опасное положение и, более того, всегда будете говорить мне правду. Вот я и поймал вас, Орелия: вы нарушили оба ваши обещания!

— Нет, нет. Все это не имеет к вам… отношения, милорд! — в отчаянии почти вскричала Орелия. — Клянусь, что это… нечто совершенно другое, но о чем я никому ничего не могу сказать!

— Я вам не верю, — был ей суровый ответ.

Орелия удивленно взглянула на маркиза. Он смотрел на нее гневно и недоверчиво, однако было еще что-то в его взгляде, чему она не находила названия. Она поняла только, что он опять глубоко уязвлен, и снова маркиз показался ей грозным, властным великаном, противостоять которому было бы тщетно.