И знаешь, что обидно? Не знаю совершенно, что могу конкретно в этой ситуации сделать я. У меня ничего нет, я так мало умею и знаю. Всё, что я могу — это просто любить этих людей и всем сердцем желать поскорее выбраться из всей этой дряни.

Просто — любить.

Любовь — вот чего нам всем так не хватает сейчас, мама.

И вообще, сумасшедшая весна какая-то — что-то непонятное вокруг творится. Мне некогда читать газеты или телик смотреть, я с утра — на работу, вечером — в институт. Остаётся только ночь, но есть ещё ребята, книги, музыка… Но — неужели же мы, такая большущая страна, не можем засучить рукава и просто поработать для самих себя, друг для друга? Ведь жили же как-то? Жили. Союз был? Был. Так сейчас-то — что? Ведь богатства-то наши природные и государственные при нас — или где? И где искать ответы — и кто теперь скажет правду?

Так бы хотелось поездить по стране, посмотреть, как люди живут, но я знаю, ты будешь очень тревожиться, если… поэтому я по-прежнему буду любоваться из окна цветущими черёмухой и каштанами, топать по московским улицам и мечтать, мечтать, мечтать…

Да всё бы, в общем-то, и ладно, но соседи всё время пристают с дурацкими вопросами — когда, мол, и мы с Сашей уедем к тебе, а мне это та-а-ак дико. Не хочу уезжать! Здесь мой дом — как же могу я бросить его? Да и ты же его тоже не совсем оставила — и обязательно вернёшься в свой дом. Ведь он — живое существо, он тоже нас любит… песенки нам колыбельные поёт. Здесь каждый уголочек чем-то да отмечен. Вон царапина на паркете — это мы с Сашкой решили мебель подвигать. Ты ещё была очень недовольна тогда, помнишь? Сказала, что мебель вы так с папой поставили, и что мы могли бы у тебя сначала спросить. Ты права, мама, конечно, надо было спросить. А мы, как всегда, сгоряча.

И вообще, плохо, когда сгоряча что-то делается, правда? Но, с другой стороны, бывают ситуации, когда надо решать моментально, никого не спрашивая, не дожидаясь ничьего совета. Сам и только сам должен ты принять решение, и никто, кроме тебя, не будет отвечать за твой выбор. Наверное, ты бы улыбнулась сейчас и сказала бы: «Максималистка». Да, мамочка, верно. И от этого тоже больно, а умные дяди в умных книгах зовут это «болезнь роста». А я такой, наверное, до самой смерти останусь.

А ещё очень больно, что уже нельзя подойти к тебе и обнять. Положить голову на плечо и вдохнуть твой запах — запах покоя и надёги. Нельзя. Потому что ты далеко, а я — уже взрослая. И даже это письмо никогда не отправлю, потому что моё нытьё расстроит тебя. Ты станешь рваться обратно, ко мне, а — нельзя. Нельзя растить цепочку зла, её надо замыкать на себе.

Прощай, моя хорошая, мой самый-пресамый на всём свете любимый человечище. Как жаль, что не знала я папу, но мне кажется, он был такой же чудесный, как и ты. Иначе и не могло быть. Добра тебе, мамочка, и покоя твоему сердцу. Я справлюсь. Мы справимся.

«Всегда твоя».

* * *

Лето пришло в двадцатых числах мая, спалило весь свой эн-зэ дней за десять и плавно превратилось в некое подобие августа. А на Лису накатила странная блажь — она ни с того, ни с сего занялась тем, что взрослые замужние женщины привычно делают изо дня в день. Принялась наводить в доме порядок.

С понятным только ей одной наслаждением отмыла все окна. Да, да, именно окна — целиком, с рамами и подоконниками. Напевая вполголоса, драила всё не жалея рук, до скрипа, до лоска. Чтобы потом входить в комнату и удивляться — а есть ли в окнах стёкла-то?

Купила новые горшки для цветов, накопала и притащила им свежей земли с речной поймы — пересадила всю зелень. Ах, какие же счастливые они — наши меньшие… За ушком почешешь — мурчат! Водички свежей нальёшь — цветут! Вот отчего не умеют люди быть такими — просто счастливыми?

И украсились белоснежные подоконники Олесиной спальни колючими стрелками алоэ, вьюнком неизвестной этиологии (так его бабушка окрестила) и ещё одной труднопроизносимой ползучкой — трындысканцией. Эта переселённая с кухни фиолетовая доходяга благодарно выпустила крохотные сиреневые цветочки как только, так сразу.

На мытье окон и пересадке цветов ощутившая себя вдруг совсем большой маленькая хозяйка не остановилась. Пошуровала в бабушкином сундуке, который долгое время служил Коту подставкой для его ненаглядной «Яузы», основательно пошуровала. И извлекла из необозримых глубин симпатичный солнечно-рыжий ситчик в тонкую лимонную полоску. Конечно же, некогда ситчик предназначался совсем для другого, но Олесе захотелось изобразить из этого занавески на кухню. Изобразила. А поскольку ткани было столько, что хватило бы всю квартиру обзанавесить, она подумала, подумала и сшила ламбрекен. И как-то ухитрилась пришпандорить его к тонкой металлической струне, на которой крепились занавеси. Смотрелось, впрочем, неплохо.

Ежедневно вдруг стала мыть полы. Позавтракает — и давай наяривать тряпкой по углам. Смотрела на всё это Алька, смотрела, и однажды не утерпела:

— А ведь, гнездо вьёшь, Ли. То ли замуж тебя скоро выдавать будем?

Олеся при слове «замуж» вздрогнула, но занятие своё не оставила.

Неумолимо — как и лето — наехала сессия, из-за которой Лиса вдребезги разругалась с начальником и вылетела с работы, сопровождённая вежливым пинком в виде трудовой книжки с одними печатями — без единой записи.

— Напиши себе сама, что хочешь, — благословил шеф на прощание. И ведь всего-то просила — чтобы подменили на десяток деньков, не гоняли на заказы да по авторам. А ты говоришь — документы, мама! Правда, та в своём Бундесе вздохнула с изрядным облегчением — о чём дочка догадалась по ставшему более звонким маминому голосу: наконец-то наладилась регулярная телефонная связь. Хотя счета потом приходили — с простынку размером. Но не в деньгах же счастье, верно?

К тому же, худо диалектически нерасторжимо с добром — впервые за долгое время Лиса всласть отсыпалась, в своё удовольствие курила на балконе, готовясь к экзаменам, результатом чего стало четыре «отла» из пяти. Особенно довольна она была победой над философией и логикой. А вот по информатике вышел «хор», и то лишь благодаря тому, что к экзамену её основательно подтянул Лёша, уже вполне оправившийся от сотрясения мозга и трещины в ключице.

Спокойно, мягко и толково объяснял он подруге основы своего ремесла — сам-то уже был без пяти минут программист, чем старался гордиться как можно незаметнее. Но гордился — и Олеся понимала это даже не из его слов, но из отношения к делу. Сама она с той же силой уважала свою профессию, по увлечённости юношеской не обращая внимания на подводные камни и теневую сторону. Их осознание — трудное, как всегда, и болезненное — придёт чуть позже, а пока даже гнусный эпизод с потерей работы не омрачил Олесиного энтузиазма, и не ослабела прежняя уверенность, что делать книги и газеты — торжественный и благородный труд на радость признательному человечеству.

Сессия накрыла всех, поэтому в скворечнике наступила почти библиотечная тишина. Лишь вечерами её нарушали смех, бренчание пивных бутылок да разноголосый рёв всё с того же балкона в ночную темноту:

— Халява!

Ловили по очереди — то притащивший эту студенческую традицию Кот перед историей русской литературы, то Сашка — накануне какой-то там своей физики, то Лиса — перед приснопамятной информатикой. Алька и Браун посматривали на всё это шаманство более чем насмешливо. А обычно неразговорчивый Лёша вдруг разразился в адрес Кота короткой, но очень странной тирадой, из которой следовало, что нечего насаждать мракобесие в рядах прогрессивной молодежи. Кот аж пивом в ответ на это поперхнулся, и за друга вступилась Лиса, заметив Лёше, мол, с точки зрения психологии подобная разрядка в канун экзамена очень даже способствует ясным мозгам на следующий день. Ответила ей такая скептическая улыбка, что Лисе вдруг стало неловко за их бесшабашную придурь и полуночные вопли. Ведь кому-то на работу наутро — а они людям спать не дают. Она призадумалась.

Нинель в то лето похорошела до того, что взором горящим жгли её вьюноши бледные — словом, ребята куда младше Брауна. И тот, всегда проповедовавший свободу, — от ревности, в том числе, — вдруг почувствовал, до чего ему не нравятся эти взгляды. Но наедине с собой ему доставало честности признать, до чего льстит — такая женщина, и не с кем-нибудь, а с ним.

Рейсы с перегонкой автомобилей временно прекратились. Подробностями Браун не делился, но из его недоговорок было ясно — с этим бизнесом лучше пока притормозить чуть-чуть. Но чтобы Браун — и не нашёл никому занятия? Едва-едва ребята отдышались от сессии и отметили её окончание походом в Горбушку на славный рок-концерт под эгидой Гринписа, как этот неугомонный предприниматель озадачил ребят новой задачкой:

— Народ, нужны люди — крыть крыши.

Оплату обещали сдельную, но минимальные расценки впечатлили всех. Кот с Сашкой прикинули, что в сентябре каждый сможет позволить себе по новенькому компьютеру. Озадачился и Лёша — деньги семье ой как необходимы. Браун тоже посчитал для себя совершенно незазорным потрудиться кровельщиком-герметчиком четвертого разряда — тем более, что для бригады как раз не хватало одного человека. Чем брать кого-то со стороны — уж лучше самому. Да и присмотреть надо за ребятами — чтобы заказчики не обдурили их при расчётах. На том порешили — и в последнюю неделю июня они в порыве неофитского энтузиазма уже обдирали крышу четырнадцатиэтажки на улице Народного ополчения. Потом-то узнали, что можно было и малой кровью обойтись, но опыт приходит вместе с шишками.

Ковырялись без выходных, с восьми утра и до заката — ведь, чем больше крыш их бригада успеет перекрыть за лето, тем круче итоговый заработок. Вдобавок заказчики, видимо, сами о том не догадываясь, спровоцировали ребят на нечто вроде соревнования — капиталистического, разумеется. Ведь не один лишь Браун собрал бригаду… Вот и старались опередить соперников, отхватить себе ещё одну крышу за сезон, и ещё одну, и вон ту, и можно без хлеба…

— Вы, ребят, тока не гоните, не то потом заманаетесь бловочки подчищать, — шмелём гудел осанистый подрядчик дядя Лёша, расхаживая среди ещё нераспакованных рулонов, огрызков прежней кровли и газовых баллонов, оснащённых длинными трубками, что делало их похожими на диковинные пылесосы.

— Чё-чё? — вопрошала поучаемая молодёжь.

— Пузыри… А людям на головы закаплит.

Сашка, будучи жителем верхнего этажа, понимал это лучше других, и впоследствии прославился как главный борец с бловочками, чему августовский выпуск стенгазеты «Бортжурнал» посвятил передовицу. Под статьёй стояла подпись «Ваш верный летописец», но слог Кота угадывался даже за машинописными строками — как он ими ни камуфлировался.

Чертовски повезло с погодой — держалась сухая и прохладная. Благодаря этому четырнадцатиэтажку сделали за каких-то десять дней — впрочем, там и площадь невелика.

О, славные десять дней! По утрам ребята наспех завтракали, и не успевали девчонки разлепить сонные ресницы, а кавалеров уже и след простывал. Они летели на электричку семь одиннадцать, и ровно в восемь уже скидывали с себя цивильную одёжку. Аккуратно складывали её у стены лифтовой шахты и переоблачались в неописуемо живописное рваньё, которое в общении с открытым пламенем газовых горелок, расплавленной смолой и пеплом висящих в углах ртов сигарет стало ещё живописнее.

Обедали буханкой чёрного хлеба вприкуску с воблой или килькой в томатном соусе, запивая всё это дело пивом — и были счастливы, как только могут быть счастливы двадцатилетние мужчины, у которых есть хорошее, нужное людям дело.

А вот на ужин, к вящему огорчению Олеси, Али и Нины, мужчин не хватало: в лучшем случае, удавалось впихнуть в них по сосиске с парой картофелин. Разве ж это дело?

На восьмой день такого бесчинства домашний женсовет принял решение: взять процесс под неусыпный контроль. Поскольку Нинель и Аля работали, и отпуска ни у той, ни у другой не предвиделось, святая обязанность проследить за режимом дня отбившихся от рук мальчишек легла сами понимаете, на кого.

Если вы думаете, что Лиса сильно этому сопротивлялась, то глубоко ошибаетесь. Она бы и для чужого старалась, буде понадобится, а уж о своих заботиться — реально самое то.

Улица Народного ополчения встретила её летней городской симфонией — протяжную руладу вывел троллейбус, продребезжали на ухабах деревянные борта грузовика, а вот, разгоняясь от светофора, фыркнула вишневого цвета «четвёрка». Во дворах цвели липы, и в причудливые духи смешивался дурман их цветов с пыльным угаром разморенного полуднем асфальта.

Возле дома, на котором работали ребята, тональность изменилась: добавился гул аэродрома, а воздух словно пропитался тяжёлой смолистой сладостью с привкусом злой химии. Два месяца спустя Лиса перестанет замечать и этот запах, и монотонное пение горелок, забудет думать о том, как оно напоминает вой взлетающего самолёта. Но не станем бежать впереди паровоза — это, в лучшем случае, неинтересно.