— Наверное, так и сходят с ума, — прошептала женщина. И этот ломкий, иссохшийся вдали от любви шёпот стал той самой пощёчиной, что вернул ей сознание. Теперь она знала, что делать.

Тихо, чтобы не скрипнуть кроватью, выбралась из-под одеяла. Не стала нашаривать тапочки — побежала в гостиную босиком. Там, за стеклянной дверцей шкафа, стояла выцветшая до белизны картинка. «Утоли моя печали» было написано на ней.

— Богородица милосердная, спаси, сохрани, защити всех детей на земле — и моих, моих! Девочку мою не оставь в беде! — другая мать взмолилась так неистово, что вздрогнули облака, вспугнутой грачиной стаей закружились над древней столицей древнего царства колючие северные ветры, и озарилось небо синими всполохами звёзд.

* * *

«Нормальные герои всегда идут в обход», — крутилось у Лисы в том, что мыслительным аппаратом называлось сейчас с бааальшой натяжкой. Крутилось, крутилось. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно?

Она стояла над пропастью глубиной семнадцать этажей и пережидала накатившую панику. Хорошо хоть, на это хватило. Дышала скупо, мерно, чтобы голова не закружилась ещё сильнее. Ладони впаялись в перила, чуя каждую выщерблинку металла, а под ногами… мысы кроссовок цеплялись за пять миллиметров железного карниза, выступавшего из-под спереди закрывавших балкон асбестовых щитов.

«Спокойно. Вдох. Двигай ногу. Шевели ногой!» Сначала послушалась одна, затем на окрик поддалась и другая. «Руки теперь. Руки!» Пальцы так и не разогнулись — предпочли терануться по неровностям перил, но ни на секунду их не отпустить.

Она представила себе: вот, соскальзывают кроссовки, — и от захолодевших голеней к животу снежным комом понёсся ужас. Нёсся — и сносил чудом восстановленное спокойствие. Почти тут же Лиса ощутила, как ниже пояса стала невесомой. То могучий инстинкт уже не просто подсказывал — надсаживался: беги!!! — и упрощал беглянке задачу. А разум, холодный и несгибаемый, требовал от тела совсем другого: двигаться медленно, медленно. О, беспощадны челюсти этого капкана — что разум, что инстинкт, сомкнувшиеся… Медленно, я сказала! Сердце шарахнулось о грудную клетку, едва найденное равновесие пошатнулось. Если дать кошмару докатиться до рук…

«Стоять, мать твою!»

Окрик был такой силы, что ужас испуганно замер, свернулся клубком в горле и больше не отсвечивал. Так, чуть дышать мешал, но оно даже лучше: меньше кислорода — меньше психоза.

«Ещё два шага и можешь перелезать. Вперёд!» Мысленно приказать можно что угодно — нет ничего проще. А вот сделать…

Прежде, чем делать, надо думать. И ещё раз думать. И думать снова. И если хоть кроха сомнения в правоте своей остаётся даже после этого — лучше не делать.

А если человек в беде? Если близкий человек в беде?

Нет, ну надо ж было гадости эдакой случиться — а ведь так всё хорошо начиналось!

Давно и не нами замечено: стоит хозяину оставить дом — тот начинает хандрить и фордыбачить. Либо с домочадцами фигня какая-нибудь приключается. Почему? Не, оставим сей вопрос психологам с эзотериками — этот ветер из их епархии.

Случались всякие мелочи без Сашки и раньше, но Лиса как-то этому значения не придавала. Ну, подумаешь, потёк кран? Тоже мне, сложность! Воду в стояке перекрыла, плоскогубцами кран свинтила — а что футболку с прочим бельишком после сменить пришлось, о том история… да и пусть себе молчит дальше. Поменяла там Лиса истёртую шайбочку — знала, где у Сашки припас лежит — и даже собрала всё обратно, без лишних запчастей. Выключатель не работает? И тут ноу проблем. Щиток — вот он, отвёртка отцовская… шурупы сложить, чтобы не раскатились… теперь аккуратненько всё сняаааать… Так — ага, вот! Проводок разлохматился и выполз из-под крепления, одним рыжим волоском только и цепляется за… а за что, собственно? Наверное, за контакт? Неважно. Едва дыша, ласково и терпеливо снять с проводка шкурку… сделать завивку медным локонам, уложить в колыбельку и прикрыть одеяльцем… Теперь — завинтить! Слушаюсь, ваш-родье! Извольте работу пррррринять!

В общем, не обращала Лиса на всякое-такое внимания и правильно делала. Если всё примечать, то на своё, любимое, времени не останется. И потом — ситуации разные бывают, и порой единственный, кто может тебе помочь — это ты сам. И хорошо, если по мелочи — а если по-крупному? Вот и думай, девочка.

Короче, Сашка ушёл в рейс — всё в штатном режиме, всё по плану. Кроме одного: Шурупча, наконец, перестала дичиться! Да, да, да — она осталась ночевать в скворечнике. Ну, что с матерью своей из-за незамужней беременности расскандалилась окончательно — об этом уж не станем… Осталась-то, в общем, совсем не потому, а просто — настала пора улететь из гнезда. Насовсем. Да, поплакала немного, конечно, уткнувшись Олесе в плечо, но вроде утешилась быстро, и ночь прошла, в общем, спокойно. Утром же… утром потянуло низ живота — и на этот раз по-настоящему. А врачица-то предупреждала: давление высоковато, не возбуждайся, с тонусом не шути. Пей вот таблеточки, да не пропускай.

Пропустила… Распсиховалась — и забыла!

Чуть свет — вползла к Лисе в комнату по стеночке:

— Лесь…

Та открыла глаза, отбросила сон, как одеяло. Уложила сестру свою на тёплое ещё место, спросила — чем помочь. Аля назвала лекарство, сказала, где взять. И вот уже дробно сверкают подошвы кроссовок — Лиса летит к Але домой, за оставленными впопыхах таблетками.

Всё бы хорошо — и обернулась быстро, оставив за спиной ошалевших от её бесцеремонного напора Алиных родителей, да вот новый замок… Заело, короче. Напрочь!

Отчаянно понеслись в голове варианты. Стучать? — тревожить Алю, и потом не факт, что и она открыть сможет. Отпадает. Будить Нинель с Брауном? — у Нины инструмента нет. Ломать дверь всем скопом? Это опять нервировать прилегшую Алю. Отпадает. По тем же соображениям отпал звонок Лёше — да и идти ему ещё…

Время, время, время!

Тогда — через балкон, а кухонное стекло постараюсь разбить не очень громко — в комнату дверь закрыта, Аля не услышит, наверняка под одеяло с головой залезла. А одеяло — ого-го! Ватное! В пуд весом — не меньше. Только б не сорваться — иначе ни меня, ни племяшки… Ну, хватит болтать — вперёд, барышня, на мины!

«Ну, ещё! Шаг! Последний!» А теперь очень медленно, вжавшись животом в асбест, перенести ногу через поручень. Да оторви ж ты пальцы — или полежать решила на перилах?

Уууууууууух — и с перил на холодные плитки балконного пола она малодушно рухнула. Нет бы сползти, как нормальные люди.

Лёша наблюдал за финалом этой борьбы с общего балкона, забыв выдохнуть. Что заставило его в такую рань пойти к Скворцовым — он и не знал.

Была пятница, и обычно в это время по будням мать только начинала собирать на стол. Он заглянул к ней в кухню, застёгивая на ходу куртку. Чмокнул в любимую ямочку на щеке, теперь уже отмеченную шрамом морщинки, коротко доложил: «Дела». Не успела мама возмутиться — все мамы абсолютно справедливо полагают дела второстепенными по сравнению с завтраком — а сын уже открывал входную дверь. Только и успела ему напомнить шнурки завязать…

Шнурки он завязал в лифте — не тратить же на это время дома? И скорым шагом отправился к дому Олеси — словно звал его кто-то, звал. И Лёша не мог не спешить.

Картина перед дверью скворечника обнаружилась странная. В замке торчал ключ, и вся связка слегка покачивалась, у порога валялась Олесина куртка. Лёша поднял руку постучаться к Нинели, но с общей площадки донёслись скрип, сквознячок…

С онемевшим затылком, уже догадавшись, что ему предстоит увидеть, подошёл Лёша к перилам.

Лиса вбросила себя на балкон, рухнула на пол. И съёжилась на нём — улиткой. С расстояния пары метров, их разделявших, Лёше был хорошо виден охвативший Лису колотун. В тот момент он не знал, чего хочется ему больше — убить эту… эту! — или полюбить. Залюбить бы её так, чтобы встать не могла, не то, что ходить! И самому, чтоб таким же, рядом…

— Вставай, — негромко произнёс он. — Воспалением лёгких давно не болела?

Дрожь прекратилась, но раскрутиться в человека сил явно не хватало.

— Если не встанешь, перелезу я — и подниму, — всё так же убийственно холодно, мерно и тихо вбивал он под неё клинья слов.

Встала. Отряхнулась. Достала из бабушкиного гардероба то самое пальто — из толстенного драпа. Лёша сначала не понял, что Лиса намерена делать, решил — хочет согреться. И едва успел остановить её:

— Не бей в дверь — где ты стекла потом достанешь, подумала? Что, форточку рядом не видишь?

Она посмотрела вопросительно… чёрт возьми, как же это здорово, когда рядом тот, у кого соображаловка работает лучше, чем твоя собственная… блин, стыдно — могла бы и сама допереть…

К ней на балкон полетел армейский складной нож. Краткий курс юного взломщика Лёша прочитал вослед, на что ушло полторы минуты. И ещё три Лисы потратила, выковыривая Лёшиным ножом планки, державшие стекло. Лёгкий дзынь второго стекла, аккуратно просунутая меж осколков рука… И вот форточка нараспашку — а уж пролезть в неё и подавно не составило труда. Обошлись, в общем, малой кровью.

И самое главное — Аля вовремя приняла таблетку.

С неимоверным облегчением смотрела Олеся, как её подопечная отправляет лекарство по назначению. А из коридора раздался звук открываемой двери…

Лёша виновато кивнул на ключ:

— Я его только вынуть хотел, туда-сюда покрутил, и вдруг…

Олеся всплеснула руками и, горестно покачав головой, спрятала запылавшее лицо в ладони. «Боже, боже, что же я творю? И зачем я вообще? От меня всем одни проблемы…»

Её стиснутый зубами стон взбудоражил Чертяку, как обычно, крутившегося у щиколоток. Потревоженный котик, не разобравшись в происходящем, занял стойку, вздыбил ирокезом шёрстку на хребте и зашипел в пространство, как маленькая чёрная змейка.

Лёша быстро, в один шаг, чтобы Лиса не успела спрятаться, оказался возле неё. Поймал смятённый взгляд и очертя голову ринулся в поцелуй.

Не требовал, не просил, не вымаливал — терпеливо касался сухих, обветренных губ, упрямого подбородка, любопытного нахального носа, грустной складки между бровей и снова возвращался к замершему в удивлении рту, дразнил, звал позабыть отчаяние, обещал унять любую боль, приняв её груз на себя, исцелял, исцелял, исцелял…

И ни на сантиметр не сдвинулись его ладони с её талии — пусть сама захочет этого, пусть сама позовёт в ту дорогу, по которой можно идти только вдвоём, где нечего делать человеку в одиночестве.

Ты позовёшь меня? Окликнешь по имени? Примешь ли смех и плач, что подарю тебе я? Встретишь ли со мной рассвет? Дозволишь надеяться, что и закат мы встретим вместе?

* * *

Не белёсая туча величаво ползёт с севера и кружится над городом, обещая снегопад — то вращаются жёрнова богов. Да не сами по себе — мы, простые смертные, стеная и кляня долю свою человеческую, тянем ту лямку — и кружится над нами вечность.

Окно нараспашку, шаль на плечах, стылый ветер играет с прядями волос — и одна, одна. Есть высшая радость в одиночестве, в том одиночестве, которое наполнено таинством зреющих мыслей. В том одиночестве, которому даровано счастье созидать — и отдавать потом миру. И миру.

«Как я люблю эту пору — глубокой, зрелой осени, которая вот-вот — и превратится в зиму. Это осеннее время — преддверье смерти, новой жизни весть. О, а ведь кусочек строчки. Н-да, «письма ещё не написанных песен читаю на стекле…» Спасибо тебе, Костя Кинчев, что ты есть такой, здесь и сейчас, и что в мире живут и твои стихи.

И у меня вдруг стало опять проклёвываться… Оживаю? Не знаю, не знаю… Записываю, что сочинилось нынче, сюда, в дневник, потому что больше всё равно некуда. Не письма же Серёже во Францию слать? Зачем травить душу и ему и себе? Всё равно между нами лежит никогда. И нету брода через эту реку. А тоненький мостик наших мыслей друг о друге не в счёт… Ах, ладно, что себя растравлять опять, в самом деле?

  Ты снился мне. На тёмном полустанке

  Стояли мы, разлуке вопреки.

  Вращало мир безумием пурги

  Неумолимое веретено Ананке.

  Ладонь в ладонь — переплетенье судеб

  Бесчисленных — твоих — моих — твоих —

  Во сне соединенные на миг

  Стояли мы среди вселенской мути.

  Мы в этот сон уже не возвратимся:

  Разделены пространством, как стеной.

  Но знаю я, любимый, ты со мной

  Обвенчан — невозможностью единства».

Она с усилием поставила точку. Задумалась. Снова опустила кончик ручки в уже наметившуюся дырочку. Терпеливая бумага снесла и этот укол, и возникшие вокруг точки лепестки.

«Невозможность единства… и ведь поймёт только тот, кто и сам пережил это. Но больше я такого в своей жизни не допущу — умные люди учатся на своих ошибках, а дураки их повторяют!!!