– Мне не нравится.

Наклонившись к Симоне, я прошептала:

– Ему икота не нравится?

А она покачала головой, мол, нет, и прошептала в ответ:

– Это у него с детства. Неспособность контролировать дыхание.

И действительно, ему явно не удавалось сдержаться. Все ждали. Потянувшись за стойку, Саша сказал:

– Эй, старик, принеси мне рассол из-под пикулей. Меня бабушка научила.

– Просто сглотни три раза.

– Нет, – сказал Ник, насыпая в чайную ложку сахар. – Вот, подержи во рту.

– Выпей чашку воды вверх ногами, – беззвучно произнесла я.

– Джейк, – начала Симона, и он снова поднял руку, ее останавливая.

Он снова икнул, все его тело заходило ходуном. Она прикусила губу.

– Да возьми себя в руки, наконец, – не выдержал Уилл.

Джейк с силой хлопнул рукой по стойке, и мы застыли. Потом он обеими руками вцепился в стойку, зажмурился, сделал несколько глубоких вдохов. Ник ушел. Джейк снова икнул.

Взяв свой фужер, я пошла прочь, словно направлялась на кухню. Но оказавшись позади него, повернулась. Исчез здравый смысл, исчезли представления о приличиях. Уже начав подкрадываться, я увидела, как Симона мотает головой. Я подумала, может, твой способ не самый лучший? Может, у вас двоих все слишком серьезно, если он не может справиться с икотой?

Я двигалась решительно, незаметно. Присев на корточки, я подобралась к самому его табурету. Очутившись настолько близко, что видела волоски у него на руках, я резко выпрямилась.

– Бу! – крикнула я и обеими руками ударила его между лопаток. А потом – наперекор здравому смыслу – расхохоталась. Осеклась я, когда он чуть повернул голову. Он не смеялся. Он был убийственно зол.

– Извини, – только и нашлась я.

Я ушла на кухню, поставила по пути фужер в тележку для грязной посуды. С каждым шагом мне становилось все более неловко. Единственным утешением, пока я переодевалась в уличную одежду, мне служило то, что однажды я буду далеко, очень далеко от этого ресторана и я даже не вспомню, что повела себя как ребенок. Это ему должно быть неловко, твердила я себе. Это же просто дурацкая икота! Что за самовлюбленный мальчишка! Это ему следовало бы убегать. Но нет, это я пряталась в раздевалке, пока не успокоилась.

Когда я спустилась, он и Симона уже ушли. Какое облегчение.

– А ты у нас та еще штучка, – сказал, качая головой, Саша.

– Хочешь еще по одной? – спросил Уилл, выдвигая табурет рядом с собой.

– Глупо было с моей стороны, – сказала я.

– Давайте закругляться, – предложил Саша, собирая тарелки со своими и чужими окурками.

– В «Парковку»? – спросил Уилл.

Я помешкала.

– Ну же, Флафф, раунд за тобой. – Ник погасил свет. – После твоей выходки он ни разу не икнул. Ты его излечила.


Последствия моего падения с лестницы проступили у меня на левом бедре, на пояснице, на щеке, куда врезалась сервировочная тарелка. Гематомы набухали под кожей и лишь постепенно приобретали цвет, превращаясь в синяки. Кожа там стала сродни перезрелому нектарину, где под тоненькой пленкой кожицы перекатывается разжижившаяся мякоть. Если надкусить, весь плод взорвется.

V

Настал день, когда я узнала, что существует невидимая пропасть, проходящая через весь город, глубокая, как Большой Каньон, и у поверхности она уже, чем внизу. Можно идти бок о бок с незнакомым человеком по тротуару и не догадываться, что он или она по другую сторону.

По одну сторону были те, кто сюда приехал, по другую – на огромном и мизерном расстоянии разом – те, кто обустроил себе тут дом.

Впервые «дом» я увидела ясным днем бабьего лета, когда приняла приглашение Симоны взять на время ее «Всемирный атлас вин» и еще несколько книг, которые, как она считала, будут мне полезны в моем неуемном желании научиться определять плюсы и минусы вин Старого и Нового Света или когда бретаномицеты[25] следует поощрять, а когда опасаться. Она жила в Ист-Виллидж, в той его части, которая называется Алфавитным городом, между улицами А и Б на 9-й, в том самом квартале, где находился бар, где мы с Уиллом пили пиво, когда с ней столкнулись. Я отвела себе слишком много времени на дорогу и сама удивилась, поймав себя на том, что посреди моста Уильямсбург отчаянно вспотела.

Я уже достаточно долго прожила в Нью-Йорке, чтобы знать, что даже старшие смены в ресторане не зарабатывают столько, чтобы снимать квартиру в Ист-Виллидж одни. Симона не меняла квартиры больше двенадцати лет. Я не знала наверняка, как работает законодательное регулирование арендной платы, но решила, мол, наверное, если прожить в гетто достаточно долго, со временем будешь платить копейки или что-то в таком духе.

Симона жила в старом, почерневшем от копоти доме с вычурной пожарной решеткой. Четыре лестничных пролета. Я рассматривала здание так, точно оценивала, не переехать ли сюда, точно воображала, каково будет выносить мусор или куда отдавать белье в стирку. Я думала, что нас с Симоной ожидает важный шаг, переход на иной уровень: мы увидимся в дневное время, у нас обеих выходной. Я воображала, как она засыплет меня приглашениями: пойдем в русскую баню и посплетничаем; или можно пойти сделать педикюр и читать трэшевые журналы. Или – самое лучшее – она спросит, не голодна ли я (я специально не поела), предложит пойти куда-нибудь вместе на ланч и отведет в эксклюзивное крошечное кафе в Алфавитном городе, где говорят по-французски, и закажет кускус, и мы будем пить дешевое белое вино, и она опять будет объяснять различия между различными крю в божоле, но на сей раз заодно расскажет – тонко завуалированными намеками – о своей жизни, а я буду отвечать придуманными специально для нее историями о моем собственном терруаре, и вся моя прежняя жизнь от ее комментариев обретет упорядоченность и смысл.

– А, это ты, привет, – негромко сказала она.

Она словно бы удивилась, точно меня не ждала. На ней был узорчатый короткий халат поверх мужских шорт и майки с длинными бретельками. Голые ноги, низкая увядшая грудь. Она выглядела совсем невысокой, гораздо ниже, чем на работе. Запах Симоны: кофе, мучнистые, расцветающие в сумерках цветы, немытые волосы и легчайший душок сигарет. Я сделала малюсенький шажок за порог, я боялась дышать.

Вся квартира мне открылась с порога. Это была крошечная студия, одну стену в ней занимала череда окон на 9-ю, с которой уже к полудню уходило солнце. Пространство перед окнами было отведено под гостиную, хотя лучше было бы назвать его кабинетом. Тут не было ни дивана, ни телевизора, ни кофейного столика. Зато по стенам тянулись книжные стеллажи на высоту человеческого роста, а сверху на них высились стопки книг. К окнам был придвинут массивный круглый деревянный стол. И на нем тоже громоздились книги, пустые винные бокалы, вазы с цветами на разной степени цветения и увядания. Одинокие ступка и пестик среди белых колонн свечей. Вокруг стола стояли разномастные стулья, а в углу – глубокое кожаное кресло с потрескавшейся обивкой, сверху на него были брошены два одеяла: одно с индейским орнаментом, другое – спряденное из хлопка-сырца, какие встретишь только в лавках амишей. Возле кресла – коллекция папок для бумаг, картотечные ящики, развороты, вырванные из газет и журналов. На выкрашенных облачно-серым стенах – репродукции в рамках, первой в глаза бросалась та, на которой раскинулась нагая женщина. Интересно, может, это сама Симона? Я инстинктивно сделала шаг посмотреть, хотя и понимала, что Симона не из тех, кто повесит на стену свое изображение. Я подумала, что каждая картина своего рода талисман, потом меня отвлекли звуки музыки, – Симона опустила иглу на пластинку, и ворвавшийся в комнату джаз вернул меня в настоящее.

– Ты что сюда, бегом бежала? – спросила она, указывая на мою рубашку, которая на спине промокла насквозь.

– Вроде того. Пешком шла.

– Ну надо же. Какая ты молодец.

Мне хотелось, чтобы она признала тот факт, что я пересекла мост, что я живу всего в нескольких кварталах от нее. Мне хотелось, чтобы она спросила меня про мой дом, признала, что он находится недалеко от ее собственного.

– Воды? Кофе?

– И того и другого, пожалуйста. Без дивана?

– Диваны развивают в людях лень. Уверена, будь у меня диван, я ничего бы до конца не довела.

И что же люди доводят до конца в свои выходные? Симона походила на писательницу: в ее квартире витала аура берлоги писательницы или художницы (если я смогу найти, где прячутся холсты), но она никогда не упоминала про конкретные проекты. И она никогда не говорила о писательском ремесле. В ресторане она всегда была собранна, сосредоточена на работе, никогда не уходила в свои мысли. Она часто говорила об искусстве, она часто говорила о еде, она часто говорила о книгах.

– Ты писательница?

– Гм. Писательница. Я стараюсь ежедневно записывать что-нибудь истинное. Но если относиться к этому слишком серьезно, в конечном итоге доведешь себя до самоубийства. Это своего рода компромисс. Понимаешь о чем я?

«Я люблю тебя», – хотелось сказать мне. Но я хмыкнула. Мягко ступая, она ушла в миниатюрную кухоньку. В этой части квартирки был обустроен настил со спальным местом, так что все как будто скукожилось, чтобы вместить импровизированный «второй этаж», даже холодильник был крошечным. Зато на крючках – ряд почерневших медных сковородок.

– Ух ты. У тебя взаправду настоящая ванна.

Я прошла мимо нее к огромной чугунной ванне, которая стояла у дальней стены кухни под окном с раструбом вытяжки. Воздух тут был сырой и душный, но по виду Симоны не скажешь, что она купалась. На натянутой вдоль стены леске сушилось дамское белье, а на краю ванны стояли бутылки чистящего средства вперемежку с флаконами шампуня и жидкого мыла. У ванны были две занавески, которые сейчас были раздвинуты, лейка душа крепилась на вмонтированную в стену подставку. Вот тут-то я вспомнила про Джейка. Я посмотрела на то, как хитро, но по-дилетантски сконструирован душ, и поняла, что он тут бывал. Мне так хотелось, чтобы отпечатки его рук проступили по всей квартире.

– Ах это. Должна признать, я все еще ее люблю. Когда я впервые увидела студию, домохозяин пообещал, дескать, построит перегородку и поставит душевую кабину, выкинет эту ванну. А я настояла, мол, хочу ее оставить. Тогда я была очень романтичной. Я думала, я буду пить вино в ванне, пить кофе в ванне, давать аудиенции, сидя в ванне. Я знала, что просто должна тут жить. Эта квартира одна такая осталась во всем здании. Домовладелец извиняется всякий раз, когда меня видит. – Рассмеявшись, она подала мне стакан воды. – Может, чуток грустно, что она до сих пор доставляет мне столько радости?

– Ты правда пьешь вино, сидя в ванне?

– У меня было в этой ванне много бурных ночей. Шальные ночи, шальные ночи, мое богатство[26].

– А это не опасно? Что, если бы ты отключилась?

– Ха! Сомневаюсь, что я пью столько, сколько ты, дорогая.

– Ха-ха, – откликнулась я и ощутила эхо наших рабочих «я», наших шутливых перебранок.

Я знала, что она сущая магия. Знала это с самого первого раза, когда она со мной заговорила. Я была права, губы у нее очень красные от природы, ведь сейчас она еще не одета и не накрашена.

– Ты выглядишь такой взволнованной, маленькая… Хочешь в нее запрыгнуть?

Я не знала точно, на что она намекает, но запрыгнула в пустую ванну под гирлянду кружевного белья. Откинувшись на спину, я осмотрелась по сторонам, пытаясь понять, нравится ли мне отсюда вид. Симона наливала воду в чайник, сосредоточилась на ритуале приготовления кофе.

– У тебя поразительная квартира. Из нее просто невозможно уйти, – сказала я.

Было такое ощущение, словно ничего в этой квартире не было случайным, словно все родилось прямо тут. Светло-серые стены казались театральным занавесом, мегаполис – далеким, точно находился в Европе и совсем не походил на тот, где я влачила свое повседневное существование. Мои мысли замедлили бег. Внезапно на меня навалилась бесконечная усталость, все тумблеры во мне разом перешли в положение «выключено». Мои веки дрогнули, потом опустились.


Я считала, что сомкнула глаза всего на несколько секунд, но на стойке в стеклянной колбе «Кекекс» стоял фильтр-кофе. Сидя на широком подоконнике, Симона вполголоса разговаривала по телефону. Я выпрямилась, в голове у меня ухало, ощущение было такое, точно я вот-вот упаду в обморок. Вот она сложила телефон. Я увидела, что для меня налита кружка: она стояла рядом с маленьким молочником и плошкой с тростниковым сахаром, в который была воткнута ложка. Кружка была кричаще бирюзовой, с надписью «Майами».

– Извини, что отключилась. Жутковато, наверное, выглядело со стороны.

– Ничего. Это очень уютная ванна. Разве ты не рада, что я ее сохранила?

Ее взгляд и пальцы побежали по рядам книг. Она все еще была в мужской майке, но успела надеть джинсы, на носу теперь красовались очки. Кофе был горячим, но свет в комнате переменился. Нежные чары развеялись. Я понятия не имела, как долго была в отключке, но свет подсказывал, что слишком долго. Симона начала снимать с полок и складывать на стол книги.