– Майами? – спросила я, с надеждой поднимая кружку.

– Сколько ты сможешь унести?

– Поеду назад на поезде, поэтому сколько скажешь. – В голове у меня была пустота. – Мне ехать всего одну остановку.

– Гм-м…

– Хочешь, сходим на ланч? – чересчур громко спросила я. – То есть хочешь пойти со мной на ланч? То есть можно пригласить тебя на ланч? В благодарность за книги. За то, что пригласила к себе.

– Звучит восхитительно, но, боюсь, у меня на сегодня планы. В другой раз.

Мне хотелось заплакать.

– Ну, а я пойду на ланч. Посоветуешь хорошее местечко? Куда бы я могла пойти одна. На ланч.

– М-м-м…

Она казалась рассеянной, словно ее занимает что-то другое. «Ланч, Симона! – хотелось закричать мне. – Еда! Отнесись ко мне серьезно».

– Есть «Лайф-кафе» в парке. Тебе там понравится. Можно сидеть на террасе. Там мило… да, там мило… Боже, как время бежит…

Она кивнула на стопку – шесть книг, две – потолще любого учебника, какие у меня были в колледже. Сходив на кухню, она принесла две пластиковые продуктовые сумки, побарабанила пальцами по губам, сосредоточенно пробегая глазами по комнате.

– И вот это. – Быстро пройдя к полке, она сняла тонкий томик.

– Эмили Дикинсон?

– Самое время перечитать святую покровительницу шальных ночей.

– Эмили Дикинсон?

– Просто получи удовольствие. И посерьезней отнесись к картам Франции. Ничто не расскажет тебе о вине столько, сколько местность. Выискивай байки и анекдоты, вино и есть история, так что ищи сюжет и нить.

– О’кей.

Я не могла пошевелиться. Ее энергия выталкивала меня за дверь, но я не хотела уходить. Я огляделась по сторонам, ища, за что бы ухватиться.

– Ээ… спасибо за кофе. Что это за сорт?

– Вкусный, правда?

Открыв дверь, она встала у косяка. Я вышла в коридор.

– Можно я как-нибудь еще приду?

– Конечно, конечно, – откликнулась она с чрезмерным энтузиазмом. – И скоро. И чтобы поесть как следует. – Когда она сказала «скоро», прозвучало как «никогда».

– Увидимся завтра.

Она уже закрывала дверь. Я спустилась до самого последнего пролета и только потом расплакалась.

Иногда моя печаль была такой глубокой, что казалось, я ее унаследовала. У моей печали имелся рефрен, и, хотя к тому времени, как я добралась до Первой авеню, я сумела справиться с рыданиями, он все равно крутился у меня в голове. Он был нутряным и нелогичным, и я повторяла его снова и снова: «Прошу, не покидай меня, прошу, не покидай меня, прошу, не покидай меня». Он преследовал меня всю дорогу домой, стал фоном для выкриков скучающих анорексичных подростков на углу Бедфорд-авеню, контрапунктом аляповатому дзыньканью музыки из бодеги и глухому рокоту поездов. Я слышала, как повторяю его вслух, входя в свою комнату. Я пнула лежавший на полу топчан. Вот когда я поняла, насколько далека от меня Симона. Я увидела пропасть. Проехав всего одну остановку, я проделала огромный путь… Прошу, не покидай меня… Логично, наверное… Еще никогда я не чувствовала себя такой одинокой.


В понедельник утром Цветочница привезла свернутую в трубочку кору корицы, ветки лавра и навощенные яблоки. Повара выдумывали предлоги, зачем бы им выйти из кухни, лишь бы на нее посмотреть. Со мной она поздоровалась голосом диснеевской принцессы. Эдакий птичий щебет. Но композиция у нее получилась сдержанно величавая и, как ни мучительно мне это признавать, прекрасная.

В перерыв я пошла гулять между палаток фермерского рынка на Юнион-сквер. Листья полыхали всеми оттенками пламени, но я не могла на них сосредоточиться. Я видела только яблоки. Яблоки, сложенные пирамидами, способными раскатиться от одного взгляда. Яблоки всех сортов… «Эмпайрз», «Брэбернс», «Пинк-Лэдиз», «Мэкунз»… Женщины в лосинах, мужчины в шарфах. Дымящиеся чаны сидра. Я купила яблоко и съела его на месте.

Усвоила ли я его аромат и мясистость? Чрезмерную сладость мякоти? Чувствовала ли я когда-либо раньше фатальность осени, как ощущала ее сейчас костями, пока наблюдала за беспокойно задумчивыми потоками пешеходов. Меня охватило ощущение безнадежности. Накрыло, как одеялом. В тот момент я не могла вспомнить сады, цветение, жизнь яблока за пределами города. Я знала только, что это смиренный плод, созданный из ничем не примечательных мгновений. Это просто еда, подумала я, дожевывая огрызок и косточки. Однако она уносит нас в зиму. И помогает продержаться.


Джейк дважды проверил, выключен ли свет. Пока он поднимался из подвала, его шатало. Он набросил кожаную куртку, и она с тихим шорохом упала ему на плечи. На одном лацкане – массивная заколка, золотой якорь. В ту пору весь город словно бы разом облачился в кожаные куртки. Я вообразила себе, как кричу: «Эй, сегодня что, день кожаных курток? Где вы их взяли?»

– Выпьем по одной? – спросил у него кто-то.

– По одной в самый раз, – откликнулся он.

Мы гурьбой вывалились на улицу. Воздух был на вкус, как стальные ножи и фильтрованная вода. Неподдельный холодок – как предостережение.

В «Парковке» сущая давка, народ стоял в четыре ряда. Посетители сегодня были необычные, скорее всего студенты младших курсов. Едва мы вошли, как словно бы попали в сырое облако пота. Меня сразу оторвало от Уилла и Ариэль, и я стала пробираться в дальний угол. Чьи-то локти норовили ткнуть мне в лицо, руку зажало в толпе, кто-то схватил мои пальцы. Я вырвала руку, бросила сумку на пол и заорала:

– Мне дышать нечем…

Оказывается, я забыла, какой Джейк высокий. Когда я повернулась, он стоял ко мне вплотную, точно мы в подземке в час пик, мой нос оказался на уровне его ключицы. Я ничего не видела, кроме кожаного воротника. Кто-то толкнул его в спину, на меня, и мой нос коснулся его груди. Бергамот, табак. Я подняла на него глаза. Вот черт…

– Привет, – выдавила я.

– И тебе привет, – откликнулся он.

Я закусила губу. Он не собирался двигаться с места. Ни к стойке, ни в туалет, ни даже чтобы снять куртку.

– Простите, – взвизгнул кто-то и протиснулся мимо него.

Он упер руки в стену у меня над головой. Его пот. Его запах.

– И не говори, что я о тебе не забочусь, – сказала, протискиваясь и протягивая мне пиво, Ариэль.

– Спасибо. – Я приложила бутылку ко лбу. – Кажется, я тут сегодня не выдержу.

– Как знаешь, Скиппер. Скажи, когда будешь уходить. – Она перевела взгляд с меня на Джейка. – Чтобы я знала, что ты нормально добралась домой и все такое. Мне надо бежать, Божественная там зашивается, умирает со смеху.

Я хлебнула пива. Я его перемолчу – вот какой у меня был план. Рано или поздно он что-нибудь скажет.

– Можем пить напополам, – не выдержала я.

Он взял бутылку, наклонил, я смотрела, как двигается его адамово яблоко, он протянул бутылку мне. В его взгляде был вопрос. Я кивнула.

– Ты никогда со мной не разговариваешь, – сказала я.

– Разве?

– Да. Похоже, я тебе не нравлюсь.

– Разве?

Его глаза, почти бесцветные, затуманенные, сосредоточенные. Зубы с налетом от вина. Он подался ко мне.

– Ты все принимаешь близко к сердцу. Тебя любая малость ранит. Ты слишком серьезна.

Его дыхание как хмель и фиалки.

– Да, – сказал я.

– Мне это нравится.

– А ты как будто ничего не воспринимаешь всерьез.

Он отвел взгляд, прошелся им по залу «Парковки». Но его взгляд возвращался ко мне каждые несколько секунд, когда нас кто-то толкал.

– Иногда, – сказала я, – у меня возникает ощущение, что мы разговариваем. Но мы не разговариваем.

Отняв от стены руку, он взял прядь моих волос. Намотал ее на палец. Я затаила дыхание.

– Как твой синяк?

– Нормально.

Я отвернулась – так, чтобы было не видно щеку, хотя синяк уже почти исчез. Джейк отпустил мою прядь.

– Я на них в суд подам. Эти лестницы – сущий идиотизм.

Он терпеливо кивнул. Хищные волчьи скулы, угловатое аскетичное лицо. Кольца на длинных пальцах: роза, половинка черепа, золотая масонская печать.

– Это Йорик? – спросила я, указывая на кольцо с черепом.

– В том-то и проблема. – Он забрал у меня пиво. – Я не флиртую с девушками, которые много читают.

Он улыбнулся, зная, что меня поддел. Что-то умело садистское было в том, как он со мной играл. Я отвела глаза. Посмотрела снова. Я открыла было рот, но осеклась. Я двинулась в сторону туалетов, но не двинулась с места. Он отдал мне бутылку, и я сделала большой глоток.

– Ты растеряна, – сказал он. – У тебя это на лице написано.

Ну, что на это сказать?

– Я просто стараюсь все делать как следует.

– По жизни?

– Да, по жизни.

Снова забрав бутылку, он прикончил ее одним долгим глотком, меряя меня взглядом с головы до ног. Дело в моих драных джинсах и серой футболке? В моих кедах-конверсах? Куда подевались все наши?

– Я хочу… то есть я хочу больше, чем делать все как следует. Я хочу на себе проверить любое ощущение, примерить на себя любой опыт.

– Ха! – Он с силой хлопнул по стене у меня над головой. – Так она тебе цитирует Китса? Ты слишком податливая, чтобы рядом с ней находиться.

– Я не ребенок, – возразила я, но почувствовала себя обманутой.

– Ты не ребенок, – повторил он. – Ты хотя бы знаешь, в чем разница между опытом и желанием опыта?

– Ты ничего обо мне не знаешь, – отрезала я.

Но он видел меня насквозь. Как в тот вечер, когда увидел все мои страхи, так и сегодня он видел, как я напугана. Я попыталась отвлечь себя пивом, но бутылка была пуста. Кожу на голове у меня пощипывало от пота. Резко сдернула с себя шарф, на мгновение пережав себе горло. Ощутив воздух на шее, я испытала прилив бесшабашности. Я задрала подбородок, откинула голову и опустила ресницы.

– Все в твоих глазах. Это ни с чем не спутать. – Он провел большим пальцем по моей щеке. – «И даже в храме наслажденья скрыт всевластной меланхолии алтарь…»[27]

Его пальцы скользнули по моей щеке, к которой прилила краска, проникли в волосы – сухие, безразличные. Другая его ладонь прижалась к синяку у меня на бедре, точно он интуитивно нашел кровь под кожей.

Когда он меня поцеловал, я произнесла «о боже!» ему в рот, но слова, как и все остальное, были проглочены.


В то мгновение не существовало ни Джейка, ни ресторана, ни города. Только мои желания бушевали у меня в крови, напитавшись электричеством и властью улиц. И все до единого не знали жалости. Я чудовище, или вот оно каково, ощущать себя человеком? Он не ограничился прикосновением губ, нет, это были его зубы, его язык, нижняя челюсть, руки, вжимающие меня в стену, под конец схватившие мои запястья, стискивающие меня. Я отбивалась. Я всхлипывала. Я шипела.

Сомневаюсь, что это был приятный поцелуй. Когда все закончилось, я чувствовала себя избитой. Оглушенной, рассерженной, неудовлетворенной. Он ушел в сырую душную толпу за пивом и не вернулся. Не знаю, как долго я стояла, уставившись на боксеров на картине, пока Скотт не спросил, хочу ли я есть, а я ответила:

– Умираю с голоду.


Мы всей оравой ввалились в двери сечуаньской забегаловки в Нижнем Мидтауне. Я поискала часы на стене и, по счастью, не нашла. Пустота смотрела с высоты на клеенчатые скатерти, ничто не напоминало, что эта ночь закончится.

В забегаловке было довольно людно, смешанный контингент в столь поздний час: одни смотрелись респектабельно, другие походили на нас – измученные и взвинченные. Едоки не встречались друг с другом глазами, следуя закону анонимности, правящей бал в ярко освещенных, открытых всю ночь заведениях.

Да, мы умирали с голоду. Скотт отмахнулся от меню, и мы привлекли внимание официанта, после чего Скотт заказал неимоверное количество еды из «настоящего меню», которое никогда не распечатывают.

Пиво по два доллара, на вкус – как едва забродившая вода с дрожжами. У нас текли слюни. Никаких перемен блюд – через десять минут тарелки начали с грохотом ложиться на вертящийся крутящийся поднос в середине стола, и мы дружно накинулись. Моллюски в галлюцинаторном сечуаньском масле, гнезда холодной кунжутной лапши, огненная красная подлива, которую Скотт назвал «ма по тофу», холодные потроха («Просто съешь», – сказал Скотт, и я послушалась), хрустящая утиная кожица, томленая зеленая фасоль, тоненько нарезанные острые баклажаны, огурцы в луковом масле…

Мы потели, мы тяжело отдувались, из глаз у нас текло. Еще салфеток! Соусы лились рекой, летели брызгами во все стороны. Еще риса! Я коснулась губ – онемевших и наэлектризованных. Желудок у меня раздулся, превратившись в чужеродный, плотный шар. Я подумала, не пойти ли сблевать, чтобы потом затолкать в себя еще что-нибудь.

– Если бы это был ваш последний ужин, что бы вы съели? – спросила я вдруг.

Это была из тех ночей, когда не страшно, что твоя жизнь может оборваться.

– По-настоящему продолжительное омакасе[28]. Эдак из тридцати четырех блюд. Хочу, чтобы их приготовил сам Есуда. Он наносит соевый соус собольей кисточкой.