Я зажмурилась, и она потрепала меня по затылку.

– Конечно, Скиппер. Как знаешь.

С трудом подняв голову, посмотрела на дверь. «Просто встань и уйди», – подумала я. Той ночью был лютый холод, и ветер стучал в заклеенные окна. Из черного окна вместо знакомого отражения на меня смотрело ехидное, мерцающее лицо – зубы сжаты, осуждает.


Сквер казался захудалым, палатки на фермерском рынке поредели. Фермеры делали ставки, когда ударят первые заморозки. Окна моей комнаты были почти всегда закрыты, щели заткнуты старыми футболками. Я стучала по дряхлой холодной батарее, следила за ней, как за оракулом. Но наиболее явно о смене времен года говорило то, что насекомые перебрались под крышу. Первыми появились плодовые мушки-дрозофилы. Они повисали облаком над ликерами в баре, над сливными отверстиями раковин. Они взлетали, стоило тронуть сырую тряпку. Россыпь черных точек на кремовых стенах. Зоя подняла этот вопрос на «семейном» и раздала всем дополнительные задания.

– Дрозофилы – кризис, – провозгласила она и для верности выбросила вверх кулак.

Вот почему я очутилась в желтых перчатках по локоть, с рулоном бумажных полотенец и бутылкой безымянной синей жидкости у раковины позади барной стойки.

– Отлично выглядишь, Флафф, особенно на карачках, – поддел меня Ник.

– Я не понимаю, – сказала я, но подразумевала: «Почему я?»

– Ты женщина, я думал, убирать – у вас в генах.

Он слил в бокал водянистые остатки коктейля и протянул мне.

– Поощрение в жидком виде.

– Что там? – потягивая напиток, я кивнула на раковину.

– Думаешь, я знаю? В последний раз я убирал под той раковиной в конце восьмидесятых.

Вздохнув, я стала на колени. По мере того моя голова опускалась, менялся сам воздух, сделался затхлым, в нем появился привкус чего-то цитрусового, но главным образом я уловила вонь химикатов.

Я заглянула под раковину. Там было темно.

– Ничего не вижу.

Ник подал мне фонарик. Со слов Зои выходило, что слив состоит из сифона и сливной трубы под названием «колено». А еще где-то там есть водный затвор, который не дает стокам подняться из канализации назад в раковину.

Посветив, я увидела ручки, винные пробки, фольгу, клочки бумаги, вилки, монеты. Я повела лучом в поисках места, где сливная труба уходит в пол. Найдя его, я охнула и поскорей выключила фонарик.

Ник стоял, облокотившись на стойку.

– Что нашла?

– Плохи дела, Ник.


«Позади» Джейка стало поистине демоническим. При наилучшем раскладе мы сталкивались в начале его смены, около полудня, когда он еще не отошел после вчерашнего, – тогда он был не в духе, ворчлив и избегал встречаться глазами. Тогда я могла делать вид, что его игнорирую. Хуже приходилось, если он успевал накачаться кофеином, если пил мелкими глотками игристое, если аппетит у него просыпался…

– Я сзади, – произнес Джейк.

Я застыла у сервисного бара, где стирала пыль с бутылок с аперитивами. Метелка из перьев – на «Сюзе», взгляд – на «Лилле». В свете висячих ламп вспыхивают частички пыли.

Сначала моей спины коснулось его плечо, потом неспешно и длительно мышцы груди. Его большой палец едва ощутимо тронул мой локоть. Я затаила дыхание в ожидании, когда все закончится.

– Я сзади, – произнес он.

Я застыла у узкого прохода между высокими стеллажами, где убирала на полки чистые квартовые контейнеры. Передо мной потрескивало пламя открытых конфорок, за спиной – стаккато ножей по пластмассовым разделочным доскам. Опустив руку, я прижала ее к боку и стала ждать.

Он положил руку мне чуть ниже бедра или чуть ниже ягодиц, на шов моего нижнего белья. Он подвинул меня и задержал движение, положив вторую ладонь на бедро. Любой другой позволил бы мне пошевелиться. Любой другой подождал бы, когда я отойду. Он же протиснулся.

– Прошу прощения, – сказал он.

Мне нечем было дать сдачи.


– Не души бутылку, милая, – сказала Симона.

Она сидела за пустым столом на Антресоли: волосы распущены, в бокале перед ней остатки бургундского – подарок с одного ее стола. Я помогла ей закончить ее «дополнительное» и теперь открывала под ее надзором бутылку. Я ослабила хватку.

– Ты поворачиваешь. Держи бутылку так, чтобы наклейка смотрела на меня.

– Я не поворачиваю.

– На Сицилии считается, что, если держишь бутылку так, чтобы человек не видел наклейку, то насылаешь проклятие. Перестань пялиться на нее, смотри на меня.

– Не так уж она повернута. Гораздо лучше, чем раньше.

– Плевать мне на «лучше, чем раньше», мне важно, чтобы было как надо.

Я схватила еще бутылку. Щелчком выдвинула из нарзанника лезвие и провела им по ободку.

– Жду не дождусь, когда у всего будут отворачивающиеся крышки.

– Типун тебе на язык. Ты поворачиваешь бутылку.

– Но как мне провести ножом по кругу, не поворачивая?

Забрав у меня бутылку, Симона продемонстрировала: полоснула ножом по часовой стрелке, потом повернула запястье, чтобы ладонь смотрела вверх, и нож прошел под фольгой, блестящий кружок отвалился. Она взяла еще бутылку «Бургей Каберне Фран». У нас было по бутылке каждого столового вина, чтобы я могла по-настоящему попрактиковаться.

– Почему ты столько всего умеешь?

– Я давно занимаюсь своим делом.

– Нет, все тут давно своим делом занимаются. Ты знаешь, о чем я.

– Я считаю, что нельзя делать что-либо, не выкладываясь на все сто процентов. Обслуживания это тоже касается.

– Считается же, что это непыльная работенка.

– Любая работа «непыльная» для тех, кто не любит пользоваться головой. Я – в незначительном, но величавом меньшинстве, которое считает, что прием пищи – это искусство, как и сама жизнь.

Я совершила очередной надрез, и фольга отвалилась идеальным кружком. Я выжидательно посмотрела на Симону.

– Еще раз, – только и сказала она.

– Но не только в том дело, что сама работа трудная. По утрам я просыпаюсь с мыслью, что мне нужен взрослый.

– Это ты и есть. Ты взрослая.

– Нет, ты моя взрослая, – сказала я, и она улыбнулась. – С тех пор как сюда переехала, я еще даже одежду не стирала. Честное слово.

– Такое случается поначалу. Закинь в прачечную, потом забери.

– Раньше я занималась спортом. Бегала.

– Такое тоже случается. Пойди в фитнес-клуб.

– Я никогда не хожу в банк, чаевые наличными куда-то теряются.

– В «Парковке» скорее всего, маленькая. Равновесие!

Она указала на бутылку, которую я держала почти горизонтально. Я ее выровняла.

– Тебе бы стоило поговорить с Говардом.

– Извини?

– Можешь записаться на разговор тет-а-тет с Говардом. Для менеджеров они обязательны, но Говард включил в программу и официантов. Можешь обсудить свой прогресс или просто пожаловаться на работу. Задать какие-нибудь глобальные вопросы.

– М-м…

Я смотрела на нее, пытаясь понять, к чему она клонит. У меня возникло такое чувство, что я стою на краю чего-то или, может, меня припирают… если не к стенке… то к чему-то… Мне вспомнилось, что Уилл говорил про Симону и Говарда, а еще я подумала про хостес-анорексичку Кейтлин. Даже ее лицо стерлось у меня из памяти. Пытаясь вспомнить что-то о ней, я видела перед собой только фамилию в графике смен.

– Странно было бы с ним о таком разговаривать. А кроме того, для этого у меня есть ты.

– Я серьезно. Он может дать тебе совет во многом, в чем не могу я.

– Почему это не можешь быть ты? – Я поставила бутылку. – Я не хочу с ним разговаривать.

– Я понимаю, что тебе очень трудно открыться другим людям, но как раз Говард мог бы тебе помочь…

– В чем помочь? Навлечь неприятности на друзей? Устроить себе нервный срыв и уехать назад домой? Закончить переводом в другой ресторан?

Говард был не так уж плох. Но его равнодушие к Кейтлин, то, как он ее списал, словно вообще стер из жизни, меня расстроило. И еще у меня возникло ощущение, что Симона меня отсылает.

– Ну, я же не сплетничать тебя к нему отправляю, – протянула она. Тон у нее стал заметно холоднее. – Он наставлял многих девочек вроде тебя…

– Девочек вроде меня?

Я напряглась. Поставила бутылку. Порез на указательном пальце снова открылся.

– Извини, молодых женщин. Молодых женщин, которые, как и ты, переехали в большой город и… – Она покрутила рукой в воздухе, словно очерчивала мое будущее.

– И что? – Вопрос вырвался слишком громко.

В зале внизу Уилл поднял голову, и я ему помахала. «И что?»

– Послушай, я договорюсь о встрече. Ты можешь поговорить с ним, пока меня не будет…

– Я не хочу, Симона.

Мой тон переменился, и я увидела, что он возымел действие. Я дала ей понять, что не стану чего-то делать.

– Ну, разумеется. – Она поправила волосы. – Что ж, тебе надо еще потрудиться над навыками подачи вина. Могу я хотя бы попросить тебя попрактиковаться в мое отсутствие?

– Ты куда-то уезжаешь?

Неужели она такое сказала? Неужели Симону отпустят из ресторана?

– Да, самое время.

– Какое время?

– Малышка, День благодарения на носу. Мы с Джейком едем домой.

Мы с Джейком, мы с Джейком… Мы с Джейком исчезнем.

– Джейк меня поцеловал, – услышала я собственный голос, точно кто-то чужой на меня ябедничает.

Я так долго сдерживалась. Разумеется, я хотела сразу же ей рассказать. Мне хотелось понять, вдруг она уже знает. Но это было как инжир или устрицы. Больше всего на свете мне хотелось накопить общих мгновений – только моих и Джейка.

– Да, верно.

Она словно бы не реагировала, принимала мои слова безучастно. Я не могла доискаться причины напряжения, которое как туча разрасталось во время последних наших уроков и понемногу пропитывало саму атмосферу зала.

– Я не знаю, – произнесла я. «Да заткнись же!» – велела я себе, а вслух добавила: – Я не знаю, что это значит.

Симона вздохнула. Долгое время она смотрела на меня молча.

– А что, по-твоему, это значит?

Я пожала плечами. Что бы я ни сказала вслух, на фоне ее невозмутимости это прозвучит по-детски глупо.

– Я постоянно ему говорю, что у женщины должно быть нужное настроение, иначе не стоит ее целовать. Иначе всех ждет сущий ад.

Люди слышат то, что хотят услышать. Я услышала только: «Я постоянно ему это говорю». Постоянно, постоянно… мы с Джейком… Из пальца у меня шла кровь, и я сунула его в рот.

– Тогда хорошей тебе поездки, – сказала я.

Я повернулась и начала спускаться, цепляясь за перила.

– Хороших тебе выходных, – ответила она, когда я была уже на середине лестницы.


Попробую объяснить еще раз. Иногда он жевал слова. Приходилось придвигаться, чтобы разобрать, что он говорит. Он часто повторялся.

Мы как раз допивали отрытые для гостей бутылки «Каберне Фран», которое Джейк разливал на кубики льда и которое на вкус было как тимьян и клюква… и я вдруг спросила, когда он уезжает домой на День благодарения, а он ответил, мол, скоро. Я подалась вперед и спросила еще: «Когда?» Он повернулся, и мне почудилось, что я словно бы в перекрестье прицела, а он повторил, мол, скоро. Едва не падая с табурета, я снова спросила: «Когда? Может, нам стоит поболтать до твоего отъезда?», а его ледяные глаза ответили: «Детка, меня уже нет».


Я натирала ножи у станции официанта в передней части зала, как вдруг кто-то произнес мое имя. Эти звуки пронзили меня, как нож: мое имя, которого я не слышала много месяцев. Внезапно я увидела версию себя, которая вообще не приезжала в большой город, никогда не падала с лестницы, не говорила глупостей, на которую не орали, которую не проклинали. Она была в безопасности и практически мертва.

Это был парнишка, с которым я училась в колледже. Я даже имени его не помнила. Он был в костюме. Они всегда в костюме, когда приходят с родителями. Или хотя бы в спортивном пиджаке и галстуке. Моим первым порывом было сбежать на кухню, вторым – сделать вид, что я не расслышала. Но я подумала, а вдруг Симона за мной наблюдает, и тепло улыбнулась.

– Ты тут работаешь? – спросил он, явно глазам своим не веря.

– Да. Да, работаю.

Я попыталась увидеть свое новое «я» со стороны, но различила только красные и белые полосы форменной рубашки. Почему я надела красную, которая всегда наводила меня на мысль об Уолдо и клоунах? Я вышла из своего тела и стала наблюдать за происходящим с вершины лестницы на Антресоль, с потолка, с другого побережья.

– Забавно! – сказал он.

– Да, животики надорвешь.

– Ты тут живешь?

– Не в ресторане.

– Ха-ха! Круто, что ты сюда переехала. Ты живешь на Манхэттене?

– В Уильямсбурге. Это район. В Бруклине.

– Я про него слышал. Вроде как хипстерское местечко, да?

«Не та часть, где я живу», – подумала я. Но я знала, какой ответ от меня ожидается.

– Да. Уйма… – Слова никак не складывались. – Уйма художников, которые… идут в гору.