– Но они все в моем шкафчике вечно пачкают! – У меня ныли зубы. Что-то в спине у меня сломалось. – Я всегда ставлю их под халаты.

– Ты вчера вечером пила с поварами?

– Откуда ты знаешь?

– Скотт мне сказал, что ты вырубилась. Он сказал, ты упала посреди перекрестка.

– Это он вчера нажрался! – отрезала я.

Я не знала, было ли у меня что-то со Скоттом. Может, и было. Когда Уилл произнес его имя, я смутно вспомнила какой-то флирт и почувствовала себя задетой.

– Ты такая симпатичная с похмельем.

Я сделала глубокий вдох.

– Уилл. Я прошу прощения. За любую дезинформацию. То есть если ввела тебя в заблуждение. Я хотела сказать, извини, если у тебя какие-то идеи… Это была очень… пьяная неделя.

– Что это значит?

– Это значит, что я, похоже, мою жизнь не контролирую. Я, похоже, вообще со всем перебираю, понимаешь?

– О’кей, – отозвался он и ненадолго задумался. – Ты можешь на меня опереться, сама знаешь.

– Нет, я не это хотела сказать. Извини, если я что-то сделала.

– За что именно ты извиняешься? За какие такие действия?

Уилл явно думал, что мы флиртуем. Не знаю, когда именно я расслабилась в его присутствии, ведь с того самого признания в туалете «Парковки» я держалась настороже, но мою бдительность притупили время, пиво и кокаин. И с отъезда Симоны я чувствовала себя беззащитной.

– Я даже не знаю, Уилл. Я ничегошеньки не помню.

– А… – протянул он. И встал. – Шеф их выкинул.

– Что?

– Вчера. Каждый год все, что остается на выходные по случаю Дня благодарения, выбрасывают. На доске объявлений висит записка. Посмотри в мусорных баках в проулке. Возможно, мусор еще не увезли.

Он собрался уходить. Я уставилась на него во все глаза.

– Извини, – сказал он, – тебе следовало предупредить уборщиц.

И действительно они были там. В третьем мешке, со свернувшимся молоком, стухшей едой и разлагающимися бумажными полотенцами. От накатывающей тошноты у меня сдавило горло.


Слив в полу под раковиной угрожал стать рассадником. Кусочки разлагающихся фруктов, хлебные корки и прочие отбросы слиплись в непрозрачную серую слизь. Ума не приложу, почему никто не догадался об этом раньше, ведь вода почти не проходила. И эта первобытная слизь стала рассадником всевозможных форм жизни, которым не место в ресторане. Самыми очевидными оказались плодовые муки-дрозофилы.

В отдельно взятой дрозофиле не было ничего особенно страшного, но в массе они проявляли пугающее, слепое упорство. Если их потревожить, они поднимались густым облаком, а после садились ровно на то же место. В кошмарных снах мне снилось, как они приземляются мне в волосы, залепляют мне глаза.

Зое я об ужасе под раковиной рассказала сразу. Она тогда покивала, и дело с концом. Но, когда снова пришел мой черед чистить слив, я решительно поднялась в офис, где она изящно клевала филе-миньон из тунца.

– Я не могу вычистить слив, Зоя.

– Какой слив? – удивилась она.

– Тот самый. Тот, про который я тебе рассказывала, про отвратительный слив под стойкой, в котором живут дрозофилы.

– Ты мне ничего не говорила.

– А вот и говорила, причем несколько недель назад.

– Никто мне ничего не говорил. – Встав, она раздраженно одернула блейзер. – Мы не сможем решать проблемы, если не будем работать сообща. Мне нужно, чтобы ты выполняла свою дополнительную работу и сообщала администрации, если не можешь это сделать.

Никогда раньше я не видела в ней властного администратора. Она была марионеткой Говарда и Симоны, несчастной кабинетной рабыней, которая заботилась о том, чтобы сходились выручка и чеки и которой каждую неделю приходилось перекраивать и подгонять графики смен официантов, за что все ее ненавидели. Возможно, дело было в том, что Симона уехала, а может, меня чуток все достало.

– Мне очень жаль, но я правда поставила в известность администрацию. В твоем лице. Никаких денег на свете не хватит, чтобы я за этот слив взялась. – Я положила на стол желтые перчатки. – Тебе самой стоит взглянуть.

На мгновение мне показалось, она сейчас выпишет мне штраф. Но она пожала плечами и встряхнулась всем телом, точно разогревалась перед тренировкой. Она взяла со стола желтые перчатки.

– Слив под барной стойкой?

Когда мы спустились вниз, Ник споласкивал и вытирал рабочую поверхность стойки – одно из последних дел перед закрытием. Увидев перчатки Зои, он произнес:

– Я бы их сейчас не тревожил. Это не может подождать пять минут?

– Нет, меня информировали о серьезной ситуации…

– Ага, эдак месяц назад, Зоя…

– Хватит. – Она предостерегающе подняла руку.

Пройдя за стойку, она огляделась по сторонам. Достала из-под стойки фонарь и вилку. Уж и не знаю, зачем ей понадобилась вилка – для защиты, может быть? Она опустилась на колени, а две секунды спустя завопила, закрывая лицо руками. Дрозофилы все как одна поднялись облаком, и я со всех ног дунула на кухню.


Иногда, будучи в хорошем настроении, Том позволял Ариэль ставить ее музыку, пока мы всасывали свои дорожки прямо со стойки или помогали ему поднимать на столы стулья.

– Я тебе анекдот про полярных медведей рассказывал? – спросил он. – Закончив свою дорожку, я передала ему мою обрезанную авторучку.

– Да, про половых комедий.

– Черт, тебе нужно подыскать себе новый бар.

– А тебе новые шутки, старик.

Он передал ручку Саше, Ари стояла, уставившись в окно, все ее тело напряглось. Предполагалось, что Божественная встретится с нами тут еще два часа назад. Я вытерла нос. Каждая мышца в моем теле напряглась, потом размякла, у меня подкосились ноги. Я сползла по стойке и в конечном итоге села на пол.

– Ух ты! Заборитсый.

– Кто сегодня заботится о беби-монстре? – поинтересовался Саша. – Только не я, у меня свидание через двадцать минут.

– У тебя свидание в четыре утра? – спросил Том.

– Мы договорились на четверть пятого. – Саша глянул на часы. – По-твоему рановато?

– Можно нам еще, Том? – попросила Ариэль. Подводка для глаз у нее размазалась, так что казалось, что лицо покрывают черные щербины.

– Да брось, Ари, я же только что прибрался.

– Я дорожку насыплю, я и подотру. Ну давай же! Посмотри, Скиппер уже в улете, нам тоже нужно чуток расслабиться.

Том глянул на входную дверь, и они с Ари обменялись каким-то многозначительным взглядом.

– Я не в улете, у меня все путем, – сказала я с полу.

Ладони у меня вспотели, и так приятно было водить ими по холодной, грязной шероховатой плитке.

– Нам нужны «Негрони»! – потребовала Ари, протискивалась за стойку.

– Эй, подождите ребята, подождите, я тоже хочу посмотреть!

Я рывком вскочила на ноги. Я стащила со стойки табурет, и он показался легким как перышко, – я не могла налюбоваться на свои руки.

– Правило одной трети, – сказала Ари, наливая в джиггер «Кампари», и, вперившись в меня взглядом, добавила вполголоса: – Разумеется, к жизни оно тоже применимо.

Остальные расхохотались.

– Хватит, ребята, не надо потешаться над Симоной, – поспешно вмешалась я. – Правило одной трети – важный урок! Как капучино! Ну, я про то, что идеальный капучино на одну треть эспрессо, на одну треть молоко, на одну треть пенка, но главное, что нужно, чтобы пенка и молоко были идеально интегрированы… то есть аэрированы…

– Только послушайте нашу девочку! – сказал Уилл.

Стащив табурет, он сел рядом со мной, и я его обняла – от душевной щедрости, захлестываемая любовью, которая меня переполняла и для истолкования которой я нуждалась в наркотиках.

– Теперь у нее словесный понос, – сказал Саша.

– Нет, погодите, ребята, это правило…

– Правило одной трети, – вмешался Том. – Я вам когда-нибудь рассказывал, как привел к себе двух немок? Не так весело, как можно подумать. Даже до гонореи.

– Однажды я перебрал кетамина и очутился с двумя толстыми безобразными придурками, та еще радость. – Тут Саша повернулся ко мне: – Даже не думай его пробовать!

– Трети, тройки, три амигос, – сказала я. – Нет, простите, пять амигос.

– Господи, Скиппер, заткнись уже и насыпь нам ровную дорожечку. – Ариэль искала что-то в своем айподе. – Потом по домам.

– Тебя прет? – спросила я у Ари, потом повернулась к Уиллу с Сашей: – Погодите, вас прет? Кого-нибудь прет? – Я выложила дорожку, как она меня учила – приблизительно на длину сигареты, ровную, с четкими, сходящими на нет концами. – А меня еще как!

Ари протянула мне «Негрони», и на вкус коктейль был как сироп от кашля.

– Лекарство. Эй, парни, кажется, я ненавижу мою работу.

Они расхохотались.

– Нет, я серьезно, там ведь в последнее время как-то депрессивно и грязно становится, а?

– А ты как думала? Эй, поглядите, Алиса проснулась, и – ну надо же! – кругом дерьмо, никакой страны чудес.

– Может, тебе время от времени стоит нажимать на паузу, – предложил Уилл, и я от него отвернулась.

– Я ставлю твою любимую песню, Скиппер.

Ари была агрессивна по части музыки. Она записала мне несколько миксов на СD – глубина моего невежества, воплощенная в 16 треках. Впрочем, добра это не сулило. Для Ари удовольствие от музыки всегда было обусловлено безвестностью исполнителей. Как только композиция становилась известной, она обзывала ее хламом и двигалась дальше. И тем не менее она вечно пыталась заниматься моим образованием. Всякий раз, когда я говорила, что мне нравится песня, которую она поставила, она кривила губы в разочарованной усмешке и говорила: «Да что с тебя взять». На мой взгляд, в этом была вся суть ее стараний.

– Ты не знаешь, какая у меня любимая, – сказала я.

Когда я заглянула в ее глаза, они были как окна за пеленой дождя – не видно, что внутри. У меня же внутри затрепыхалась тревога, и я отпила еще коктейля.

– Только не «Эл-Си-Ди»! – Том для верности ударил ладонью по стойке.

– Да я лучше застрелюсь, Ари, – сказал Уилл.

– Имела я вас, имела я ваших матерей, а если хоть слово скажете против Джеймса Мерфи, я, мать вашу, вас поубиваю.

Зазвучало «Биение сердца». Я захлопала в ладоши.

– Ух ты, она мне правда нравится!

– Ты чего визжишь, как свинья?

– Брось, Саша, это же моя песня!

Я повела плечами, зажмурилась, голова у меня кружилась, за веками вспыхивали белые цветы. Схватив Сашу за руку, я стащила его с табурета. Я дернула головой, чтобы волосы упали мне на лицо, как меня учила Ари. Мое тело извивалось под волнами синтетического баса. Это был танец апатии. Я слышала, как поет Ари, и, когда Уилл взял меня за руку и крутанул, я улыбнулась, подпевая:

– Призывать руку свыше… Опереться… недостаточно для меня, о…

Внезапно все застыло, и я посмотрела на дверь. На пороге стояла – неуверенно, настороженно – Божественная. Помахав ей, я глянула на Ари, у которой в руке был бокал.

Пролетев в дюйме от моего носа, бокал врезался в стену рядом с Божественной.

Мне показалось, все произошло в полной тишине: я видела, как бокал разбивается, как дождем сыплются на пол осколки, но не слышала никакого звона. Задержка со звуком – я прикрыла ладонью глаза.

– Где тебя, черт побери, носило?

– Вали отсюда, Ари! – взвыл Том. – Мать твою за ногу!

Божественная, явно под транками, стояла с безмятежно-вопросительным видом. Схватив сколько в горсть влезло коктейльных соломинок, Ари швырнула и их тоже, и тут Уилл схватил ее за плечи.

– Извини, извини! – услышала я чей-то перекрывающий музыку крик.

Песня закончилась, и я сообразила, что это я кричу. Не глядя на Ариэль, Божественная подошла к стойке и со вздохом взялась за щетку.

– Прости, Том, – сказала она.

– Так значит, прости, Том?!

Ари извивалась, а Уилл прижимал ей руки к бокам.

– Пойдем-ка, куколка, вечеринка окончена.

Саша подхватил сумку Ари, а Уилл перекинул через плечо ее саму, и все двинулись к двери. Саша помахал кому-то в окно:

– Смотрите-ка, Виктор-детка тут.

– Я тебя знаю! – орала Божественной Ари, из нее рвался прямо-таки нутряной рык. – Я тебя насквозь вижу!


Почти пять утра в сквере. Стылая ночь – такие следует проводить в постели. В канавах дребезжали пустые бутылки; плотная, как воск, тьма окутала деревья. Мы не смогли заставить Ариэль поехать домой, она все выхаживала, ярилась и курила. Саша с Виктором сразу куда-то свалили. Я думала: «А мне что мешает уйти? Почему я тоже не могу поймать такси? Неужто все одиночки должны пережидать такое вместе?»

Оставалось только слушать Ари… Божественная нимфоманка, торчит на сексе, пусть и без диагноза, но Ари-то признаки известны. Божественная-де сущая тупица, сплошь титьки и задница. Божественная даже не лесби, Ариэль стыдно на люди с ней показаться. Божественная ее использовала… Для чего именно – оставалось неясным.

– Прими транк, детка, – сказала я. Я курила из солидарности, но мне было тошно, я потела, меня била дрожь, отходняк получался тяжелый.