А еще история с «Опусом»… Мне очень хотелось обвинить Джейка, но я не могла. По неведомой причине я достала не 2002 год, а 1995-й. По неведомой причине Симона презентовала его гостям, открыла, налила им продегустировать. По неведомой причине Говард заметил это, когда обходил зал.

– А, девяносто пятый, просто невероятная бутылка! – разулыбался он. – Как вам сегодня пьется?

Крепыш за столом сумрачно хохотнул.

– Лучше две тысячи второго, который я заказал. Спасибо вам.

– Ты слышала? – спросила Ари, проносясь мимо меня с тарелками. Минуту спустя она вернулась с пустыми руками и добавила: – На сей раз Симона взаправду налажала.

Я увидела их с Говардом у станции официантов. До меня донесся его голос, спокойный, без обычной вкрадчивости, просто резкий:

– Только для особых гостей… огромная утрата… Не похоже на тебя.

Нет, хотелось закричать мне, это не она была, а я. Но я видела, как Симона кивнула, помада у нее стерлась в середине губ, там, где она их прикусывала. Мне стало нехорошо. Пришла забрать кофе Хизер, и я призналась в содеянном.

– Бывает, – отмахнулась от меня Хизер.

– Но Симона…

– Это правда ее вина. Она презентовала вино, она вслух назвала винтаж, она обратила их внимание на год на этикетке. Ей следовало бы заметить. Поэтому ведь она старшая смены, а ты бэк на подхвате.

Меня это не удивило.

– Хочешь персиковую вкусняшку?

– А что это?

– Просто ксанакс.

Она достала таблетку персикового цвета.

– Думаешь, я смогу выполнять на этом работу?

– Твою работу мартышка на ксанаксе делать сможет, тыковка. И, вероятно, налажает меньше. Это же не настоящий наркотик.

И не настоящая работа, подумала я, беря таблетку. К сервисному бару подошла Симона.

– Мои капучино за Сорок Третий?

– Уже ушли, – с готовность оттарабанила я.

Я лично отнесла их всего через пять минут после того, как она пробила заказ, приготовила их раньше пяти других тикетов.

Она повернулась к Хизер.

– У тебя еще есть?

Закинув таблетку в рот, она проглотила не запивая.

– Симона, мне очень…

– Пустяки, – сердечно сказала она. – Хизер, Восемьдесят Шестой стол «Опус» девяносто пятого. Это была последняя бутылка.

Таблетка застряла у меня в горле. Я все сглатывала и сглатывала, но она растворилась там и на вкус была как кислая кровь Джейка. Остаток смены он со мной не разговаривал.


Кофемашина всегда была горячей зоной. Тем, кому выпала смена «на напитках», полагалось драить ее с особым тщанием, и я считала, что остальные бэки тоже так поступают. Но когда из портафильтра, который я только что взяла в руки, вылез таракан, когда я всем этим швырнула о стену, разметав по стойке молотый кофе, оставив отметину на стене, когда насекомое – невредимое – убралось восвояси… ну, я перестала относиться к чистке кофемашины так уж серьезно.

Зое полагалось быть нашим генералом в войне с насекомыми, а на деле это свелось к тому, что она просто заказывала и заказывала разные моющие средства и орала по телефону на разных дезинфекторов. Каждый новый обещал истребление в течение нескольких часов, каждая оранжевая бутыль с черепом и костями обещала смерть. Зоя оклеивала бутылки спрея бумажным скотчем, на котором писала, где им следует пользоваться: Кофемашина, Слив бара 1, Слив бара 2. Зоя модифицировала чеклисты дополнительных работ, заказывала специальные тряпки, чтобы вычищать ледогенератор, особые синие полоски бумаги (брать их в руки следовало, только надев резиновые перчатки), которые полагалось вешать там, где развелись дрозофилы.

Не сделала Зоя одного – не избавилась от тварей. К моему глубокому удивлению выяснилось, что от центра до окраин во всех до единого ресторанах Нью-Йорка есть насекомые. Я все еще согласилась бы есть с полу в кухне – там было чисто, как в операционной. В наши обязанности входило оберегать покой и неведение гостей, которым не по зубам жестокая правда города. В сущности, за это они нам и платили. Мы говорили: «Это просто зима», «Это просто из-за сквера», «Это просто стройка дальше по улице», «Это же «Блю-Уотер-гриль». И все это было правдой.

Однако, когда Уилл нашел доисторического вида сосульку-таракана, даже мне захотелось бежать блевать. Таракан изысканно застыл в ледяном кубике. Уилл выковырял его из ведерка для льда. Разинув от изумления рты, мы передавали его друг другу, пока он не начал таять. На такое мы говорили «Мать Вашу Черт Бы Его Драл. Гад-Ость».

Я делала свое и ставила инициалы в чеклистах Зои, которые висели на досках объявлений над рабочими станциями. Но однажды, когда я вешала мой передник на крюк, он упал в щель за морозильной камерой. Когда я заглянула туда, стена оказалась покрыта насекомыми. Покрыта!!! Семьи, поколения тараканов размножались, питались, умирали в уюте под теплосбросами холодильника. Я перестала так отчаянно сражаться. Мы были в меньшинстве.


– Oursins[36], – воскликнула, войдя на кухню, Симона.

Не поднимая глаз, я продолжала работу: выскребать огарки из мелких подсвечников на столы. Кто-то не долил в них воды, и воск пристал к стенкам. Я уже и не помнила, кто это сделал, – вполне возможно, я сама.

– Что? – переспросила я на случай, если она обращалась ко мне. В последнее время наши приятные беседы сошли на нет.

– Il sont manifiques[37], Шеф, – продолжала она уже тише.

Вдвоем с Шефом они склонились над ящиком, завороженно глядя на лежащий там золотой предмет. Мне действовало на нервы, когда она переходила на французский в разговоре с Шефом, Говардом или Джейком. Она так понизила голос, что до меня доносились лишь отзвуки романтичного языка, и поняла, что меня в общий разговор не принимают. Я снова и снова извинялась перед ней за «Опус». День спустя я призналась Говарду, а он, как выяснилось, уже про это забыл. Мне оставалось только ждать, когда она смилостивится и снова обратит на меня внимание, когда посмотрит на меня так, словно я так же достойна интереса, как предмет в ящике, – который оказался морскими ежами, прошу прощения – oursins.

На «семейном» Шеф возвестил:

– Сегодня у нас Plat de Fruits de Mer[38]. Все очень традиционно. Устрицы, мидии, моллюски, креветки и маленькие улитки. Но исключительным его сделают – свежайшие, ослепительные ежовые молоки на половинках панциря.

Кто-то присвистнул.

– Семнадцать порций. Подаем только завсегдатаям, ребята. В печатное меню блюдо не пойдет. По сто семьдесят пять долларов за «башню».

– За «башню»? – вырвалось у меня. Ко мне повернулись головы.

– Уже сезон, друзья мои, – вмешался Говард. – Люди празднуют. Они ждали шанса пообедать у нас. Вы здесь, потому что вы умеете улавливать их настроение, поэтому присматривайтесь к своим столам. Посмотрите, не заставит ли это блюдо петь дифирамбы нашему ресторану. И разумеется, вам решать, но я крайне рекомендую шампанское или, возможно, в качестве альтернативы шабли…

Я пошла за Симоной наверх в раздевалку, где она копалась в чистых передниках, с одержимым упорством пытаясь найти тот, что покороче, как ей нравилось. Я сама понимала, что насильно пытаюсь вызвать оттепель, но я устала ждать.

– О’кей, объясни мне.

– Что объяснить?

– Ежовые молоки…

– Прошу прощения?

– Я хотела сказать, пожалуйста, ну, пожалуйста, расскажи мне. Разве у ежиков бывают молоки?

– Ежовые молоки – это молоки морского ежа, которые увенчают сегодня вечером композицию из даров моря.

– Но что в них такого особенного? – Я всплеснула руками, чтобы заставить ее продолжать.

– А ты у нас избаловалась, да?

– Нет! – Я расправила плечи. – Мне не нравится выклянчивать информацию. Ты что, на меня обижена?

– Не драматизируй. Разве тебе не надо сосредоточиться на работе?

– Я стараюсь!

Она повыше поддернула передник на талии, и на мгновение в ней возникло что-то материнское, пасторальное. Она подкрасила губы. Я увидела проблески седины в ее жестких волосах. Я увидела отметины возраста вокруг ее губ, глубокую складку между бровей – след целой жизни цинизма. Увидела осанку женщины, которая, где бы ни появлялась, всегда неизбежно оказывалась в центе внимания – не благодаря лоску или совершенству, а благодаря самообладанию. К чему бы она ни прикасалась, она ко всему прибавляла апостроф.

– Довольно жутковато, – сказала она, изучая в зеркале свое лицо, оттягивая щеки, – когда начинаешь видеть в зеркале собственную мать.

– Мне-то не узнать.

– Да, тебе не узнать. Ты себе всегда будешь казаться незнакомой.

Вот еще одна причина, почему я ее любила, – она никогда не ударялась в жалость. Я не нашлась, что ответить.

– Наверное, твоя мать была красивой, – сказала я, наконец. – Ты ведь красивая.

– Ты так думаешь? – Она смотрела на меня из зеркала, моя лесть не произвела особого впечатления.

– Почему ты не хочешь иметь парня?

Не знаю, что на меня нашло, но вдруг я сделала два предположения. Во-первых, что у нее нет мужчины, а во-вторых, что мужчины у нее нет, потому что она не хочет отношений.

– Парня? Какое смешное словечко. Боюсь, я удалилась со стези любви, маленькая.

Она самую малость, но явно смягчилась. У меня получилось!

– В Марселе можно пойти утром в доки. Морских ежей умудряются привезти еще живыми. Такой прямолинейный, на скорую руку обмен: банкноты за деликатесы. Между валунов валяется мусор: пустые раковины, вскрытые ножом, промытые в соленой воде и тут же высосанные. Мужчины устраивают себе ланч, открывая бутылки резкого домашнего вина, за едой смотрят, как приходят и уходят корабли. Молоки – это словно бы яичники самих кораллов. Предполагается, что они наделяют огромной силой. Роскошная, даже сладострастная текстура, незабываемый вкус. Он остается с тобой на всю жизнь.

Подбирая на ходу волосы, она направилась к двери, потом задумчиво на меня оглянулась.

– В жизни есть столько всего, чем можно пресытиться: молодость, здоровье, работа. Но к настоящей пище – к дарам океана, ни больше ни меньше! – это не относится. Пища – одно из немного в нашем жалком деградированном мире, что позволяет безопасно погрузиться в наслаждение.


– Выматывает, – сказал Говард, кладя на стойку шерстяное пальто стального цвета, фетровую шляпу с мягкими полями и кожаные перчатки. Выглядел он так, словно явился из сороковых годов двадцатого века. Посмотрев на входную дверь, он мне улыбнулся: – Тебе, правда, понравится.

– Да, – согласилась я. Крутанув молоко, я плеснула его на эспрессо. Я в точности знала, как он пьет макиато. – Да, физически утомительно. Но есть еще кое-что, что каждый вечер меня просто пришибает. Но я никак не могу определить, что именно.

– Энтропия, – откликнулся он, словно за сегодняшний день я шестая, кто об этом заговаривает.

Он поднял брови, проверяя, знаю ли я слово, а я подняла брови в ответ, показывая, что скептически отношусь к его употреблению.

– Скорее проблема несовпадающих желаний. Ресторан – феномен, отдельный от нас, но из нас состоящий, – имеет набор желаний, которые мы называем обслуживанием в смену. Что такое обслуживание?

– То, что выматывает?

– Порядок. Обслуживание – это некий свод правил для контроля за хаосом. Но у гостей и официантов тоже свои желания. К несчастью, мы стремимся разрушить порядок. Мы производим хаос – нашей волей, нашей неупорядоченностью, нашей непредсказуемостью. Но ведь… – Он отпил, и я кивнула, давая понять, что внимательно слушаю. – Мы же люди, верно? Ты – человек, я – человек. Но еще мы – ресторан. Так что мы вечно восстанавливаем равновесие. Мы вечно стремимся восстановить контроль.

– Но можно ли контролировать энтропию?

– Нет.

– Нет?

– Мы можем только пытаться. И это утомительно.

Внезапно я мысленно увидела на месте ресторана запустение… Я вообразила, как владелец его закрывает, как через много десятилетий в будущем запирает двери, как накапливаются грязь и дрозофилы, ведь никто круглые сутки не моет полы, не драит раковины и тарелки, не стирает скатерти… как ресторан распадается на свои исходные, нефункционирующие составляющие…

– Спасибо. – Говард поставил чашку.

– Так теперь вы свободный человек?

– Вот именно. Но надо еще готовиться к Рождеству.

Я кивнула. Предрождественская суета удивляла: праздничное настроение в сквере, нелепые композиции Цветочницы над баром, с которых свисали настоящие печенья из кондитерского цеха. Даже на Бедфорд в баре «У Клема» вывесили гирлянды. Я вспомнила, каким привлекательным и милым выглядел Нью-Йорк в фильмах про Рождество, какими манящими и пышными смотрелись витрины магазинов, как человечность просыпалась в героях в самый подходящий момент для искупления, в самый подходящий момент для проявления веры. Идя на работу, я ничего такого не чувствовала. Город был холодным, радость – натужной.

– Наверное, мне следовало бы пойти посмотреть на елку на Юнион-сквер.