— Теть, а теть… Ты почему так долго плачешь? Все плачешь и плачешь…

Вздрогнув, она застыла, с трудом сдержав рвущийся наружу всхлип, и испуганно глянула вверх. Варина косматая голова свесилась с полки, глаза светились в темноте жалостным любопытством.

— Спи, спи, девочка… Все хорошо, я уже не плачу…

— Но я же слышу! — долетел до нее возмущенный громкий шепот. — И я тоже никак не могу уснуть…

— Все, извини, я больше не буду. Честное слово. Спи.

— Тетя, а можно, я с тобой лягу?

— Со мной? Зачем?

— Мне страшно. Ну пожалуйста…

— Что ж, ложись…

Быстро утерев с лица слезы и перевернув подушку, Бася устроилась на бок, вжалась спиной в стенку. Девчонка тихо и шустро слезла с верхней полки, скользнула к ней под одеяло, доверчиво зашептала на ухо:

— А я и не спала вовсе, я слышала, как вы с папой говорили. Теть, я теперь тоже не знаю, как мне без мамы жить. Папа говорит, что надо жить, а я не хочу…

— Ну что ты говоришь, глупая… Нельзя так, Варюша. Такие слова даже вслух произносить нельзя, поняла?

— Ага… Нельзя, конечно…

Дрогнув худеньким тельцем, Варя всхлипнула, и она обняла ее за плечи, прижав к себе, начала баюкать, как маленькую.

— Спи, Варенька, спи. Все будет хорошо, Варенька… Время пройдет, пусть много времени пройдет, и ты привыкнешь… Все образуется, спи… Не плачь…

— Нет. Я никогда не привыкну, что мамы нет. Я знаю, что не привыкну.

— Не надо так говорить, девочка. Слово «никогда» — плохое слово.

— Теть… А давай вместе поплачем, а? Когда плачешь вместе, не так страшно…

— Нет, Варюша. Мы больше не будем плакать. Мы будем спать. И так до утра доживем. А утро вечера мудренее.

— Ты сейчас говоришь как моя мама… Она тоже говорила, что утро мудренее. Какая ты хорошая, Бася…

Глубоко и прерывисто вздохнув, Варя затихла в ее руках, задышала ровно. Подстроившись под ее сонное дыхание, она тоже будто провалилась в яму дорожной ночи с ее монотонными железными звуками и баюкающим покачиванием полки. Организм, наплакавшись, отключился сразу и резко, будто волевым решением определил свой заслуженный отдых.

Спала она крепко, до самого утра. Даже не услышала, как проснулся Павел, как тихо скользнул вниз с верхней полки, как, морщась от бьющего в окно утреннего солнца, удивленно уставился на них, спящих в обнимку. Не видела, как губы его растянулись в грустной и долгой улыбке. Так и не сошла эта улыбка с его лица, пока он на них смотрел. Долго смотрел. До того самого времени, пока не раздался за дверью требовательный голос проводницы:

— Эй, пассажиры, мужчина с девочкой! Вставайте, надо белье сдавать! Через сорок минут ваша станция!


— Погоди, погоди… Баська, ты ли, чё ли?

Тяжелое морщинистое лицо бабы Поли дрогнуло удивлением и оплыло вниз, как перекисшее тесто из кастрюли. Опершись рукой о спинку скамейки, она даже попыталась встать, но грузное неповоротливое тело и не подумало исполнять команду, лишь слегка переплюхалось по деревянной скамье, колыхнув всем, чем можно колыхнуть.

— Здравствуй, баба Поля. А ты все такая же, не изменилась. Так и сидишь на своем посту?

— Сижу, Баська, сижу… А чего мне сдеется? Утром как выползу на свет божий, так и сижу. Весной-летом солнышко ловлю, по осени — воздушек свежий, так хорошо землицей сырой пахнет. Да ты погоди, погоди, куда торописся-то?

— Так к маме, теть Поль…

Взявшись за ручку двери подъезда, Бася обернулась, пожала плечами — неужели не понятно, куда она торопится? Не стоять же ей около соседки, в самом деле. С ней только остановись — сплетен не переслушаешь. Десять лет прошло, а она как сидела на этой скамейке, так и сидит. Нет, оно понятно, конечно, что жалкий бабы-Полин мирок грех казнить осуждением, и сплетни о соседях при ее малоподвижной жизни и не сплетни вовсе, а нечто более значительное. Тут все присутствует: и удовольствие наблюдения, и аналитическая переработка информации, и личные выводы, и постижение смысла соседской жизни. В общем, полный и сладкий суррогат личной духовности. А что — не так уж и плохо, наверное, для относительно беззаботной старости. Растворимый низкосортный кофе тоже, например, можно пить по-гурмански. И свято верить, что это и есть настоящий, бразильский. А годы тем временем неумолимо текут, текут своим чередом, отщелкивают свои законные десятки…

— Да погоди, говорю! — выдохнула из себя баба Поля и замолчала сердито, выравнивая тяжелое астматическое дыхание. — Ишь, побежала! Нету матери твоей дома, так что не торопись!

— Как — нет? А где она?

— Где, где… В больнице, вот где… Неделю назад Валька из пятой квартиры ей скорую вызывала. Как увезли, так и лежит. Инсульт у ей.

— Инсульт?! У мамы — инсульт?

— Ну да… А чего ты вскипятилась так? Чай она уж не молоденькая, Фроська-то. Шестьдесят восемь годочков, пора уже. Меня тоже первый инсульт аккурат об этом возрасте настиг. Так что…

— Баба Поля, но как же… Почему же мне об этом не сообщили?

— Да мы хотели, конечно… Валька, пока скорая не пришла, все у Фроськи твой телефон выпытывала. И в больнице врачи тоже спрашивали… А Фроська — ни в какую. Не дам, говорит, Басю зазря тревожить. Вот помру, говорит, тогда уж и звоните, и на похороны ее вызывайте. А так — нет.

— Господи, но как же это… А в какой она больнице, теть Поль?

— Ты чё, девка, совсем в своем большом городу с глузду съехала? У нас тут завсегда одна больница была, на всех про всех…

— А, ну да. Конечно. Тогда я побегу, теть Поль.

— Куда побежишь?

— Так в больницу же!

— Да погоди ты, оглашенная! Зайди хоть домой-то, опнись маненько, чумадан приткни… Не с чумаданом же побежишь к матери! Зайди к Вальке, Фроська ей ключи оставила. Хотела мне оставить, да Валька, халда, перехватила… А сама даже и не зайдет к Фроське лишний раз, чтобы цветы полить… А я бы…

С какой честностью собиралась выполнять свои соседские обязанности баба Поля, Бася уже не услышала. Взлетев на третий этаж вместе с чемоданом, принялась лихорадочно нажимать на кнопку соседского дверного звонка. Открывшая ей Валентина, маленькая коренастая женщина раннего пенсионного возраста, всплеснула руками удивленно. Не дожидаясь таких же удивленных вопросов, Бася протянула ладонь, нетерпеливо зашевелила пальцами:

— Ключи, теть Валь! Дайте мне скорее ключи!

— Ой, ёченьки, Баська… Ты откуда свалилась, окаянная? Кто тебе позвонил? Фрося же не велела…

— Потом, потом, теть Валь! Я сейчас чемодан заброшу и в больницу к маме побегу. Как она там?

— Да как тебе сказать… Не очень. Если бы просто инсульт, так еще, может, и ничего бы. Врачи говорят — сердце у нее очень слабое. Изношенное, говорят, как старая тряпка.

— Ну почему, почему вы мне не позвонили, теть Валь?! Ну как вы могли?

— Да я что, я ничего… — снимая с гвоздика и протягивая ей ключи, виновато пожала мощными квадратными плечами соседка. — Как будто ты, Баська, свою мать не знаешь! Будь ее воля, так она бы и на небеса умудрилась проскользнуть так, чтобы похоронами да поминками тебя не обеспокоить. Я вот ей говорила давеча… Да погоди, чего уж теперь торопиться-то?

Ключ в старом дверном замке провернулся впустую насколько раз, и дверь поддалась с неохотой, заскрежетала сварливо. По маленькой прихожей плыла тихая инструментальная мелодия — старинный квадратик репродуктора висел над зеркалом, на своем обычном месте. Сколько она себя помнила, столько он там и висел. И половичок домотканый под ногами помнила. И смешные шторы-висюльки в дверном проеме. Все, все то же самое, с рождения знакомое. Ничего не хотела мама менять в привычном квартирном пространстве. Вроде и денег она ей посылала достаточно — по крайней мере, на скромную бытовую модернизацию уж точно бы хватило. И ничего тут не сделаешь — натура у мамы такая, стремящаяся к добровольному уничижению. Боится она любых перемен, даже очень хороших, и то боится. Нет, ничего с этим нельзя поделать… Да и бог с ним, лишь бы на ноги встала! Надо умыться с дороги — быстро, быстро! — и в больницу бежать…

Нетерпеливый звонок в дверь застал ее в ванной, и дрогнула душа в дурном предчувствии. Кто это может быть? К маме кто-то пришел?

За дверью обнаружилось несчастное перепуганное лицо соседки Валентины с прижатой ко рту пухлой ладонью, и Бася застыла в немом ожидании плохих новостей.

— Баськ… Не успела ты до мати-то добежать… Не успела, разнесчастная ты моя! Умерла мати-то, сейчас мне Катюха, племяшка моя, позвонила. Она ж у меня медсестрой в больнице работает, аккурат в ее смену Фрося и померла… Ой, горе-то какое, Баська…

Валентина коротко взвыла, и тонкий, на одной отчаянной ноте звук ее голоса вонзился в грудь острым ножом. Горе навалилось сразу, не дав ни отпрянуть от него в страхе, ни усомниться. Навалилось, обволокло с головы до ног серым душным покрывалом, и слезы потекли из глаз тоже будто серые, будто другим, личным-собственным горем разбавленные. Пришла беда — открывай ворота.

Так потом и билась в голове эта фраза, про беду и ворота, — в суете похоронной процедуры, в мелькании черных платочков, в разговорах трагическим полушепотом. Никого у нее теперь нет. Ни семьи, ни мамы. Кругом — сирота. Нехорошо, конечно, было так думать, и стыдно, и бессовестно по-дочернему, и она усилием горестной воли все пыталась отогнать от себя эту мысль, но она возвращалась упорно, гнездилась около сердца серой птицей вороной.

Народу на похороны собралось много — полгородка пришло мать в последний путь проводить. Ничего за годы Басиного отсутствия в родном Семидолье не изменилось, даже процедура похорон осталась той же. Обязательно надо, чтобы гроб с покойником сутки в родном доме простоял, потом — чтобы до кладбища пешком, длинной процессией, чтобы с траурной, вдрызг разрывающей душу музыкой. Когда комья глины в могилу бросали, снег пошел. Крупные хлопья долетали до земли, сразу не таяли. В одночасье образовалось кругом белым-бело, ясно да чистенько, глаза слепит. Стараниями кладбищенских мужиков выросший на фоне этой чистоты глинистый холмик смотрелся страшной и голой несправедливостью, и ощущение это лишь усилилось от возложенных на него траурных венков с топорно сработанными бумажными и восковыми цветами.

Поминки провели в кафе. Собственно, никакое это было не кафе — просто бывшую дешевую столовку так теперь торжественно называли. Садились за столы в две смены. Пока одни поминали, другие толклись у входа, ежились от холода, голода да желания помянуть, то есть опрокинуть внутрь организма налитый до краев граненый стаканчик.

— Бась… А Дуська-то чего не приехала? — горестно склонилась к Басе соседка Валентина. — Вроде мы ей телеграмму дали, а она не приехала. Я самолично Катюху на почту направила и адрес на бумажке записала — Белореченская, дом пятнадцать.

— Теть Валь, у нее же другой теперь адрес… Она уж десять лет как с Белореченской в новую квартиру переехала… — подняла на нее Бася тусклые заплаканные глаза.

— Да ты что! — виновато всплеснула полными руками Валентина. — А я ж, дуреха, не знала… Какой у меня был адресок записан, тот Катюне и сунула… Это ж надо, как нехорошо получилось! Прости меня, Басяня, виноватая я…

Произнесенное на деревенский манер имя ничего, кроме горестного раздражения, не вызвало. Наверное, поживший в большом городе и узнавший другую жизнь организм этому имени воспротивился. Потому что никакая она не Басяня. Это они все тут Катюни, Валюни да Матани, а она — уже нет! И не от гордости, а от сложившихся жизненных обстоятельств. Нет! Снова стать Басяней она не сможет. И жить здесь — не сможет. А где — сможет? Кто и где ее теперь ждет?

— Бась, мы с Катюхой у тебя сегодня ночевать будем, ты не бойся, — заботливо сжала ей локоть Валентина, когда они возвращались после поминок.

— Да не надо… Зачем? — вяло отмахнулась от этой заботы Бася.

— То есть как это — зачем? Положено так!

— Кем положено? Не надо, теть Валь. Спасибо вам за поддержку, за помощь, но не надо больше ничего.

— Так нехорошо же это, Басянь! Нельзя тебе сейчас одной!

— Мне можно сейчас одной. Мне уже все можно. Абсолютно все.

— Как-то странно ты говоришь, девка… Слушай, а чего мужик-то твой на похороны не приехал? Поморговал тещей, да?

Хорошо, что вопрос прозвучал, когда они уже в подъезд вошли и поднялись по лестнице на свою площадку. Потому что можно было на него и не отвечать. Просто открыть дверь в квартиру и закрыть ее перед самым соседкиным любопытным носом. Невежливо, конечно, но пусть отвечает за свою бесцеремонность. Хотя чего там — отвечает. Здесь, в Семидолье, никто и ни за что не отвечает. И понятия такого — бесцеремонность — в местном обиходе вообще не существует. Здесь это называется — простота общения. И к такой простоте тоже надо будет привыкнуть. Хотя как? Как?!