Барон фон Штурм вручил Фредерику бокал с "Хеннеси" пятидесятилетней выдержки и сказал с неожиданным оживлением в голосе:

— А вот и мой сегодняшний трофей! Дитер, оказывается, уже распаковал его.

Фредерик, ни на шаг не отставая от хозяина, прошел к жемчужине последнего сотбиевского аукциона древностей. На мощном мраморном пьедестале возвышался так называемый "краснофигурный кратер". Стартовая цена этой штуковины примерно 510 года до нашей эры составила четыреста тысяч долларов. В конечном же счете барону пришлось выложить за нее семьдесят шесть миллионов, рекордную сумму, когда-либо предлагаемую на аукционе за греческую вазу. Но барон должен был иметь ее в своей коллекции во что бы то ни стало. А если барон решил иметь какую-то вещь во что бы то ни стало…

— Подойдите поближе и взгляните сюда. — Барон начал терпеливо объяснять, что "кратер" подписан Евфронием, древнегреческим мастером по росписи ваз, лет этак за полтысячи до рождества Христова. На секунду остановившись, он поднял глаза на Фредерика и с вежливым сомнением в голосе спросил: — Но вам это интересно?

— Интересно ли мне? Ха! — Фредерик, поклонявшийся красоте как верховному божеству, схватывавший форму, контуры и фактуру прежде, чем цвет, наслаждался сейчас каждым мгновением, испытывая прямо-таки телячий восторг.

Все фигуры на вазе были мужскими, главная сцена изображала поединок Ахелая с Гераклом.

— Гляньте-ка сюда, — сказал барон. — Фрагменты на ободе и на обратной стороне тоже сделаны кистью мастера.

Глаза Фредерика между тем остановились на двух полуобнаженных мускулистых титанах, которые сплелись друг с другом в жарких объятиях схватки.

— Если бы вы, американцы, не оказались банкротами, эта восхитительная безделушка никогда не попала бы ко мне, — и он не мигая взглянул в ослепительные глаза Фредерика и в зрачках его увидел собственное отражение. Фредерик отвел глаза в сторону, будто в поисках другого эффектного творения. Он вдруг ощутил себя слабым и беспомощным под пытливо холодным взглядом этого коллекционера и знатока искусства.

— Нельсон Банкер Хант и его брат вынуждены были продать все эти сокровища, чтобы хоть как-то рассчитаться с вашим налоговым ведомством. Нам повезло, не правда ли? — Барон двинулся, чтобы наполнить бокал Фредерика.

Фредерик же, готовый в это время ночи упасть на спину перед первым попавшимся мускулистым парнем, сейчас почему-то нервничал и лихорадочно искал глазами менее возбуждающее произведение искусства, чтобы перевести разговор на него.

— А, "Механик" Фернана Леже, — продолжал барон. — Славная картина. Обратите внимание на кубическую фигуру с гигантскими лапищами и татуированными цилиндрическими руками, которая пробивается на передний план из красочного фона в виде геометрических фигур. Блестящая конструкция, не правда ли?

Что до Фредерика, то мужчина с горящей сигаретой, сложенными крест-накрест руками и черной бородой, как его нарисовал Леже, тянул скорее на заурядного парня, слоняющегося по Кристофер-стрит, чем на композиционный центр произведения искусства 1920 года.

Художественно-историческая лекция барона продолжалась. Теперь она была посвящена обширному конструктивистскому полотну из молотящих по воде и воздуху рук, ног и, как показалось Фредерику, прочих конечностей.

— В 1940 году Леже работал в Марселе над своими "Ныряльщиками", композицией из пяти-шести фигур, ныряющих в воду. Затем он отбыл в Соединенные Штаты и однажды оказался в плавательном бассейне. — Барон вынул из кожаного портсигара одну сигару. "Не дать ли ему огоньку?" — озабоченно подумал Фредерик. — Там оказалось не пять, не шесть, а сразу двести ныряльщиков. Попробуйте в такой суматохе найти себя? Это чья голова? А это чья нога? Леже не мог предложить ответа на этот вопрос, и тогда он нашел прелестный выход. Он разбросал конечности по всему полотну.

Барон все больше входил во вкус. Он, как кудесник, очаровывал Фредерика магией своего голоса, посвящая его в таинства художественного замысла живописца и незаметно намекая гостю, в каком направлении движется вечер.

— Леже заявил: "Думаю, я оказался ближе к правде, чем Микеланджело, изучавший каждую конечность до мельчайших деталей. Я видел росписи Микеланджело в Сикстинской капелле: люди на них не падают. Они стояли в разных углах помещения. Можно разглядеть даже ногти на их ногах. Уверяю вас, когда эти парни в Марселе прыгали в воду, у меня не было времени вглядываться в детали, но мои ныряльщики действительно падают". — Барон откинул голову и рассмеялся. — Можете себе представить: Леже, дающий уроки Микеланджело?

— Отчего бы и нет? В конце концов, Микеланджело, как я его понимаю, ценил мужскую красоту гораздо больше всех своих фресок и каменных истуканов. Меня бросает в дрожь, стоит только представить живого Давида в объятиях своего создателя, Давида из плоти и крови, вдыхающего огонь в пылкую душу Микеланджело. — Фредерик БОЛЕЕ чем представлял все это.

Барон выглядел несколько испуганным.

— Может быть, все же это его гений вдыхал огонь и жизнь в холодный мертвый мрамор, — ответил он нерешительно. Он озадаченно изучал красивого парня, стоявшего перед ним, как бы впервые увидев в нем один из своих бесценных экспонатов.

— Ну, и что же теперь? — спросил Фредерик.

— Не будете ли вы так любезны, — медленно произнес барон, — не угодно ли вам будет осмотреть кой-какие экспонаты, которые я держу наверху.

Наконец-то Фредерик возликовал. Барона вовсе не интересует Флинг! Барон хотел встретиться с ним! Барон ударится в разврат с НИМ и ни с кем другим! Откуда Фредерику было знать, что последние десять лет барон ничем, кроме коллекционирования и осмотра экспонатов, не занимался. Он вдоволь нагляделся на самые эксцентричные эротические штучки — но сам никогда не принимал участия в них. С тех самых пор. Со времен Тэджо — этого красивого мальчика из Бразилии.

Поднявшись вверх по лестнице, он повернулся к Фредерику, который стоял перед ним на лестничной площадке.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я вас задержу? — Такие слова барон произнес впервые за десять лет. С требовательным блеском в обычно невозмутимых глазах он добавил: — Я задержу вас здесь.

С бесстыдным вздохом Фредерик ответил:

— Я так мечтал, что меня кто-нибудь задержит.

И что же теперь?

Картина, которую, стоя на лестничной площадке, увидел Фредерик, была не рисунком Микеланджело и не полотном Караваджо, а работой фотографа-модерниста Виктора Скребнески. Мужская модель-ню, монументальная, больше человеческого роста, возникла из переплетения света и тьмы — излюбленная тема Скребнески — и глядела в упор на Фредерика. Мальчик-мужчина с фотографии держал то ли кокосовый орех, то ли бронзовый шар, то ли диск — какая разница, что именно! — на классически вылепленном плече, открывая взору скульптурную грудь. Мощный, рельефно обозначенный живот вызывал ассоциацию со стиральной доской — настолько рябило в глазах от мышц. Фредерик пробежал глазами по античным, безупречным линиям композиции и остановился на зазывно длинном таранчике, который завис, полуизогнувшись, под густой кущей волос. Парень на фотографии был классически красив.

Фредерик — тоже. Это было так просто! Он ощутил горячее дыхание сзади себя, и руки барона обвили его грудь, проникая под рубашку через расстегнутый ворот и скользя вниз по его шелково-гладкому телу.

Он беззвучно застонал, когда ищущие губы барона жадно припали к изгибу его шеи, и замер, пока тот покрывал легкими поцелуями его плечо, скользя изящной и неожиданно большой рукой по безукоризненному торсу Фредерика.

Для Фредерика маленькие руки однозначно означали маленький конец, поэтому он затрепетал при мысли, что сулят ему эти мощные руки с длинными, толстыми, сужающимися кверху пальцами. Только однажды, в Париже, ему пришлось испытать прикосновение таких же мощных и таких же чутких рук. Тогда он в течение нескольких недель не мог прийти в себя. Так что там для него припасено в загашнике?

Значит, это была не Флинг, а он! Все чувства и желания Фредерика разом проснулись от прикосновения ищущих кончиков пальцев; казалось, барон — слепой, читающий красоты Фредерика по азбуке Брайля — очерчивая и познавая рельеф его твердого, как железо, живота, его худой, крепкий торс и, наконец, его тонкие бедра и упруго-округлые ягодицы.

Барон медленно стянул с него куртку и рубашку; Фредерик развернулся, и одежда упала на пол, образовав шелково-шерстяную горку у его ног. С каждым осторожным и пытливым поцелуем барона Фредерик как будто становился выше, стройнее, красивее, он хамелеонничал, стремясь соответствовать неземным надеждам и устремлениям барона. Он дрожал каждым мускулом живота и грудной клетки, вздымаясь и опадая, как кузнечные меха. Хоть он и не первый раз глотал эту наркоту, эти чертовы Е-таблетки, но только сейчас познал истинную меру экстаза. Только сейчас он начинал познавать ту страсть, ощутить которую способны лишь представители одного пола. Он пребывал в состоянии парения, когда все границы и ориентиры стираются. Пальцы барона, за четкостью которых стояли десятки поколений, взращенных на этом влечении, опьяняли. По гладкой поверхности кожи пробежали мурашки: барон ласкал, щипал и касался ее языком, пробуя на вкус ее солоноватую нежность.

— Ох-ма! — Что-то холодное и твердое оцарапало щеку Фредерика. "Уж не попал ли я в вертеп садиста?" — подумал Фредерик и взглянул в сторону кровати. Рядом с ней в стену были вделаны две бронзовые львиные головы с круглыми кольцами, пропущенными через разверстые пасти. Достаточно прочно для двух кожаных привязей.

— Мой перстень, — сухо пояснил барон, пошевелив пальцами. — Я его никогда не снимаю.

Чуть помолчав, он добавил:

— У меня есть еще один такой.

Другой перстень, другое кольцо с печаткой своим холодным блеском вырисовывало в пространстве контуры тела Фредерика, становящегося с каждым прикосновением пальцев и языка барона все более податливым и уступчивым.

Барон смаковал его: одной рукой он играл с левым соском, а губами припал к правому, втягивая и отпуская его — по-видимому, разновидность приветствия, принятого среди лиц королевских кровей. Ласка и страсть, опыт и мастерство. Соски Фредерика, всегда отличавшиеся чрезмерными размерами, уменьшились и обрели твердость серебряного доллара.

Для Фредерика с его миром ощущений, смещенным за самые крайние пределы добропорядочности и хорошего вкуса, своего рода спортсмена-проститутки, все это означало только то, что сквозь сгустившиеся тучи всепоглощающего желания начинает заниматься заря и для него, уставшего блуждать в ночи невостребованной жажды взаимности.

Взяв Фредерика за его нежную руку, Вильгельм Вольфганг фон Штурм другой рукой расстегнул пять пуговиц черных джинсов своего партнера, приведя тем самым Фредерика в исступление: те секунды, пока его новый хозяин расстегивал ширинку и освобождал пульсирующий дротик, показались ему вечностью.

Давление в паху стало невыносимым, и Фредерик застонал от наслаждения и боли, отброшенный в сказочный волшебный мир. Холодный металл кольца поразил его в набухшее, горячее, пульсирующее средоточие блаженства, а затем теплые, большие ладони, приласкав два мягких шара, сомкнулись в кокон. Фредерик запаниковал, почувствовав, что вот-вот кончит. Он не мог себя удерживать, слишком много всего сошлось: Е-таблетки, экстаз, красота мускулов, мужчина с мужчиной, стремительность всего происходящего.

— Я вот-вот кончу. Могу я это сделать сейчас? — Он почти хныкал.

— Нет, я скажу когда, радость моя.

— Да, да, — чуть не рыдая, сказал Фредерик. У него дух захватило, когда он почувствовал тяжелое прикосновение к своим чудесно очерченным ягодицам: пальцы барона, с нанизанными на них кольцами примерялись к его, Фредерика, заду. Словно почувствовав, что молодой красавчик вот-вот потеряет контроль над собой, барон поспешно отнял рот от красивого копьеца своего юного друга.

— Не сейчас, радость моя, еще не время.

— Да, да, как вам будет угодно, милорд.

"Какого… он обращается к барону "милорд"? Это в такой-то момент!" Голова у Фредерика кружилась. Последние остатки разума как ветром сдуло, стоило губам барона вновь сомкнуться. Фредерик выгнулся, исполняя кульбит, который совсем недавно ввел в практику гимнаст, золотой медалист последней Олимпиады. Еще никогда Фредерик не был таким податливым, таким послушным, таким горячим.

Задев спиной холодный мрамор ночного столика, он почувствовал, что оцарапался. Но уже в следующее мгновение он был препровожден на ложе любви, шедевр Жана Дюнана стоимостью два миллиона долларов, с двумя нимфами и двумя сатирами, танцующими в изголовье. "Что они знают о настоящем экстазе? — подумал Фредерик. — Что они знают о томлении двух мужчин, об их стремлении к слиянию, в котором экстаз и мука — одно и то же?". Он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что располагалось у него между ног. Он был опьянен мужским запахом, запахом силы, за которым тысячелетия мужского господства над женщинами — с их ограниченностью и приземленностью. Тело его, охваченное желанием, все более обретало очертания знаменитой статуи Давида, сработанной мастером, не брезговавшим при случае переспать со своей юной, красивой моделью.