— Но почему банки не желают хоть чуточку смягчить условия? Кингмен купил компанию, чтобы спасти ее, он уже добился кое-каких успехов, так ведь? И не он наделал все эти долги. Так? — продолжала допрашивать Гейл.

Арни поглядел на нее с уважением. Она всегда все схватывает на лету. Они говорили на одном языке — языке здравого смысла.

— Так-то так, но для того, чтобы банки пошли навстречу, Кингмен должен обзавестись партнером или получить финансовую поддержку от парня, который сможет заплатить миллиард долларов долга, если потребуется. Когда есть либо то, либо это, банки не очень настаивают, чтобы ты платил немедленно и все.

— Это точно. — Гейл вспомнила свои усилия по спасению "Кармен". Когда не нуждаешься в деньгах, банки прямо-таки горят желанием одолжить их тебе.

Арни натянул на себя футболку с изображением однодолларовой купюры на спине — подарок Гейл.

— Так откуда же Кинг собирается получить восемьсот миллионов долларов? — спросила Гейл.

— Ну, скажем, от Гордона Солид, который сидит, как минимум, на восьми миллиардах долларов наличностью; или от одной из японских инвестиционных групп; может быть, от барона фон Штурма. Альянс с кем-либо из этих парней мог бы гарантировать ему отсрочку и дать время, чтобы вдохнуть жизнь в авиакомпанию, которая дышит на ладан, — ответил Арни.

— А что за дела у Кинга с пенсионными фондами?

— Слишком рискованные для парней, которые пасут эти фонды. Игра на грани фола. Во-первых, далеко не все из них имеют достаточный капитал, чтобы сделать необходимую ставку, а во-вторых, им нужно отвечать перед вкладчиками. Можно было бы изящно и быстро сорвать куш, если бы Кингмен послушался моего совета. Распродав все по частям, мы могли бы сделать сто миллионов, закрыть долги по "Кармен" и Всемирной службе новостей, а сдачу положить в карман. — Просто, как дважды два.

— Арни, ты должен заставить его послушаться тебя. Не позволяй ему рисковать "Кармен" ради его воздушных трюков. Это же чистой воды самоубийство. — Она затрясла его за плечи, тем самым вновь возбуждая. — Если он отыщет самую малость и вложит ее в "Кармен", мы сможем расширить торговлю в Европе и должным образом презентовать нашу экологически чистую продукцию. Мы работаем по бюджету двухгодичной давности, Арни! Что он рассчитывает получить от нас, перекрыв нам кислород? — Гейл сорвалась на крик.

— Я знаю, знаю, знаю! Я пытался раскрыть ему глаза, но у него какие-то навязчивые идеи, которые не дают ему взглянуть на дело трезво. Я только что перетасовал цифры, чтобы сделать нас более привлекательными на переговорах с братьями Стернзоми, хотя и не уверен, что это вполне порядочно. — Арни жадно поглядел на Гейл, и на лбу у него запульсировала жилка. Гейл тут же уловила его мысль и потянулась за карменовским мускусным бальзамом, чтобы втереть его в утомленные члены дружка.

— В конце концов все образуется, — упрямо сказал Арни. — Кингмен ни разу в жизни не делал неверных шагов. Если того потребует бизнес, он и мать родную не пожалеет. — Арни закрыл глаза, пока Гейл массировала сверкающую макушку его голого черепа.

— Действительно, — фыркнула Гейл, — до сих пор он не поддавался ни на какие сантименты.

— Он может сохранить все и оказаться с барышом, если просто-напросто распродаст авиакомпанию. Думаю, в конце концов до него все дойдет. Должно дойти, он достаточно смышлен для этого, — заверил Арни.

— Но ведь у него за душой ни единого чувства. Он мыслит ОДНИМИ цифрами. Я же испытала все это на своей собственной шкуре, или ты уже забыл об этом? — Гейл словно воочию увидела себя в те дни, когда Кингмен украл у нее "Кармен Косметикс", лишив ее всего.

— Все так, но он кружит вокруг этой авиакомпании, как бабочка вокруг свечи.

— Да, я слышала, как он вещал на эту тему. Одного не пойму, чем его так притягивает эта авиакомпания? — вздохнула Гейл.

Арни задумался на минуту.

— Он ни за что не хочет выпускать ее из своих рук. По его словам, в детстве у него не было ни одного игрушечного самолета.

— Ой-ой-ой! Как же это так? Он же вырос на деньгах компании "Беддл Ламбер"? Где-то там, в Канаде. Давно ли Канада входит в число стран, где люди умирают от голода?

— Я тоже этого не понимаю, — пожал плечами Арни. — Вообще, он странный тип. А потом эти его кошмары…

— Кошмары? Какие кошмары? — встрепенулась Гейл.

— Иногда Кинг заснет в самолете или в кабинете, а когда проснется, то он весь в холодном поту, дрожит и возбужденный такой. Однажды он проснулся, перепуганный не на шутку. Сказал, что видел себя во сне пацаном, продающим пиво и билеты в городке аттракционов. Берешь билет и можешь проехать на чертовом колесе, пострелять молочные бутылки или деревянных гусей в тире. Кингмен во сне подбил всех гусей, но, когда хотел получить приз, все эти карнавальные образины в масках повытаскивали винтовки и расстреляли его в упор!

— Бред! Какая-то невообразимая чушь! Может быть, он впал в маразм? Гении всегда впадают в конце жизни в маразм. Ты не замечал за ним каких-нибудь еще признаков слабоумия? — спросила Гейл.

— Да ты что, Гейл! Брось, это всего лишь дурацкие сны!

— Тебе следовало бы отправить его к доктору Корби, Арни. Разве не подозрительно, что он сводит с ума всех своих жен и подружек? И так ли уж случайно он взял долю во всех этих психушных заведениях?

Гейл привстала на локте и задумалась, прикидывая, что она может получить в ситуации, если Кингмен окажется психом.

— Кто знает, может быть, нам следует запрятать его в Эджмиер, и тогда я смогла бы в одиночку заправлять "Кармен", а ты — воплощать в жизнь свои мудрые и тщательно продуманные идеи.

И она укусила Арни в мочку уха — главную эрогенную зону на его теле.


Эджимиер


Почти упав на каменную скамью, высокая блондинка с отекшим лицом рассеянно оглядела горное озерцо. Особое ее внимание привлекли белые лебеди, скользящие по зеркальной поверхности. Она проследила, как один из них, медленно выйдя на берег, заковылял по низкой траве, растеряв при этом всю свою грациозность и привлекательность.

— Совсем как я, — сказала она. — Все меня любят — в постели, в естественной моей среде. И ни один мужчина, по крайней мере ОН, не задумался о том, что я, может быть, не так уж плоха в обычной жизни.

Она ударила кулаком по колену. Гнев пожирал ее изнутри. Право на такие прогулки она выпросила у доктора Корбина — чтобы освежиться. Для нее были заранее забронированы отдельные апартаменты в Пейнсхилле, в Инглвуде, В Нью-Джерси, то есть во всех остальных заведениях доктора, но она объявилась именно здесь, свалившись как снег на голову. Корбин курирует и это заведение, так почему бы ей не побывать здесь? Пейнсхилл? Нет, там слишком много знакомых лиц и голосов. Слишком близко к Нью-Йорку, слишком много ее клиенток, упаси от них Господь! Изобилие болтливых леди с французским маникюром постоянно напоминало бы ей о том, о чем она как раз пытается забыть. А здесь, в этом тихом месте, ее не узнает никто. Эджмиер — Окраинное Озеро. Ей нравится это название. Есть в нем что-то опасное и умиротворяющее одновременно. Место, где можно отыскать край самой себя, свое озеро или мать — ощущение ласкающего моря, ЛА МЕР[14]. Она взорвалась истерическим хохотом. Вот уже несколько недель ее перемалывали жернова ночных кошмаров и давних грез с одним и тем же сюжетом, варьирующим тему убийства. Она поняла, что нуждается в помощи, либо она попытается наяву проделать то, что уже неоднократно прокручивала в своем воспаленном мозгу.

— Эджмиер, усмири во мне зверя! — закричала она, обращаясь к живописному словно нарисованному озеру.

— Прошу прощения, вы мне? — Леди в шляпе садовника и холщовых перчатках оторвалась от роз и подняла голову.

— Это я разговариваю сама с собой, не обращайте на меня внимания. Я — психопатка. Тронутая. Именно поэтому я и здесь. — Сидя на скамье, Тенди раскачивалась взад и вперед. Леди-садовник вновь вернулась к своей работе.

— Я тут потому, что день и ночь, ночь и день думаю все об одном и том же. И знаете о чем? Об убийстве. Я хочу убить этого человека, чтобы сполна, сполна с ним рассчитаться. Он страшная тварь, и без него на земле будет только легче дышать. На меня находят припадки неконтролируемой злобы, только и всего-то. Вам приходилось ощущать что-нибудь в этом роде?

Однако леди-садовница молча и не оборачиваясь занималась своим делом.

— Доктор Корбин говорит, что я все еще люблю этого парня, но он ошибается: я его ненавижу, я хочу отомстить за то, что он сделал со мной. Я знаю все его секреты… Вы здесь тоже — пациентка? И по какому же поводу? — спросила Тенди.

Леди-садовница на какое-то время прекратила подстригать розы, стянула перчатки, защищавшие ее руки от шипов, и бросила взгляд на разговорчивую душевнобольную женщину, машинально потирая запястья. Затем взяла маленькую мотыгу и начала рыхлить землю. Работа в саду, как наркотик — ее рутинное однообразие пожирает твои тревоги и боль, как тля пожирает листья.

— Надо полагать, и меня определят здесь на работу вроде этой, а? Наверняка подберут что-то такое, что я смогу делать лучше, чем то, для чего я ему была нужна. — Голос Тенди зазвенел от отчаяния. Она понимала одно: если она прекратит говорить, то заплачет. Что же, что же ей делать? В чем суть их хваленой терапии? В том, чтобы оставлять человека наедине со своим личным, персональным адом? Может быть, ей стоило бы делать маникюр здешним сумасшедшим и выслушивать их бред, еще хуже, — их молчание? Ей стало дурно, и она вновь заговорила:

— Вас научили ухаживать за цветами здесь или вы занимались садоводством до того, как загремели сюда? Знаете, когда я была маленькой девочкой, там, — она махнула рукой, — в Западной Виргинии, у меня был крохотный садик. Не ахти какой: петунии, анютины глазки, маргаритки, но все это было мое. — Не прекращающийся ни на минуту монолог Тенди отчасти был отражением ее внутреннего состояния, отчасти — привычкой маникюрши болтать с клиентом. Профессиональная привычка, никуда не денешься.

Все посетители Эджмиера, кроме Тенди, уже знали, что Энн Рендольф Беддл лучше не беспокоить. Она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится. У нее здесь был собственный сад. Ей позволялось находиться дома по нескольку месяцев. Персонал выделял ее из других клиентов, оказывая особое уважение и предупреждая все ее желания. Никто не рисковал отвлекать ее праздными разговорами. И вдруг эта женщина! Но сейчас Энн почему-то заинтересовалась этой увядающей блондинкой, своим криком лишившей ее привычной тишины и покоя. На сегодня работа в саду была завершена, и Энн остановилась, чтобы оглядеть плоды своих трудов. Прелестно, в самом деле прелестно! Каждый куст — аккуратно подстрижен и благоухает точь-в-точь, как в саду ее матери в Боксвуде. Ей вдруг захотелось, чтобы шпалеры роз раздвинулись и мощенная желтым кирпичом дорожка увела ее туда, к розам из парка ее детства.

— Красивый сад. Никогда не видела таких роз — крупные и страстные. Это у них натуральный цвет? Они такой же окраски, как лак для ногтей. Никогда не видела роз с такой расцветкой: вишневые и бледно-розовые, а особенно эти — тепло-персиковые! Не-е, здесь в самом деле хорошо! Мне бы очень хотелось знать, как называются эти сорта?

Медленно подняв глаза на истеричную женщину, Энн холодно поблагодарила ее за комплимент своим розам. "Наверное, еще одна со сдвигом, — подумала Энн. — И какое-то ощущение надлома на лице!" Энн собрала садовый инвентарь и направилась вверх по тропинке к своей палате, свежевыкрашенной, обитой изнутри яркими вощеными обоями в цветочек — специально на ее вкус. Она шла, не останавливаясь. А крашеная блондинка вдруг истерически зарыдала и, обхватив коленки и прижав их к подбородку, закачалась взад-вперед.

Энн Рендольф Беддл шла дальше, сделав вид, что ничего не заметила. Остановившись у сарайчика для садового инвентаря, она сложила туда секатор, совок, мотыгу и зажала уши, пытаясь отгородиться от звуков женского плача. Она не вмешивалась в чужие дела. В конце концов, она тоже несчастная, сломленная жизнью женщина. Пусть больными занимаются профессионалы. Но тут Энн вспомнила, что сегодня воскресенье. Доктора Корбина не будет до вторника, и вообще по воскресеньям в заведении остается самый минимум сотрудников. Движимая невольным порывом, она повернулась и направилась к рыдающей женщине. Теперь Энн разглядела, что она хорошенькая — хотя и в грубовато-простецком стиле. Некое подобие куклы БАРБИ из старых игрушек дочери, до сих пор валяющейся в манеже в детской комнате Другой, в Боксвуде. Ревущая кукла БАРБИ, которой под сорок. Барби, схлопотавшая нервное расстройство.

Подойдя вплотную, Энн неуверенно положила руку на плечо обезображенной безутешным горем женщины. Это был всего лишь жест сочувствия. Слезы из глаз блондинки лились таким неудержимым потоком, что даже Энн, отгородившейся от всего мира в своем полукоматозном коконе, стало ясно, что у этой женщины дела плохи.