— Две тысячи лет? Ты уверена в этом, Фов? — В зеленых, как малахит, глазах Надин зажглось изумление.

— Абсолютно уверена.

Фов отложила вилку, радуясь возможности поделиться тем, что она узнала из книги Армана Моссе.

Девушка сыпала именами, датами, фактами, говорила о папах Александре VI и Юлии II как о своих друзьях, потому что и у того, и у другого личными лекарями были евреи. С искренней ненавистью она рассказывала о папе Юлии III, который приказал сжечь Талмуд.

Она была настолько поглощена темой разговора, что не заметила, какими взглядами обменялись Кейт и Надин, когда она возмущалась тем, что пятьсот лет до Французской революции евреи были обязаны носить заметный желтый лоскут на своей одежде. Мистраль бесстрастно слушал, как она описывала ужасы старых гетто, которые запирали на ночь. Многие поколения евреев влачили там жалкое существование в тесных каморках, когда все остальные могли свободно селиться в плодородной долине Воклюза. Правила, жестокие и строгие, регулировали все аспекты жизни евреев. Никто не прерывал горячий монолог Фов. Она совершенно забыла о времени, когда Надин, покончив с сыром, безразлично поинтересовалась:

— Что с тобой, Фов? Почему это тебя так волнует? Все эти люди давным-давно умерли. Зачем говорить об этом так, словно это имеет значение? Это так странно.

— Ничего странного нет, Надин. Почти на каждой странице я встречаю фамилии Астрюк и Люнель, фамилии моих родственников и… мою.

— Такая древность! Какое же это родство?

— Нет, черт побери, я так не считаю.

Горячность Фов заставила Мистраля нарушить упрямое молчание:

— Хватит! Когда ты вернулась из Кавальона, ты убедила меня, что евреям жилось совсем неплохо, с ними нормально обращались, а теперь ты перечисляешь все эти ужасы и страдания. У тебя настоящая мания!

— Отец, я ничего не знала, жила иллюзиями. — Фов не испугало его неодобрение. — Синагога в Кавальоне была построена около двухсот лет назад, и я по глупости решила, что это говорит об идиллическом прошлом. Но теперь я знаю, что это был очень короткий период, когда евреям позволили жить относительно спокойно. При этом они все равно жили в гетто. До сих пор некоторые люди называют Прованс раем для евреев, но это если сравнивать эти места с другими, где евреев сжигали заживо. Прованс являлся всего лишь лучшей из тюрем для людей, не совершивших никакого преступления.

— Тюрьмой? — повторила Кейт, внимательно следя за выражением лица мужа, получившего отповедь от обожаемой дочери. Кейт была здесь единственной, кто догадывался о том, насколько неприятен Мистралю интерес Фов ко всему еврейскому. — Почему же тюрьмой, Фов? Мы не в ответе за то, что произошло с этими людьми. Мы никогда не были жестоки с евреями. Мы никогда не обращались с ними так, словно они совершили преступление. В самом деле, Фов, я поражена, что ты до сих пор не обвинила нас в том, что мы отправляли их в концентрационные лагеря.

26

Кейт играла роль перед Жюльеном Мистралем со дня их первой встречи. Ближе всего он подошел к пониманию ее истинной сути в тот момент, когда она предложила ему взять ее в жены. Она никогда не показывала ему своих подлинных чувств.

Вот и теперь мадам Мистраль безмятежно сидела перед туалетным столиком и снимала жемчуг. На пороге ее спальни появился взбешенный муж.

— Что тебя так волнует, Жюльен? — спокойно поинтересовалась Кейт. — Я согласна, что Фов напрасно завела эту скучнейшую беседу во время ужина, но стоит ли из-за этого так расстраиваться? Все девушки несносны в этом возрасте.

— Ты намеренно спровоцировала ее.

— Чепуха. В последнее время Фов невозможно сказать ни одного слова, она сразу же вступает в дискуссию. Стоит пожелать ей доброго утра, как Фов пускается в рассуждения о Стене плача. Чтобы мы могли спокойно есть, когда она за столом, ты должен запретить ей касаться этой темы.

— Невозможно запретить Фов говорить о том, что ее интересует. Она не из таких, — мрачно ответил Мистраль. — Черт бы побрал этого выродка Авигдора-младшего! Он стоит за всем этим.

— Ты несправедлив. Разумеется, мальчик подливает масла в огонь, но, если хочешь обвинить кого-нибудь, обрати свой гнев на Маги Люнель.

— Что это значит, черт побери?

— Иезуиты говорят: отдайте нам ребенка на первые семь лет жизни, и мы сформируем его навсегда. Ты отдал Фов бабушке, и она воспитала ее по своему образу и подобию, навязав девочке свои ценности. И потом, в Фов течет еврейская кровь, нравится тебе это или нет. Не стоит недооценивать такой факт, Жюльен. Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье. Во всяком случае, так говорят психологи.

— Фов моя дочь, и она художница. Неужели ей этого мало?

— Возможно, Фов недостаточно осознавать себя только твоей незаконнорожденной дочерью. — Кейт положила в шкатулку браслеты, закрыла ее и принялась расчесывать волосы. — Иди спать, Жюльен: Ты нервируешь меня, когда стоишь у меня за спиной.


Минуту спустя Мистраль уже торопливо шел к своей мастерской. Южную ночь освещали только крупные теплые звезды, спустившиеся необыкновенно низко. Мистраль не стал зажигать свет, а сразу же подошел к мольберту, на котором стоял незаконченный портрет Фов. Он долго смотрел, глубоко задумавшись, на прямоугольник холста, темно-серый на фоне ночного неба. Слова Кейт снова прозвучали в его голове: «Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье». Как же она права! С самого рождения Фов он не смог дать ей свою фамилию. По французским законам он не имел права признать ее как свою дочь, она не могла называть себя Фов. Мистраль и поэтому носила фамилию Люнель и считала себя одной из них. Все лето она ускользала от него, и хотя ему удалось запечатлеть ее на полотне, за все эти годы он ни на шаг не приблизился к ней, не понял ее души. Даже позируя ему, Фов пребывала где-то далеко.

Мистраль мрачно отвернулся от незаконченного портрета. Какой смысл дописывать эту мазню? Он мерил шагами темную мастерскую и размышлял. Как поговорить с шестнадцатилетней девочкой, как заставить ее внять голосу разума? Легче вести философские беседы с колибри. Если бы только Фов выросла в Фелисе рядом с ним! Если бы она не уезжала от него каждый год! Если бы она не ускользала, если бы время остановилось!

Художник понял, что найдет утешение только в собственных работах. Он отпер дверь хранилища, включил верхний свет и двинулся вдоль рядов картин, выбирая то одну, то другую наугад, рассматривая их так, словно никогда раньше не видел. Мистраль погладил шероховатую поверхность краски, ощущая каждое движение кисти, каждый мазок, и постепенно успокоился. Они будут жить. В них его душа. В этом странном помещении без окон есть все, что можно сказать о Жюльене Мистрале.

В хранилище был один уголок, куда он никогда не заглядывал. Там хранились портреты Тедди. Их перевезли в его мастерскую и перенесли в хранилище, но сам он так ни разу и не взглянул на них.

И теперь он медленно приблизился к одной из полок и вынул полотно наугад. Это оказался незаконченный портрет Тедди, который он начал писать в Сен-Тропезе. Она сидела в саду на полосатых качелях, держа Фов у своей груди и вглядываясь в лицо малышки.

Даже в самых мучительных снах Мистраля Тедди не была такой красивой, как на этом портрете. Он написал ее с огромной любовью, и от холста, казалось, исходило радостное сияние. Мистраль сразу же убрал его, торопливо вышел из хранилища и бросился прочь, подальше от «Турелло». Очнулся он, только оказавшись в дубовой чаще. Он сел на землю, тяжело дыша, словно убегал от смертельной опасности. Зачем он это сделал? Зачем обрек себя на новую боль?

Как человек инстинктивно отпрыгивает в сторону от кипятка, так прятался от боли Мистраль, не позволяя себе вспоминать Тедди. Он представил себе тот фрагмент холста, где его рука запечатлела малышку Фов. Уже тогда от нее исходила жизненная сила. Мистраль не забыл, как ему передали завернутое в ярко-розовую пеленку крошечное тельце, к он сразу понял, как назовет дочку. Гнев против Фов, который рос в нем все эти месяцы из-за того, что он потерял свою власть над ней, вдруг исчез.

Прислонившись спиной к дереву, Мистраль думал о Фов, и любовь к дочери позволила ему понять ее. Он осознал то, что мучило ее, услышал те вопросы, на которые девочка искала ответ. Кто я? Что такое жизнь? Куда я иду? Кто жил до меня?

Конечно, Фов пыталась найти ответы на эти вопросы, ведь она так же романтична, как Тедди. Понятно, почему она увлеклась прошлым. На краткое мгновение Мистраль позволил себе представить иную жизнь, в которой Фов могла вырасти под нежным, любящим взглядом Тедди, где у нее были бы и отец, и мать, и она жила бы в безопасности, под их защитой, купаясь в их любви. Он застонал от отчаяния. Впервые в жизни Мистраль осознал, что он не единственный, кого безжалостно лишили любви Тедди Люнель. А он так никому и не показал этот портрет Тедди с Фов на руках. Даже Фов.

Мистраль замер, пораженный тем, что неожиданно пришло ему в голову. Как же он раньше об этом не подумал? Его суровое лицо воина озарилось радостью, в глазах засветилась решимость, смешанная с острой душевной болью. Он понял, как дать Фов ощущение, благодаря которому он оставит свой отпечаток на ее жизни. Девочка не станет искать другого наследия. Он, ее отец, обладал властью и возможностью дать ей наследство, а вместе с ним и чувство причастности не к тем, кто давно ушел, а к его жизни, к нему, ее отцу.

Жюльен Мистраль до сих пор не составил завещания. В свое время его мать неприятно удивила его, оставив треть состояния какой-то подруге, с которой она часто вышивала вместе. Когда Мистраль спросил адвоката о законности этого шага, ему ответили, что любой человек имеет право оставить треть того, что имеет, совершенно постороннему человеку. Оставшиеся две трети будут разделены между законными наследниками, независимо от желания завещателя.

С точки зрения закона, Фов ему чужая. Она не вправе ничего унаследовать, как его дочь, рожденная от преступной связи лица, состоящего в браке, но как чужой человек, она может получить одну треть. О, какие минуты это сулит ему! Они проведут много времени в хранилище, отбирая картины, которые перейдут в собственность Фов, оставляя те, которые достанутся Надин и Кейт, если жена переживет его.

Фов навсегда останется в его жизни. Какая пыльная книжка по истории привяжет ее к отцу сильнее, чем владение лучшими из полотен, созданных им. Какие архитектурные сказки, какие тома, какие списки давно умерших людей подарят ей более сильное чувство причастности, чем осознание того, что ее отец, при жизни, отдал ей все, что мог, из своего драгоценного наследия? Его работы — это он сам.

Мистраль встал и отряхнул листья и травинки, прилипшие к брюкам. Когда он возвращался в «Турелло», его силуэт в свете звезд казался таким же молодым, как в тот день, когда он впервые увидел эту провансальскую ферму, определившую его судьбу.


— Кейт, пожалуйста, распорядись, чтобы приготовили две комнаты для гостей, — сказал Мистраль жене на следующее утро, когда она в одиночестве сидела у бассейна.

— Ты пригласил кого-то? — удивилась Кейт. Их светская жизнь целиком была в ее власти.

— Приедут два человека, которые будут есть с нами, так как в округе им поесть негде. Вероятно, они пробудут у нас неделю или дней десять.

— Жюльен, о чем ты говоришь? Это какой-то абсурд.

— Я решил составить завещание. Мои картины необходимо оценить. Утром я позвонил Этьену Делажу, и он объяснил мне, что прежде всего нужно оценить картины и только потом составлять завещание. Иначе после моей смерти государство само займется их оценкой и, разумеется, определит максимально высокие цены, чтобы наследники заплатили больше налогов. Но если произвести оценку при моей жизни, то я имею право назначить одного из оценщиков, государство пришлет второго, и они найдут приемлемый компромисс. Именно эти два господина и приедут к нам. Этьен нашел для меня оценщика, который постарается отстоять наименьшую из реальных цен, это его специальность.

— Как предусмотрительно со стороны Этьена. Могу я узнать, почему ты решил составить завещание?

— Я оставляю Фов треть моего состояния, ту часть, которая может отойти чужому человеку. — Он взглянул на Кейт, пытаясь увидеть на ее лице следы разочарования, паники, обиды, но ее глаза скрывали солнечные очки, а лицо оставалось бесстрастным. — Прошлой ночью я вспомнил о такой возможности. Твои слова не выходили у меня из головы. «Каждому ребенку необходимо осознавать свою принадлежность к семье». И я понял, что должен сделать. Разумеется, вы с Надин получите оставшиеся две трети. Я намерен оставить Фов ее долю исключительно в картинах, так как бессмысленно было бы оставлять ей треть фермы или вложений в стране, где она не живет. Это означает, что я установлю полную стоимость «Турелло», прибавлю к ней наши счета в банке и все капиталовложения, а также оценю картины, чтобы девочка честно получила свою треть.