Татьяна Ефремова - След на воде

— Лиза, ну, что за дела? Только ведь убрала все. Неужели так трудно не мусорить? — вопрошала Карина, разворачивая сложенный вчетверо клочок бумаги. Прочитала и завопила совсем другим, счастливым, голосом: — Лиза! Он объявился!

— Кто? — Федотова поняла, что почитать спокойно ей все равно не суждено.

— Ворюга этот. Хочет золото отдать. Правильно Наташкин милиционер сказал. Некуда ему деваться, сам отдает.

Сияющая Карина протянула Лизе листок с напечатанными несколькими строчками.

«Если хочешь получить свое золото, приходи сегодня ровно в полночь на корму. Приходи одна. Если расскажешь кому-то, ничего не получишь.»

— Так и было написано «ровно в полночь»? — хмыкнул Димыч. — Романтики кругом. А где эта записка?

Лиза пожала плечами.

— Значит, она собиралась в полночь встречаться на корме с вором? Не могла передумать?

— Что вы! Она так обрадовалась, прямо светилась вся. Даже напевала что-то, когда уходила.

Точно, напевала. Я еще, помню, порадовалась. Думала, она после разговора со мной так воодушевилась. А оказывается, все дело в золоте, которое сначала украли, а потом пообещали вернуть. И ведь ни словом не обмолвилась! Как не похоже это на Карину. Хотя…

— Лиза, а как же она тебе про записку рассказала, если там было написано, чтобы никому не говорила? — спросила я.

— Наверно, не сообразила сразу. Обрадовалась сильно, хотела поделиться.

— А больше, значит, никому не сказала, — задумчиво произнес Димыч. — И записку убрала. Или с собой унесла, что вероятнее всего. Стоп! А как записка в каюте оказалась, если дверь на ключ была закрыта?

Тоже мне, неразрешимая задача! Мы с Лизой одновременно показали глазами на открытое окно.

Планировка в каютах на главной палубе простейшая — не сложнее, чем купе поезда. Маленькая прихожая, из нее дверь в санузел с умывальником, душевой кабиной и прочими «удобствами». Потом шкаф для одежды, две кровати вдоль стен, откидная полка над одной из них, так, на всякий случай, если придется уплотняться из-за наплыва туристов и жить в каюте по трое. Ну, а между кроватями уже столик, почти как в поезде — маленький и неудобный, а над столиком окно. Верхняя часть его откидывается при необходимости. Вот через эту «форточку» и забросили в каюту записку. Ничего сложного, мы часто так возвращали взятые на время мелочи, если хозяев в каюте не было.

— Так окно открыто было, что ли? — не поверил Димыч. — Ну, вы даете! А потом еще удивляетесь, что цацки из кают пропадают.

К вечеру погода окончательно испортилась. Тучи сбились над теплоходом серым табунком и как будто преследовали специально. Где-то вдали время от времени вспыхивал закатным светом край чистого неба, а над нашими головами все время висели плотные сырые клочья. И дождь выматывал душу — то начинал робко накрапывать, бросал за шиворот с десяток холодных капель, то, будто передумав, откладывал собственное появление до лучших времен. Про порывы ветра я уже и не говорю…

В общем, одной только погоды было бы вполне достаточно для унылого настроения. А тут еще Димыч нудит без остановки. Уж если так ему невмоготу, отказался бы совсем. Так нет, бродит по палубе, ежится от дождя и ветра, бормочет под нос всякие не лестные для меня слова, но не уходит. Решил довести дело до конца.

Пока мы туристов ужином кормили, а потом уборку делали, он облазил почти весь теплоход изнутри: машинное отделение, бойлерную, все подсобные помещения, холодильники, склады, очистные камеры. Нигде не обнаружил ни Карины, ни следов ее пребывания.

В туристические каюты его, конечно, с обыском не пустили. Но их, по поручению старпома, тщательно осмотрели стюардессы, когда убирали днем и стилили постели вечером.

Дождавшись меня после ужина, Димыч заявил, что для очистки совести надо осмотреть теплоход снаружи, а для этого стоит пройти по всем палубам, заглядывая во все двери. Но одному ему ходить скучно, поэтому нужен провожатый. И моя кандидатура подходит для этого больше всего, тем более, что Вадик, набегавшись по корабельным подсобкам, а особенно по машинному отделению, совершенно одурел от тамошнего шума и лежит теперь в каюте с больной головой. К тому же, я эту кашу заварила, значит, мне и отдуваться.

Я не стала выяснять у раздраженного Захарова, в чем именно состоит моя вина в заваривании конкретно этой каши, и с готовностью пошла в Димычевы провожатые, собеседники и причины всяких несчастий. Пусть бурчит, главное, чтобы мозгами шевелил.

Осмотр решили начать самой верхней, «Солнечной», палубы, постепенно спускаясь вниз на главную. Правда, осматривать на верхних палубах нечего — никаких потайных дверей там нет. Только люки с пожарными гидрантами. Лучше уж начинать с главной палубы — там всяких маленьких железных дверей навалом, особенно в кормовой части.

Но прислушиваться к моему мнению никто не собирался. Димыч заявил, что командовать парадом он будет единолично и для убедительности упер руки в бока, сдвинув немного полы ветровки.

Я глянула и обомлела — на боку у Димыча скрытая наполовину одеждой висела кобура, по виду совсем даже не пустая.

— Дим, а ты чего вооружился? — спросила я, нервно сглатывая. — Думаешь, оружие может пригодиться? Неужели все серьезно?

— Да какое это оружие! Это газовый пистолет, не бойся. Я его у Сереги отобрал. На ответственное хранение. От греха подальше. А то олигархи — люди нервные, хоть и на отдыхе. Пальнет невзначай в закрытом помещении. Пусть лучше у меня пока побудет, отдам, когда в город вернемся.

Побродили по палубам.

На пустой из-за непогоды «Солнечной» осмотрели зачем-то великое множество стоящих там пластиковых кресел.

На верхней палубе остановились возле освещенных панорамных окон диско-бара. За окнами кипела жизнь. Димыч прижался носом к стеклу и стоял так некоторое время, видимо, рассчитывая на сочувствие. Не дождавшись, заметил с укором:

— Между прочим, и я мог бы сейчас вот так. У меня, кстати, отпуск.

— Ну, а чего же ты согласился? — мне надоело чувствовать себя виноватой, и я пошла в наступление. — Отказался бы сразу и сидел сейчас в баре хоть до посинения. Но ты же взялся за это дело. Чего ноешь теперь?

— Я не ною, — надулся Захаров. — Уж и сказать ничего нельзя.

Мы молча пошли вдоль борта, глядя зачем-то под ноги. В кормовой части расположен еще один бар. Тот, что с бассейном. В нем посетителей гораздо меньше — здесь нет громкой музыки и танцпола. Здесь тихонько играет пианист Гоша, неслышно снуют пара официанток и есть выход на палубу. В теплую погоду туда выносят несколько столиков, и можно пить кофе на воздухе.

Сейчас на палубе возле «тихого» бара никого нет, дверь закрыта, сквозь зашторенные окна едва доносятся звуки рояля.

Димыч шумно вздохнул и сказал ни с того ни с сего:

— Я согласился, потому что не нравится мне эта история. Что-то здесь не то, что-то поганое, чует мое сердце. Неправильно все.

— Что неправильно?

— Да записка эта. Если она была, конечно.

— Что значит «если была»? Лиза же сама ее читала.

— Мы об этом только со слов Лизы знаем. Вдруг она врет? Очень уж все на роман похоже: «ровно в полночь… приходи одна…». Может, и не было никакой записки, а?

— А зачем Лизе врать? — растерялась я.

— Не знаю, — задумчиво протянул Димыч. — Только не нравится мне эта история. Совсем не нравится.

— Да чем не нравится-то?! Ты можешь объяснить по-человечески?

К моему немалому удивлению он не стал ерепениться, как обычно, а попытался объяснить.

— Не стыкуется ничего, понимаешь? Не должно этой записки быть. Какой смысл в ней?

— Но ты же сам говорил, что вор обязательно золото вернет, вот и…

— Вернет! Вот именно, что вернет, а не отдаст. Чувствуешь разницу? Зачем ему с потерпевшей встречаться, светить свою рожу, когда проще золотишко подбросить? Записку же подбросили. Можно и цацки через то же самое окно бросить на тот же самый стол. Лучше не придумаешь. Тем более, окно у них открыто. Кстати, может и увели золото тоже через окно.

— Это вряд ли! — я не допускала неточностей. — Через окно украсть не могли, от окна до полки далеко, не дотянешься.

— Но подбросить-то могли! — не унимался Димыч. — Но почему-то не стали. Появляется эта дурацкая записка. Если вообще появляется. Может, эта Лиза нам сказки рассказывает вообще.

Он остановился, почесал затылок и сообщил решительно:

— Поганая история получается. Все глупо и непонятно. И девчонка ваша пропала, похоже, на самом деле. И тут все непонятно. Куда ей здесь деться? Может, правда в воду упала? — Димыч наклонился над перилами, будто примериваясь. — Да не упадешь тут. Если только специально не прыгнешь.

Средняя палуба вечером освещена наполовину. В кормовой части темнеют окна ресторана, к этому времени уже закрытого, а в средней и носовой части попадаются освещенные окна некоторых кают. Свет падает квадратами на палубу, и когда идешь по ней, получается, что попадаешь попеременно из света во тьму.

Димыч шел впереди меня и смотрелся то темной тенью, то знакомой до боли мощной фигурой во всех подробностях. Я так увлеклась наблюдением этого оптического эффекта, что даже забыла на время, зачем мы бродим по палубам.

Осмотр на средней палубе тоже ничего не дал.

Мы спустились на главную. Здесь для поисков было раздолье. Я сразу говорила, что начинать надо с главной палубы.

Димыч бодро шагал впереди и, прежде чем открыть очередную неприметную дверь, обязательно спрашивал:

— А это что?

— Гидрант…

— Гидрант, — соглашался со мной Димыч, открывая тяжелый люк. — Идем дальше. Это что?

— Не знаю. Кладовка какая-нибудь. Швабры там хранят, например.

— Точно, швабры, — радовался моей интуиции Димыч. — А это?

— Это на кухню дверь. Черный ход.

— Понятно. На кухне я уже был. А это?

— Тоже кладовка, — мне до смерти надоело таскаться хвостом за деятельным Димычем и заглядывать во все тесные закутки. Скорее бы уж все закончилось.

Захаров остановился, чтобы закурить, повернулся спиной к ветру, спрятал в ладонях хлипкий огонек зажигалки.

Я обогнула его массивную фигуру, зашла вперед и нажала на ручку очередной узкой железной двери.

— Смотри сюда. Это тоже кладовка. Какая-нибудь рабочая одежда тут болтается…

Дверь открылась бесшумно и неожиданно легко.

Я не успела увидеть никакой рабочей одежды. И Димычу ничего не успела показать.

Потому что сразу же из открытой двери на меня повалилось что-то массивное и плохо различимое в темноте кладовки.

Я шагнула назад и выставила перед собой руки. И на них приняла, совершенно этого не желая, довольно тяжелую ношу.

Холодные руки скользнули по бокам, и совсем близко перед собой я увидела широко раскрытые глаза с красными от лопнувших сосудов белками и темными зрачками почему-то овальной формы.

Я отступала назад, пытаясь избавиться от тела, но не решаясь отдернуть руки и просто уронить его на палубу.

Орать враз пересохшим ртом не получалось, и я скулила от ужаса, надеясь изо всех сил, что хоть кто-то меня услышит.

— Твою мать! — с отчаянием завопил подоспевший Димыч, перехватывая у меня страшную находку.

Он пытался разжать мои окоченевшие в одну секунду руки, а я скулила, радуясь, что могу издавать хоть какие-то звуки. И смотрела, не отрываясь, вниз, где на уровне моей талии болталась растрепанная темноволосая голова, и на сгиб своего левого локтя, за который зацепился кончик косы, стянутый веселенькой бело-голубой резинкой.

— Тихо-тихо-тихо, — повторял Димыч, прижимая меня лицом к своей куртке. Больно прижимал, не давал вывернуть лицо, глотнуть немного сырого воздуха и еще разок посмотреть на лежащее на палубе тело. — Тихо-тихо. Все хорошо. Все хорошо… только отпуск у меня кончился, похоже. Мать вашу!

Заметив, что я оставила попытки освободиться, он ослабил, наконец, свою медвежью хватку и позволил мне повернуть голову.

Мертвая Карина лежала на палубе инородным предметом, нарушая четкую привычную картину.

«Мне кажется, что я на войну уезжаю. И меня там обязательно убьют», — несколько дней назад Карина хлюпала носом и болтала, как мне тогда казалось, ерунду. А оказалось, что не ерунду. Может, она предчувствовала что-то? А я не придала значения, мало ли, что болтает расстроенная девчонка.

«Зря я на этот теплоход устроилась. Папа хотел меня в Таиланд отправить…»

Я шагнула поближе и наклонилась, чтобы заглянуть Карине в лицо.

Теперь оно уже не казалось мне таким страшным, как в первый момент. Только бледное очень. И рот приоткрыт.