Юля открыла книгу.

«Войну и мир» она знала чуть не наизусть. Давид Мироныч многие куски читал сам — своим тонким, так и не сломавшимся во взрослость голосом, и она запомнила его интонации, его акценты. И, едва сейчас открылась страница сцены Пьера и Каратаева, этот голос зазвучал: «Червь капусту гложет, а сам первее её погибает».

Платона Каратаева Давид Мироныч считал главным героем романа. «Из своего опыта, ребята, скажу, снизу, из «грязи» и из массы начинается Вселенная. Говорят, тот же состав — в человеке и в звезде, только перетасован по-разному. — Давид Мироныч вдруг, как мальчишка, улыбнулся. — Большинство считает: Платон Каратаев — умничанье Толстого-философа, с его непротивлением зла насилию. Для меня же — это возможность выжить в сложной ситуации. Мне рассуждения Каратаева очень близки. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть, и радоваться ей, и хорошо относиться к людям, и уметь жить миром…»

Далеко не всё из того, о чём говорил Давид Мироныч тогда, Юля поняла. И сейчас не понимает, о каком составе говорил Давид Мироныч? И какая связь между грязью, массой и Вселенной? И вообще при чём тут «грязь» и «Вселенная»? О натуральной грязи, что из земли, говорил учитель или о нравственной, порождённой людьми? И как это теория Платона Каратаева связана с Вечностью?

— Здравствуй, Юлия! У нас тебя звали бы Джулия. Но мне нравится и «Юлия». Даже не знаю, какое имя красивее — Юлия или Джулия. Я принёс тебе поесть. — Генри положил на книжку красивый пакет из супермаркета.

— Спасибо, я не хочу.

— Пожалуйста, Юлия, посмотри, что я тебе принёс. Это фрукты, орехи и seafood.

— Что значит это слово? — спросила Юля, но тут же сообразила — «морская еда».

— Креветки и крабы в салате, — уточнил Генри.

— Неудобно… зачем ты? Я не могу есть твою еду. Ты и так сделал для меня…

— Во-первых, — прервал Юлю Генри, — ещё не сделал, подожди конца операции. А во-вторых, это уже твоя еда, она у тебя на коленях.

Генри сел рядом и осторожно вытянул из-под пакета с едой раскрытую книгу, пробежал страницу.

— О, Платон Каратаев! Великий человек, но совсем непонятный нам. Каждый американец прежде всего индивидуалист и совсем не хочет сливаться с массой, любить всех подряд, всем всё отдавать и всем всё прощать…

Юля никак не может сосредоточиться на словах Генри, хотя он говорит именно о том, о чём она только что думала. И на своих мыслях сосредоточиться не может: маме разрезали грудь и сейчас что-то делают с её сердцем. Одно неосторожное движение…

— Не думай, Юлия, об операции, — тут же уловил её состояние Генри. — Ты не помогаешь, ты мешаешь. Хирург сделает всё так, как надо. Он знаменитый в Америке, у него не было неудач. Поговори со мной. Русские люди тоже живут каждый индивидуально, но, я чувствую, они как-то связаны друг с другом, они совсем другие, чем американцы, я чувствую защиту, идущую от них. Платон Каратаев, может быть, прав, только я не могу понять его. Ты понимаешь?

Юля стала вспоминать, как жило их село. Считалось, что, несмотря на перестройку, колхоз остался, но она не слышала, чтобы кто-то что-то там делал. Все — по своим хозяйствам.

— Помочь можно, Юлия, в том случае, когда что-то от тебя зависит, а от тебя сейчас совсем ничего не зависит.

Генри сидел рядом, и от него исходила доброта, как от Аркадия. Словно Генри его брат-близнец. Он очень похож на Аркадия. Словно у них общая кровь.

— Мне ближе Болконский. Он всё в небо смотрел, будто под ногами одна грязь, а жизнь и Вечность — там.

Юля вздрогнула. Генри подслушал её мысли.

— Птицы летят в небе, — восторженно продолжал Генри. — Ты замечала, как они летят? Крылья распахнут… Интересно, у них есть строгий порядок или никакой системы нет?

— Хватит, Генри, пожалуйста!

— Что случилось? Я тебя расстроил? Я тебе о себе рассказываю. Я тебя так отвлекаю. Ты что плачешь? Что же теперь делать? Тебе совсем неинтересно слушать обо мне?!

Юле очень хотелось сказать ему «мы с тобой всё понимаем одинаково»… но это значило — разрешить и себе, и ему быть вместе…

Генри открыл пакет и вынул из него банан.

— Пожалуйста, поешь, сразу станет легче. Ты слишком волнуешься.

— О птицах я так же, как ты… И о Каратаеве… только что думала… И ты… — о том же… — всё-таки призналась она. — Мой учитель сказал: «Снизу, из грязи, из массы начинается Вселенная». Как ты это понимаешь?

— Не понимаю, — удивлённо сказал Генри.

— Но ты произносишь те же слова…

Юля не хотела смотреть на него — и так его лицо всегда перед ней.

— Ты сейчас говорил: Болконский не смотрит вниз, ты сказал — «грязь». Для Болконского грязь — простой народ. Помнишь, когда летит снаряд, все валятся на землю, а Болконский остаётся стоять — он не может упасть на землю вместе со всеми. Так же, как не может войти в тот же пруд, что и солдаты. Ну, конечно же, это просто. «Грязь» — это почва, это то, из чего рождается огород, сад, это еда деревьев, растений. Конечно, именно так. «Масса» — это люди. Так? Люди живут, потому что едят рождённое в грязи. Грязь и люди — одно целое, так? Мой учитель много лет провёл в лагерях и был как Платон Каратаев — частью всех, со всеми. Для всех нас, живущих на Земле, наша Земля — Вселенная. А вообще что такое Вселенная, если наша Земля — лишь одна её часть?

— Я не знаю, — сказал Генри. — Почему ты на меня не смотришь, Юлия? Я тебе неприятен? Ты избегаешь меня.

Банан пришёлся кстати — ребёнок уже изо всех сил сосал её изнутри. Она не поела утром.

Генри, «масса», «грязь», Платон Каратаев — фон. А перед ней — операционный стол. Она никогда не видела его и представила как большой, узкий, обеденный. И — открыто сердце её матери.

Какая связь «грязи» и «массы» с операцией, с мамой? Может быть, та, что много людей участвует в спасении мамы? Но они не масса, они — индивидуумы и индивидуалисты, как говорит Генри.

— Ты, Аркадий, я, врач — разве не масса? — осторожно спросила Юля, сама понимая: она говорит явно не то.

Генри вынул из пакета пластмассовую коробку, вилку в полиэтилене.

— Пожалуйста, поешь.

Она послушно стала есть.

— Никогда ничего подобного не ела, — призналась с полным ртом.

— Здесь крабы, креветки, селери, рис, яйца…

— Что такое «селери»?

— Растение. Если найду в магазинах, принесу тебе, покажу.

Генри оказался прав. Когда она съела весь салат, исчезли разрезанная мамина грудь, кровоточащие сосуды. Она зевнула.

— Ты, наверное, мало спала?

Она кивнула.

— Ты должна верить, что всё будет хорошо. Американцы не выскажут страха или опасения, даже когда всё очень плохо, они говорят — «всё хорошо». Это помогает. За словом идёт действие — ситуация улучшается. И ты повторяй, пожалуйста: «Всё будет хорошо. Операция проходит удачно». Ну, ты поела, и я пошёл. У меня встреча. Я приду попозже. — Он встал и попросил: — Ты можешь посмотреть на меня?

Она подняла к нему лицо.

— Ты очень особенная, Юлия. Я никогда не видел таких богатых глаз.

— Хватит, Генри, пожалуйста!

Это нужно немедленно прекратить. Она обязана сказать, что — замужем, что любит Аркадия и для Генри может быть только другом. Почему же она не говорит этого?

— Спасибо, Юлия.

— За что?

— За то, что ты посмотрела на меня.

Генри встал и быстрым шагом пошёл к выходу.


Провезли больного в другую операционную. Очень полного, очень бледного.

Громко рыдала такая же полная и такая же бледная женщина, цеплялась за каталку.

Юля закрыла глаза. Подремать хоть десять минут!

— Вы ждёте результата операции? Меня послал хирург.

Юля вскочила, и книжка с пакетом упали на пол.

— Что-о?!

— Вы сядьте. — Женщина села рядом. — Пожалуйста, вы должны быть готовы ко всему. Случай очень запущенный.

— Мама жива?

— Пока жива, — сказала женщина сочувственно. — Но очень сложный случай.

— Если она жива и операция не закончена, почему вы пришли ко мне?

— Американский хирург сказал: мы обязаны извещать родственников о ходе операции, чтобы для них не было неожиданностей. — Женщина положила свою руку на Юлину. — Я не согласна с ним и ни за что не стала бы говорить с родственниками до конца операции, но американский врач потребовал. — Женщина встала и пошла в операционную.

Провезли больного из операционной.

Нет, мама, нет!

Сытость мешала осознать происходящее — словно сквозь вату пришла информация от хирурга.

Ребёнок сладко ел еду, принесённую Генри, сладко рос в ней, казалось, всё так спокойно и так надёжно в мире. Юля встала и стояла, позабыв поднять книжку и пакет, и не знала, что делать.

Мама с секунды на секунду может умереть, не приходя в сознание, не осознав, что не будет растить её ребёнка и что они не увидятся больше, но чувства потери не возникало. Мама стоит на пороге гостиной в своём домашнем платье, улыбается: «Я тоже хочу есть». Мама сидит напротив неё и рассказывает о своём детстве. Из смерти мама выбралась к жизни. Она доехала до хирурга.

Чтобы умереть на операционном столе?

Разрезана грудь. Кровь рвётся из сосудов, сердце бьётся всё реже.

Нет, мама, нет!

Юля склонилась поднять вещи с пола, увидела в пакете воду, залпом выпила, выбросила бутылку и пакет в урну и — бухнулась на колени, как когда-то в её раннем детстве бухалась на колени её бабка, мать отца. «Господи, помоги! — вспомнила она бабкины слова. — Спаси мою маму! Господи, спаси мою маму! Спаси, Господи!» Одни и те же слова исступлённо повторяла, молила Господа, в которого никогда не верила, про которого никогда не думала: «Господи, помоги!»

— Что с тобой, Юленька? — Аркадий легко поднимает её с пола, обнимает и едва слышно шепчет в ухо: «В лесу родилась ёлочка…»

Простые слова, чуть рвущийся голос Аркадия возвращают её к жизни.

— Мама будет жить, Юленька, вот увидишь. И будет петь тебе и нашему ребёнку «Ёлочку» и другие детские песенки, вот увидишь! — Аркадий ведёт Юлю к креслу, усаживает. — Сейчас принесу тебе воды.

Что с ней было? Слово «Господи» разрослось, превратилось в яркий свет. Она никогда не ощущала ничего подобного: этот яркий свет залил её, поглотил, втянул в себя. И стало спокойно, страх исчез. Аркадий прав: мама будет жить. Мама выжила. Сейчас к ней придут и скажут: «Операция прошла благополучно».

Аркадий подносит к её губам воду:

— Пей, пожалуйста. Всё будет хорошо, вот увидишь. Ты, наверное, голодная. Пойду, узнаю, сколько ещё будет длиться операция. Посиди с закрытыми глазами, сейчас отпустит. Ты перенервничала! — Он поднимает с пола книжку, кладёт Юле на колени.

Сейчас придёт та женщина, сейчас она скажет. Гос… — но Юля осеклась. Нельзя больше звать Его, просить Его. Да, она почувствовала освобождение от страха, и — спасибо за это.

В эту минуту Юля услышала звонкий голос:

— Перелом. Сердце выдержало. Успокойтесь, пожалуйста. Я поспешила к вам.

Юля открыла глаза.

Свет стоит в холле. Сквозь него, из пелён этого света — лица Аркадия и женщины и почему-то — полной женщины, цеплявшейся за каталку. Не померещилось.

— Большое спасибо! — голос Аркадия. — Я говорил тебе, всё будет хорошо.

Чудо свершилось. Спасибо, Господи!


Она едет на работу. Ей улыбается Игорь. Ей улыбается Митяй. Её семья. Её родные. В их небольшой кухоньке все пьют чай. Ира говорит:

— Хотите, я буду готовить всем? Наварю картошки, гречки, поджарю курицу или мясо. Дешевле выйдет каждому. Надоело есть в кафе и в столовках.

Чай — душистый, горячий, наливает Юлю силой, она окончательно выбирается из страха и с удовольствием смотрит в добрые, коровьи, красивые Ирины глаза.

— Я хочу! — говорит. — Очень хочу. Это будет здорово. Спасибо тебе за чай, Ириша, он очень кстати.

— Игорь, потерпи ещё два-три дня, — просит Аркадий. — Юля побудет с мамой.

— Прости, ты зашиваешься, моя бухгалтерия прибавилась к твоим ежедневным…

— Незаменимая наша! — прерывает Юлю Митяй. — Да уж без тебя полный… аврал, напряженка! — Митяй потягивается, выставив модный джинсово-маечный живот. — Уж Игорь для тебя постарается! И обязательно простит!

Совсем забыла о Митяе, а он, вот он, даже сегодня, даже при Аркадии обшаривает её жадным взглядом. Она поспешно встаёт, идёт к двери.

— Игорь, у меня есть час, хоть что-то успею!

Когда садится за свой стол и включает свой компьютер, неожиданно чувствует: она впадает в собственное место на земле, как гайка впадает в свой паз.


Юлю пустили к маме в реанимацию — по распоряжению американского хирурга.