Алана Инош - Слепые души

— Но он же… Он же просил… твоей руки…

— Он хочет добраться до меня. Это предлог. Возможно, он снова будет пытаться. — Я беру его лицо в свои ладони и упираюсь лбом в его бледный лоб, шепчу: — Папа, я прошу тебя, будь очень осторожен, особенно насчёт выпивки. Ни в коем случае ничего не пей — ни водки, ни пива, даже если тебя будут угощать какие-нибудь твои знакомые. А с незнакомыми людьми вообще не разговаривай, что бы они тебе ни втирали. Но самое главное — выучи слова, которыми можно его отогнать. Я напишу тебе их, и ты должен их затвердить, как дважды два. Ты всё понял?

Он кивает, закрывает глаза.

— Да…

Выглядит он неважно: весь бледный, под глазами тени, губы серые. Я никогда его таким не видела, и мне становится гораздо страшнее, даже чем когда вокруг меня летали мои вещи. Одно дело бояться за себя, но за близких — совсем другое.

— Папа, пойдём, приляг… Всё уже прошло.

Я укладываю его на диван и ещё долго с ним сижу, мысленно создавая вокруг него кокон из света. Вскоре он засыпает, а я всё не отхожу от него, тихонько гладя его седые волосы.

Пять утра. Мы с отцом сидим на кухне, пьём чай. Он выглядит уже лучше, его взгляд прояснился, хотя руки ещё немного трясутся. Этой ночью мне было не до сна. Нервы — натянутые струны, а внутри у меня как будто дрожит сжатая до отказа пружина.

— Читай ещё и ещё, пока не запомнишь, — говорю я.

На столе лежит листок с оградительными словами, и я заставляю отца учить их. Проснувшись и увидев собственными глазами чёрный пепел на столе — всё, что осталось от принесённых Якушевым угощений — он поёжился и долго молчал, глядя в сумрак за окном, а потом проговорил:

— Не могу понять, как он ко мне втёрся в доверие.

— Ты был не готов, — сказала я. — Ты не знал, кто он такой.

Теперь он знает, но мне от этого не спокойнее: Якушев хитёр. Затея со сватовством провалилась, но он, разумеется, придумает что-нибудь новое. Нужно быть начеку.

Семь часов. Ещё раз повторив отцу наказы — не соблазняться спиртным, не разговаривать с незнакомыми и читать слова-оберег, — я отпускаю его на работу. Но мне тревожно до слёз, тоскливо и страшно, и я не знаю, что мне делать, а спросить не у кого.

Я решаю сегодня не выходить из дома вообще. Включаю телевизор: Геннадий Петрович Малахов вещает, что нас ждёт в следующие лунные сутки. Переключаюсь с канала на канал, всё вроде бы как обычно. Немного расслабившись, завтракаю. Работаю.

Вздрагиваю от звонка телефона. Нет, слава Богу, это не Якушев — Альбина.

— Настенька, ну как ты там?

Рассказывать ли ей, что устроил Якушев? Вряд ли она поверит.

— Хорошо, Аля.

— Успокоилась немного?

— Да.

— У тебя всё в порядке?

— Да, всё в порядке.

Пауза.

— Утёночек, мне что-то твой голос не нравится, — говорит Альбина. — Ты точно хорошо себя чувствуешь?

— Аля, если я скажу тебе всё как есть, ты всё равно не поверишь и скажешь, что у меня расшалились нервы, — отвечаю я устало, колко и раздражённо. — Ты же так обожаешь своего Андрея Фёдоровича, что не желаешь слышать о нём ничего, кроме похвал! Поэтому и говорить тут не о чем. Всё, пока.

Бросив телефон на диван, я плачу в подушку. Наверно, зря я так с ней разговаривала, ведь она не виновата в том, что заблуждается. В душе я по-прежнему люблю её, но мне почему-то сейчас не хочется ни видеть её, ни разговаривать с ней. А может быть, если я с ней расстанусь, Якушев не навредит ей?

Решение оформляется во мне тяжело, разрывая мне сердце. К вечеру небо затягивает тучами и разражается ливень, а моё решение окончательно созревает. Оно висит во мне в тяжёлой толстой скорлупе с острыми краями, которые ранят меня изнутри, но назад я уже не сверну. Я набираю номер Альбины.

— Аля, это я. Нам нужно поговорить. Ты можешь ко мне приехать?

— Через час я буду у тебя, утёнок.

На улице — настоящий майский ливень, освежающий и живительный для природы. Он не серый, скучный и унылый, а могучий, бурлящий и, несмотря на серое небо, яркий. Голос этого зелёного ливня тревожный, наполняющий всё пространство от земли до неба и неумолчно шелестящий бессчётными вопросами. О чём ты шепчешь, ливень? Хорошо ли я всё обдумала? Уверена ли я, что так будет лучше? Отвечаю: да, обдумала. Да, так будет лучше.

Альбина переступает порог с мокрым букетом сирени, с капельками дождя на тёмном щитке очков. Запахом мокрой сирени ливень опять спрашивает меня: ты уверена? Губы Альбины улыбаются и целуют меня, и я — честное слово! — не знаю.

Я не знаю, как начать, а ливень за окном не собирается мне подсказывать.

— Мне нравится, как пахнет воздух в дождь, — говорит Альбина.

— Мне тоже, — отвечаю я. — Давай выйдем на балкон.

Стоя на балконе, мы дышим и молчим. Я чувствую руку Альбины в своей, и в груди горько сжимается: а нужно ли? Да, нужно, отвечает неумолимый, спокойно-печальный голос.

— Аля, я долго думала… Наверно, ты была права, когда сказала, что мне нужно жить, как все живут, — шелестит мой голос в голосе дождя. — Выйти замуж, родить детей… Наверно, я не смогу продолжать… эти отношения с тобой. Это… Неправильно. Наверно, это грех. И это тяжело… Скрывать, притворяться. Умалчивать. Можешь считать, что я струсила. Я не смогла бросить вызов обществу. Прости меня, Аля… Мне больно это говорить, действительно больно. Но нам нужно расстаться.

Вот я и сказала это, и дождь аплодирует мне: молодец, ты сделала это. А что сделала? Разбила Альбине сердце, и его осколки упали в мокрую траву под балконом. Пожатие её руки слабеет.

— Настя… Ты это из-за Якушева?

Я качаю головой, забыв о том, что она слепая и не может видеть этого.

— Утёночек, ты же знаешь, что у меня с ним ничего нет и не было.

— Я знаю, Аля.

— Но тогда почему?

— Я ведь уже сказала. Я не могу… больше. Это не для меня. Открыто заявить о том, что я не такая, как все, у меня не хватит смелости, а всю жизнь скрывать… Я не смогу так жить.

Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: «Верю». Под дождём мокнет джип, внутри — Рюрик, защищённый от небесной влаги.

— Что ж, я… Я понимаю, — глухо проговорила Альбина. — Но это как-то… неожиданно. Мне надо прийти в себя.

Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: «Что ты делаешь? что ты делаешь?» — «Да, я это делаю, — отвечаю я ему. — Потому что так надо». Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.

Она отрывает лоб от стекла.

— Хорошо, Настя, как скажешь. — Её голос глухой и севший, но спокойный — жутковато спокойный, в нём нет дрожи. — Пусть будет, как ты решила.

Альбина нащупывает ручку балконной двери и проходит в комнату. Я плетусь следом. Она уже знает мою квартиру наизусть и дорогу в прихожую находит безошибочно. Проходя мимо тумбочки, она оставляет на ней небольшой квадратный бархатный футлярчик тёмно-фиолетового цвета.

— Аля, я провожу тебя до машины, — напоследок предлагаю я.

Она чуть оборачивает в мою сторону лицо.

— Не нужно, я знаю дорогу, — говорит она.

Я смотрю в окно, как отъезжает её джип. Всё, что мне остаётся — это букет сирени с ещё не просохшими капельками воды и фиолетовый футлярчик. В нём я нахожу изящный золотой браслет, на внутренней стороне которого выгравирована надпись — сегодняшняя дата и слова: «Аля+Настя. Год вместе».

Вот теперь я освобождаю свой крик.

Я не знаю, что мне делать. Это какой-то кошмар.

Эти слова я то и дело повторяю вот уже две недели, и есть из-за чего: с отцом что-то неладное. Уже две недели он не выходит из запоя, протрезвляясь ненадолго, а потом снова напиваясь. Уходит на работу, а возвращается либо в обед, либо ещё раньше и, разумеется, в стельку пьяный. На мой единственный вопрос «зачем?» он не может толком ответить. То его кто-то угостил, то он сам выпил. Когда он засыпает, я сижу над ним, пытаясь поставить ему защиту из своего света, но это, кажется, не помогает. Я просто в отчаянии, мне страшно и жалко его. Сомнений у меня нет: это Якушев, он действует на меня через близких, нечистый пёс. Если я сама умею ему противостоять, то отец перед ним безоружен. Он как будто потерял всякую веру. Только один раз он мне сказал:

— Это кошмар… не знаю, что со мной. Сделай что-нибудь…

Он просит меня о помощи, а я не знаю, как помочь. Средства для выведения из запоя не помогают, только деньги истрачены. На моих глазах отец гибнет, а я, как глупое растерянное дитя, ничего не могу сделать.

Пошла третья неделя кошмара, и новая беда: отца увольняют. За систематическое пьянство. Денег у нас нет: свою заплату он куда-то девал, за работу мне не заплатили — нарвалась на кидалово, и у меня в кошельке лежат последние сто рублей. Отец лежит в пьяном угаре, а я сижу в своей комнате на полу.

Господи, неужели Ты меня не слышишь? Почему Ты от нас отвернулся? Почему оставил меня одну, без помощи?

Ответа нет. Стена отчаяния окружает меня со всех сторон, не давая пробиться свету надежды. Я как слепой котёнок: не могу ничего понять, не могу нащупать выход.

Я надеваю высокие каблуки и белую блузку. Четыре часа дня: я выхожу в июньское тепло, но мне холодно, как в декабре. Иду на каблуках пешком почти через весь город: сейчас общественный транспорт для меня непозволительная роскошь. Поднимаюсь на белое крыльцо, вхожу в прозрачную дверь с колокольчиком.

— Чем могу помочь?

— Извините… Мне бы Диану Несторовну.

— Вы по какому вопросу?

— Насчёт работы.

— Подождите.

Я жду, осматриваюсь. Красивое место, было бы приятно здесь работать, но возьмут ли меня? Ходить в элегантной облегающей юбочке и блузке, стуча каблуками по этим звонким плиткам, дышать кондиционированным воздухом и обращаться ко всем входящим: «Чем могу помочь?» Носить на груди карточку с именем, а на лице — служебную улыбку. А главное — регулярно получать денежку, идти с ней в магазин и покупать еду, платить коммунальные, пополнять счёт за мобильный, обновлять гардероб. Но всё зависит от того, что мне сейчас скажут.

— Проходите вон туда.

Так, может быть, всё и срастётся. Работать, не выходя из дома — конечно, удобно для меня, но есть большой риск быть кинутой недобросовестным заказчиком, что со мной и произошло: и на старуху бывает проруха. У обычной работы, на которую нужно ходить, есть преимущество — непосредственный личный контакт с работодателем. Видимо, придётся взять себя в руки, забыть привычку к затворничеству и осваивать традиционный способ… Пусть и непривычно для меня, но зато, как говорится, верняк.

Я иду, куда мне указала ручка девушки с длинными перламутровыми ногтями, и попадаю в небольшой, но хорошо отделанный и обставленный кабинет с вертикальными жалюзи на окне. У окна — стол с компьютером и кожаное кресло, в углу — фикус. Светлые глаза Дианы Несторовны смотрят на меня вопросительно и строго: здесь она на работе, здесь она — хозяйка и начальница.

— Здравствуйте, — только и могу я пробормотать.

— Здравствуй, здравствуй, дорогуша, — отвечает она, и её тон весьма похож на тот, которым она разговаривала в первые минуты нашего знакомства. И это обращение «дорогуша» — неприятно шершавое, как наждак. — Зачем пожаловала?

— Диана Несторовна, мне очень нужна работа.

— Так. Ну, а я здесь при чём?

Мда, многообещающее начало. Похоже, мне здесь ловить нечего. Почему она ко мне так переменилась? Ведь ещё недавно она была готова носить меня на руках, называла «лапушкой» и «золотцем», а сейчас её взгляд обдаёт меня холодом, в голосе — льдистый перезвон. Может быть, из-за Альбины?

— Ну… Может быть… вы могли бы меня взять, — лепечу я, хотя под этим суровым взглядом моя надежда на трудоустройство тает, как мороженое в микроволновке. — Кем угодно, я на всё согласна. Продавцом, уборщицей, подсобной рабочей… Мне правда нужна работа.

Диана Несторовна вытряхивает из пачки сигарету, закуривает. Её брови неприветливо сведены.

— Ну, а почему именно я должна тебя взять? Что, больше нигде нет подходящих вакансий?

Как ответить на этот вопрос? Я и сама толком не знаю, почему ноги привели меня к ней, — скорее, даже не ноги, а сердце. Но ответ: «Меня привело к вам сердце» — не самый уместный при устройстве на работу, и я растерянно молчу.