Просыпаюсь я оттого, что слышу тихий, печальный и жалобный голос:

— Настя… Мне очень плохо. Купи мне пива…

Я выныриваю из сна с подвешенным на ниточке трепыхающимся сердцем и вглядываюсь в звенящий сумрак, но никого не вижу. За окном светает, слышатся предрассветные птичьи рулады. Всё ещё ощущая кожей морозец, я ёжусь под одеялом и долго боюсь шевельнуться, но уже не слышу никаких голосов.

Мне страшно, и я включаю свет. Был ли это голос отца или только какой-то похожий на него голос? Я уже не могу точно сказать, но он вызвал в моём сердце скорбное и тоскливое замирание. Бросив взгляд на стол, я обнаруживаю, что моё письмо к Нике исчезло, а вместо него лежит грязный, сморщенный клочок бумаги с несколькими строками, написанными до боли знакомым почерком…

«Доченька, мне очень плохо. Он забрал меня и мучает. Я здесь света белого не вижу. Молитвы сюда не доходят, здесь очень страшное место. Здесь ещё много людей, которых он забрал. Мама тоже здесь, он и её забрал — уже давно. Мы с ней тебя просим, помоги! Сделай что-нибудь, мы знаем, ты можешь. Только на тебя и надеемся. Другие тоже на тебя уповают. Помоги, вызволи нас, здесь страшно!»

Подписи нет — для неё на клочке просто не осталось места, да и последняя строчка еле влезла, но почерк несомненно принадлежит отцу. Чернила какие-то странные, бурые, и я с ужасом понимаю, что это не чернила, а самая настоящая кровь. Приглядевшись к бумаге, я понимаю, что это и не бумага вовсе, а клок высушенной человеческой кожи…

Как сюда попало это ужасное послание? Как отцу (если писал и вправду он) удалось его переслать из того страшного места, куда не доходят даже молитвы? Чья это кровь и чья кожа? Все эти вопросы сводят меня с ума до самого утра, но самое страшное — неужели маму действительно забрал Якушев? Если так, то я должна что-то предпринять. А другие, которые тоже уповают на меня? Сколько там ещё народу и как мне всем им помочь? Я не могу обмануть их надежд!

На работу я прихожу с красными глазами. Галя замечает, что я сегодня как будто не с той ноги встала; я и вправду не могу думать ни о чём, кроме этого письма с того света. А потом мне вдруг приходит в голову: а подлинное ли оно? Может, это проделки Якушева?

Когда я прихожу домой, записки уже нигде нет, а письмо Нике лежит там, где я его оставила. Следующей ночью кошмар повторяется. Под утро я слышу голос, похожий на голос отца, который жалобно просит пива, а ещё меня кто-то гладит холодной рукой по волосам. Никаких записок на этот раз не появляется, но мне и без этого страшно. Как, как я могу помочь им? — терзаюсь я, сидя в постели и грызя ногти.

На следующий вечер после работы меня ждёт Костя.

— Настя, вам срочно надо куда-нибудь сходить, развеяться. Я за вас беспокоюсь.

Мне страшно возвращаться домой, и я еду с ним. Мы сидим в уютном кафе, едим блинчики с джемом и пиццу, я выпиваю стакан пива и даже смеюсь: Костя рассказывает анекдоты и забавные истории из жизни своих знакомых. Я поражаюсь, откуда он знает столько смешных случаев: такое впечатление, что все его друзья и знакомые по нескольку раз в день попадают в переплёт. После кафе мы едем к нему домой; должна сказать, что эту глупость я делаю не ради того, чтобы посмотреть его отлично отремонтированную двухкомнатную квартиру, а по той же самой причине, по которой я вообще с ним пошла в этот вечер: мне страшно оставаться одной дома ночью.

Дома у Кости есть вино и фрукты, а также сладкое и чай: похоже, сегодняшний вечер — не экспромт, а подготовленная акция. Сначала он с невинным видом предлагает мне чаю с пирожными, а я про себя думаю: наверняка у него запланировано сегодня укладывание меня в постель. От чая и пирожных, кстати, весьма вкусных, я не отказываюсь и охотно выпиваю бокал вина, а Костя включает музыку и зажигает свечи. Да, всё это очень похоже на романтическое свидание, логическим завершением которого, несомненно, должен быть секс, но сегодня я к этому никак не расположена, да и… мало ли у меня причин!

До поцелуя дело всё-таки доходит. Мы танцуем при зажжённых свечах, и губы Кости тепло накрывают мои. Несколько секунд я нахожусь в их ласковом щекочущем плену, а потом мягко, но решительно отстраняюсь.

— Костя… Ты прости меня, но я, наверно, разочарую тебя сегодня. Ты убил на меня целый вечер впустую.

Он тихонько стонет, уткнувшись мне в плечо.

— Ммм… Почему?

Я говорю:

— Ты очень хороший и нравишься мне, поэтому я не стану тебе врать, а скажу правду. Она состоит в том, что я люблю другого человека. Ты славный и милый, ты симпатичен мне, но у меня нет к тебе таких чувств, при которых… Словом, без любви я не отдаюсь. Вот так. Прости.

Костя стойко принимает мой отказ. Мило улыбнувшись, он вздыхает:

— Я понимаю. Всё нормально.

— Давай ещё потанцуем, — предлагаю я. — Музыка классная.

Мы просто танцуем, и я рада, что Костя понимает, хотя для него, наверно, с моим отказом исчез и весь смысл сегодняшнего вечера. Однако он не проявляет признаков досады на меня за то, что я его продинамила, он по-прежнему мил и обаятелен, и мне становится грустно. С печалью в сердце я понимаю, что неизбежно упущу его, но ничего поделать с этим нельзя. С другой стороны, я осознаю, что хорошие парни — действительно хорошие — на дороге не валяются, но как быть, если все мои помыслы устремлены к одной лишь Альбине, если я тоскую по ней, страдаю без неё, боюсь за неё и люблю со всей силой, на которую только способна человеческая душа? Дурацкая, неуместная ирония судьбы! Если бы мне встретиться с Костей хотя бы за день до того, как я познакомилась с Альбиной, неизвестно, как бы всё сложилось, но все эти «бы» ни к чему — от них лишь больнее. Всё сложилось так, как должно было.

Мы выпиваем ещё по бокалу вина.

— Костя, с моей стороны будет не очень возмутительно, если я попрошу разрешения остаться на ночь у тебя? — спрашиваю я. — Или это будет уж слишком?

— Конечно, оставайся, — просто говорит он. — Не беспокойся, приставать я не буду.

Я ни капли не сомневаюсь в том, что Костя умеет вести себя как джентльмен, и мне даже становится чуточку жаль, что я в него не влюблена.

— Понимаешь, одной дома мне страшно, — объясняю я. — После смерти папы мне очень тяжело возвращаться в пустую квартиру.

Костя мягко — сдержанно, как друг — кладёт руки мне на плечи.

— Оставайся. Чувствуй себя как дома.

Он уступает мне свою кровать, а себе стелет на диване в гостиной. Мне остаётся только поблагодарить его и воспользоваться его гостеприимством.

Но роскошная двуспальная кровать с ортопедическим матрасом и мягким изголовьем, прямо-таки созданная для любовных утех, не приносит мне желанного отдыха: вследствие ли возбуждающего действия пива или же по каким-то другим непонятным причинам я ворочаюсь с боку на бок и не смыкаю глаз почти до утра. Но стоит моим векам сомкнуться, как я, находясь на границе сна и яви, слышу голос Альбины, который громко окликает меня:

— Настя!

Страшно содрогнувшись всем телом и душой, я моментально просыпаюсь. Меня охватывает такая невыносимая тревога, что я не могу лежать больше ни минуты, вскакиваю и начинаю натягивать одежду. Набираю номер Альбины, но она не отвечает. Костя ещё спит, и я трясу его:

— Костя! Костя, проснись!

Он с трудом продирает глаза, потягивается и сквозь сонный прищур смотрит на часы:

— Насть, что случилось? Пять утра только… Ещё же рано.

— Костя, я не знаю, как тебе объяснить, — отвечаю я со стоном. — Понимаешь, мне нужно срочно… Сейчас ехать!

Костя, заспанно хмурясь, садится и разминает шею.

— Куда тебе так срочно в пять утра? — ворчит он спросонок. — Пожар, что ли?

— Да, Костя, пожар! — кричу я. — Случилось что-то страшное, я чувствую! Пожалуйста, отвези меня! Я объясню, куда ехать. Только скорее, прошу тебя!

Он смотрит на меня встревоженно.

— Господи, да что стряслось? На тебе просто лица нет!

— Костя, быстрее! — умоляю я и тяну его за руку.

— Ладно, успокойся, — соглашается он. — Сейчас поедем, куда скажешь, только дай мне хотя бы одеться.

Одевается он быстро и чётко: сразу видно, что в армии он отслужил честно. Минута — и он полностью одет, а причёсываться ему не нужно: у него такая короткая стрижка, что в расчёске просто нет надобности. Схватив пиджак и ключи, он заглядывает в зеркало, дотрагивается до подбородка и говорит:

— Ладно, бриться не буду. Я готов. Куда ехать?

Я объясняю, как ехать к Альбине, и мы мчимся в дымчато-голубых утренних сумерках. Улицы пустынны, и стрелка спидометра дрожит между цифрами 110 и 120. Мы уже выезжаем на автодорогу, ведущую к посёлку, где живёт Альбина, когда в моей сумочке слышится звонок телефона. На экране высвечивается «Диана Несторовна».

— Настя! — оглушительно кричит телефон её голосом. — Настя, ты где? Что с тобой?

Я тоже кричу:

— Диана Несторовна, мы с Костей едем к Але! Я чувствую, с ней что-то случилось!

Похоже, мой ответ её немало удивляет.

— С Костей? К Але? Ничего не понимаю! — кричит она. — Ты же должна быть сейчас дома!

Теперь удивляюсь я.

— Почему я должна быть дома? Нет, я не дома — я же говорю, мы едем к Але!

— Постой, разве ты не звонила ей?

— Нет…

— Что за ерунда! А мне она двадцать минут назад сказала, что ты позвонила ей и что у тебя был такой голос, будто ты умираешь! Ты сказала ей, что тебе очень плохо, и просила немедленно приехать… И она помчалась к тебе. Что происходит, Настя? Я ничего не могу понять!

— Я сама ничего не понимаю! Я не звонила Але и не просила её приехать! Точнее, я ей звонила, но она не ответила. У меня предчувствие, Диана Несторовна… Ужасное, ужасное предчувствие!

— Хорошо, потом разберёмся, кто кому звонил… Где вы сейчас?

— Мы на автодороге, скоро будем у Али!

— Ладно, будьте там и никуда не уезжайте! Дождитесь…

Голос Дианы Несторовны внезапно обрывается: что-то со связью. Я не перезваниваю, бросаю телефон в сумочку и поднимаю глаза на дорогу…

— Ничего себе, кто-то слетел с дороги под откос! — восклицает Костя, сбрасывая скорость.

Из овражка поднимается столб чёрного дыма. Костя даёт задний ход, а я неотрывно смотрю на дым, как парализованная: страшное свершилось. Наша машина встаёт вровень с местом аварии, и Костя глушит двигатель. Вдали над лесом розовеет заря, небо чистое, как крыло ангела, безмятежно спокойные сосны щекочут его своими верхушками, а в свежем утреннем воздухе пахнет гарью и бедой.

— Ё-моё! — бормочет Костя потрясённо. — Там точно никого не осталось в живых…

Столб дыма поднимается от горящей машины, валяющейся в овражке вверх колёсами. Хоть она и объята пламенем, но я вижу, что это джип, и что когда-то он был серебристым. Лучше бы мои глаза никогда не видели белого света! Это машина Альбины.

— Смотри! — вдруг кричит Костя. — Там человек!

В нескольких метрах от горящего джипа на склоне овражка лежит кто-то в белом. Мои колени подкашиваются, когда я вижу этот костюм — мой любимый костюм из гардероба Альбины, в котором она пришла на нашу вторую встречу, после ромашки, персиков и конфет.

— Куда! — кричит за моей спиной Костя. — Стой, Настя! Сейчас бензобак рванёт!

Мне плевать на это, я бегом спускаюсь по склону, спотыкаясь и оступаясь, к распростёртому телу в белом костюме, испачканном кровью и грязью.

— Настя! — надрывается крик Кости там, наверху.

У меня подворачивается нога, и я падаю прямо на тело, и подо мной слышится стон. Она жива, трепыхается сердце, Аля жива! Я переворачиваю её, а у неё вместо лица — кровавое месиво. Лица практически нет, но это её волосы и её руки, её говорящие часы для незрячих на запястье. Я нечаянно нажимаю кнопку, и приятный женский голос чётко говорит:

— Пять часов тридцать три минуты.

Я кричу, зову её, а она в ответ только стонет. Подняв голову вверх, я ору Косте:

— Вызывай спасателей!

А он, размахивая руками, кричит, как полоумный:

— Бензобак! Бензобак!

В этот момент с окровавленных губ Альбины слетает:

— Утёнок… Милая…

— Аля, я с тобой! — кричу я, вне себя от счастья, что она очнулась. — Я здесь, я тебя не брошу!

— Уходи, — хрипит она. — Бак… взорвётся…

— Аля, я тебя вытащу! — кричу я, как сумасшедшая.

С удесятеренными силами я принимаюсь тащить её наверх, проклиная трусость Кости, и, видимо, делаю Альбине больно, потому что она стонет громче. Я опускаюсь на глинистый склон, задыхаясь от усилий.

— Настя… оставь меня, — шепчет Альбина. — Не надо… Ты не успеешь… Уходи отсюда…

Я глажу её растрёпанные, местами слипшиеся от крови волосы.

— Я с тобой, Аля… Я тебя не брошу, — бормочу я сквозь слёзы. — Я люблю тебя…