Однако этому смирению наступил конец, когда в одно из посещений Дэн сказал ей с противоположной стороны истертого стола:

– Кэтлин выходит замуж.

В этот момент ее сердце ожило – как оказалось, лишь на короткое мгновение. Кэтлин не навещала ее уже четыре бесконечных месяца и ограничивалась короткими деловитыми письмами: работаю и не могу вырваться, простудилась… Дэн, склонив голову, продолжал:

– Я не могу не сказать тебе всего, Сара… Кэтлин выходит за Майкла Мак-Кея.

Она беззвучно повторила имя жениха.

– Почему, Дэн? Почему?

– Потому что Пол стал священником, – с трудом выговорил он.

– Священником!…

Раньше она ни разу не слышала о намерениях Пола. Она была страшно угнетена тем, что он ни разу ее не навестил, не чиркнул ни словечка, и отказывалась понимать, что происходит. Впрочем, она не понимала не только этого… Взять хотя бы холодность Кэтлин. Можно подумать, что дочь превратилась в ее врага. Сознавать это было страшной пыткой.

Испытывая головокружение от беспомощности, она повторила:

– Почему, Дэн? Почему?

Он был вынужден выложить всю правду. Так она узнала, что Пол подслушал речи ее отчима, предшествовавшие его смерти. Полагая, что ее не следует держать в неведении, он рассказал ей и остальное: Джон бросил Мэй и переехал в Ньюкасл. Он утаил, правда, что Джон жил теперь с молодой особой, годившейся ему в дочери. Не мог он сказать Саре и другого – в тот самый день, когда Джон бросил Мэй, та перешла дорогу, явилась к Кэтлин и открыла ей глаза на причину, по которой Пол решил уйти в священники. Некоторые вещи язык просто не способен выговорить.

Однако разрыв Джона и Мэй не произвел на Сару впечатления. Она была в состоянии думать только о Кэтлин и Поле. Пол – священник! Это не укладывалось у нее в голове. Подслушал разговор, состоявшийся в тот роковой день, и принял твердое решение!… Почему так происходит, за что ее карает Господь? Возможно, Он отвечает на молитву отца О'Малли и продолжает ей мстить. Вдруг все эти муки суждены ей только для того, чтобы одним католическим священником стало больше?

Нет, прочь такие мысли! Она уже давно не рассуждала как католичка, потому что перестала ею быть. Она утратила какую-либо связь с Богом. Она перестала быть кем-нибудь вообще, утратила волю к жизни. Теперь с ней покончено. Пол – католический священник! Протестант по рождению, сын ханжей-фанатиков… Пол!… Потом до нее без подсказок дошла истинная причина: он возомнил, что они с Кэтлин – единокровные брат и сестра. Бедняжка Кэтлин! Это какое-то безумие! Кто все это подстраивает? Если сам Господь, то Он, определенно, сошел с ума.

После этого она на три месяца угодила в тюремный лазарет. Однако у нее не получилось умереть, как она к этому ни стремилась. Ее тело, исхудавшее, превратившееся в бесплотную тень прежней Сары, цеплялось за жизнь. Душа была готова отлететь в любое мгновение, рассудок старался изо всех сил, чтобы приблизить это мгновение, но все оказалось тщетно.

После лазарета ее уже не посылали в прачечную – дальнейший срок она отбывала то в пошивочной, то в библиотеке. Благодаря этой перемене она познакомилась – а впоследствии даже подружилась – с надзирательницей по фамилии Питере. Дальнейшее ее существование было ровным, упорядоченным, монотонным. А потом наступил день, когда она внезапно узнала, что вот-вот будет отпущена на свободу.


В понедельник в семь утра Сара вышла из тюремных ворот.

– Вы все продумали? По-моему, надо было предупредить родственников, что вы выходите сегодня, а не в среду, – сказала ей на прощание женщина в форме.

Сара покачала головой.

– По-моему, так лучше. – Она говорила еле слышно, словно боясь кого-то потревожить.

– Что ж, прощайте, миссис Хетерингтон. Счастливо!

Женщина с улыбкой протянула ей руку.

– Спасибо, – сказала Сара, отвечая на рукопожатие. – Вы были добры ко мне.

Она отвернулась и зашагала прочь от тюрьмы. Она не почувствовала растерянности, впервые за столько лет оказавшись вне привычных четырех стен, потому что была занята своими мыслями. Она опять стала миссис Хетерингтон… Обращение «миссис» прозвучало впервые после долгих лет. Она посмотрела на другую сторону улицы, и мостовая показалась ей необыкновенно широкой. У нее задрожали ноги, но она приструнила себя: какая разница, где шагать – в заключении или на воле? Одежда сидела на ней как-то странно, она не ощущала собственного тела. Сара оглядела себя и поняла, насколько исхудала. Устоял только ее бюст. Надзирательница в шутку говорила ей, что ее фигуре позавидовала бы сама Мэрилин Монро. Оглядываются ли на нее прохожие? Ничего подобного. Она покосилась на проходившую мимо женщину, но та смотрела прямо перед собой. Сара удивилась. Разве на ней нет клейма, разве не достаточно мельком взглянуть на нее, чтобы понять, откуда она идет? Добравшись до угла улицы, она уже боролась с унизительным желанием броситься назад и забарабанить кулаками в глухие тюремные ворота. Ее обуял страх – она была предоставлена самой себе, от чего успела совершенно отвыкнуть. Ей хотелось, чтобы рядом кто-нибудь был. Ни в коем случае не соприкасаться с другими, просто знать, что они есть рядом. Впрочем, и соприкасаться… Она не отказалась бы от дружеской руки, которая поддержала бы ее. Она поступила очень глупо, сказав, что выходит в среду. Надо было говорить правду. Но она не вынесла бы уличного чаепития. Все что угодно, только не это, не вереница любопытных физиономий. Она все объяснила надзирательнице и добилась понимания. Дэн твердил, что люди добры; видимо, так они проявляют эту свою доброту. Она не хотела принимать такую доброту. Они, несомненно, возомнили, что устроить в честь ее возвращения праздник – значит, сделать для нее доброе дело, но на самом деле это просто способ организовать дешевое развлечение для самих себя.

Собственное глубокое суждение о человеческой природе нисколько ее не удивило. Подобно тому, как безработица и сидение на пособии подвигли многих на самообразование, годы заключения и каждодневное общение с книгами ощутимо отточили ее ум и научили анализу. Происходило это настолько постепенно, что она сама не заметила случившейся с ней перемены. Просто она теперь знала, что изменилась, что рассуждает не так, как раньше. Она чувствовала, что больше не станет бояться, как боялась прежде, прежний страх был изжит.

Но одно дело – просто трусить, и совсем другое – предстать перед смеющимися лицами и любопытствующими взорами посреди улицы. В случае дождя все переместилось бы в заводской гардероб, сослуживцы были готовы к любой неожиданности. Возможность глазеть на нее и задавать дурацкие вопросы предоставится им везде. «Как тебе там жилось, Сара? Что с тобой вытворяли? Тебе было одиноко? Валяй, не скромничай, ведь ты среди друзей!» Она нисколько не преувеличивала, размышляя о том, во что неминуемо превратилась бы эта встреча. Она знала, что за народ обитает на том конце. Именно эти люди и предложили устроить такой прием, намереваясь проявить широту души. Да, все было бы от души – так они маскировали свое вульгарное любопытство. Нет, она не вынесла бы с ними и двух минут…

Надзирательница объяснила Саре, как добраться до железнодорожной станции. Она свернула направо, потом налево, снова налево, пересекла площадь, прошла по еще одной улице и увидела станцию. Раньше она не знала этой станции, хотя видела ее по крайней мере один раз, когда ее привезли сюда из суда магистрата в Джарроу. «Вы будете заключены под стражу вплоть до заседания суда присяжных в Дарэме…»

Кассир спросил ее:

– Куда вы едете? Погромче, пожалуйста.

– Один до Ньюкасла.

– Один до Ньюкасла… Прошу.

Она убрала сдачу в сумочку. Было непривычно и неудобно, что с руки свисает сумка. Она подумала, что все вокруг, наверное, замечают, как неестественно она выглядит с висящей на руке сумкой.

Всю дорогу до Ньюкасла у нее в купе не было попутчиков, но она ни разу не встала и не подошла к противоположному окну – виды ее не интересовали. Она смирно сидела в углу, с прямой спиной, отвернувшись к окну, за которым безостановочно менялись пейзажи. Ей очень понравились деревья. Осенняя листва бронзовела на солнце. Она поймала себя на мысли, что восторгается красками. Все эти годы ей недоставало именно красок. Дома она всегда заботилась о красочности: мастерила из обрезков веселенькие наволочки, предпочитала занавески с рисунком, а не безликие кружевные… Интересно, как выглядит теперь ее кухня? Она заставила себя не думать о кухне. Всему свое время. Сначала ты сядешь на автовокзале в Ньюкасле в автобус – вряд ли его остановку перенесли, потом выйдешь на своем углу… Делай все по очереди.

Однако остановка была перенесена.

– Куда конкретно вы едете в Джарроу? – спросил ее мужчина в кепке.

– На Пятнадцать улиц.

– В такую даль? Есть два автобуса. Один идет кругом, другой через город. Лучше, наверное, тот, что следует через город. Его остановка вон там.

Сара поблагодарила его, поднялась в автобус и села на переднее сиденье.

– Куда именно на Пятнадцати улицах вам надо? – спросил ее кондуктор. – Если вы сойдете не там, где нужно, вам придется долго идти пешком.

– Верхняя часть?… – Она не утверждала, а задавала вопрос, но кондуктор поспешно ответил:

– Понятно. Я скажу, где вам сходить. – Судя по всему, он принял ее за особу, не знающую толком, куда она направляется.

Вскоре, однако, Сара поняла, что впечатление кондуктора о ней не было таким уж ошибочным. Она действительно мало что узнавала вокруг. Местность сильно изменилась, прежние пустыри успели застроиться десятками, сотнями домов. То и дело она говорила себе: «Вот это местечко я помню, это дорога к парому; а вон там – церковь на Ди-стрит. Скоро церковь, сквер, набережная…»

Она увидела церковь святого Павла, показавшуюся гораздо меньше, чем она ее помнила, заброшенной и забытой. Такой же забытой она чувствовала и себя. Потом подошел кондуктор со словами:

– Вам сходить, миссис.

Она поспешила за ним, не позаботившись выяснить, где остановился автобус, и в следующее мгновение оказалась на дороге. Увидев ее удивленный взгляд, кондуктор объяснил ей с площадки:

– Это и есть верхняя часть Пятнадцати улиц. Вам сюда?

Она кивнула, он дернул шнур колокольчика, и автобус укатил. Кондуктор еще какое-то время наблюдал за ней из окна.

Она огляделась. Ее, естественно, высадили не с того конца – не в верхней, а в нижней части. Впрочем, выглядело здесь все совсем не так, как она ожидала. Она помнила провал, оставленный бомбежкой на месте четырех улиц. Теперь здесь стояли один за другим новые домики с садиками. Перед фасадами садики были крохотные, сзади побольше. Она перешла дорогу и оказалась перед первой улицей. Здесь на двух деревянных столбиках красовалась кокетливая табличка с надписью: «Улица Черчилля». Она двинулась по тротуару в направлении, где скрылся автобус, минуя один за другим углы улиц. Вторая улица звалась Авеню Эйзенхауэра, когда-то примерно здесь жила ее семья… Третья называлась Терраса Монтгомери, дальше шли новые улицы – Уэйвела, Лоренса и прочие, названные в честь деятелей, прославившихся в военные годы. В некоторых садиках резвились дети, взрослых же она почти нигде не видела. Дело близилось к двум часам, мужчины, должно быть, вернулись после перерыва на работу, а женщины прикорнули на часок. Значит, в главном все остается по-прежнему…

Сара медленно приближалась к верхней части квартала. Внезапно новые дома уступили место старым. Впереди виднелись четыре старые улицы, и контраст был так разителен, что она содрогнулась. Старые улицы походили на попрошаек, пристроившихся у ворот богатой усадьбы, – такие же грязные, неухоженные, ветхие… Теперь она догадалась, почему ее ссадили не там: в районе произошли коренные перемены, и былой верхний край превратился в нижний. Тем не менее и в новых домах по-прежнему жили люди, вполне способные учинить ей унизительный смотр, как ее сослуживцы. Она понимала, что местность может полностью измениться за год, месяц, даже за неделю, однако с людьми такого не происходит. Должно смениться поколение, а то и два, чтобы люди отказались от врожденных привычек. Пятнадцать улиц останутся Пятнадцатью улицами, пока не вымрет полностью ее поколение, в этом Сара не сомневалась. Коренные перемены коснулись самих улиц, но не их обитателей.

Вид улицы Камелий поразил ее. Здесь она когда-то почувствовала себя королевой, здесь наслаждалась своей внезапно обретенной исключительностью! Год за годом она в вечерних молитвах благодарила Господа за то, что Он перенес ее сюда…

Посреди улицы серебрились на солнце два мотоцикла, что еще больше подчеркивало ветхость окружающих строений. Сара увидела три автомобиля, в том числе один у ее собственной двери – она по-прежнему считала этот дом своим. Видимо, это машина Майкла. Надо же, у него машина! Странно, что у здешних обитателей вообще могут быть автомобили.

Она застыла у двери, боясь взяться за дверное кольцо и постучать. Прежде чем сделать это, она дернула себя за край жакета. Успокойся, не волнуйся, всему свое время…