И где-то в глубине души Надя даже ждала с трепетом того момента, когда избавится от тиранической заботы своей сестры и сможет, наконец, доказать им всем, что она и сама чего-то стоит.

Но отвечать на каверзный вопрос Надя не стала, вместо этого она подняла на Рейнера строгий взгляд и с вызовом спросила:

- Я видела, как вы спрятали что-то в карман. Что вы нашли здесь?

Рейнер смешался. Кажется, он предпочел бы скрыть это. Однако все же запустил руку в карман и протянул Наде женское украшение - кулон. Это был небольшой шар из червленого серебра с искусною резьбой, подвешенный на длинной разорванной цепочке.

- Я всю ночь думал о том, что случилось в вашем доме, не мог уснуть… - заговорил Рейнер. - И решил, что убийца обязательно оставил бы какие-то следы, пока возился здесь, на берегу в полной темноте. А полиция ведь толком не искала - ночь была - вот я и решил посмотреть сам. Словом, я нашел это здесь, возле самой воды. Вы узнаете это украшение?

- Узнаю… - едва ворочая шеей, кивнула Надя. - Это всегда носит Светлана.


***

На озере было тихо в этот час, словно вымерло вокруг все живое. В мирок Нади, укрытый со всех сторон где валунами, где соснами, не доносилось ни звука и, казалось, единственное, что было здесь живым, так это туман, который не спеша плыл над водою. Все оттого, что к вечеру резко похолодало, но Надя и озноба не чувствовала. Кажется, она больше вовсе не способна была что-то чувствовать. Со смертью Леона и в ней что-то умерло, оборвалось, и она была уверена, что прежней никогда уже не станет.

Надя видела, разумеется, что Леон интересуется лишь ее сестрой, но она могла надеяться, по крайней мере, что когда-нибудь он обратит внимание и на нее, Надю. Ведь случается же такое в жизни!… А в романах так и вовсе герой всегда сперва увлечен красивой, но злобной женщиной, прежде чем разглядеть неброскую прелесть главной героини. До прошлой ночи Надя жила мечтой, что так случится и с нею…

Она не понимала, за что Светлана так поступает? Вольно или невольно, но сестра отбирала у нее все, что было Наде дорого… отбирала настоящее, главное и полагала почему-то, что Надя должна быть благодарна за те фальшивые проявления сестринской любви: щедрые подарки, вроде ставших ненужными Светлане кукол и книжек - раньше, или модные платья да побрякушки - теперь.

И обижалась еще, что Надя не хочет сидеть с нею вечерами и любоваться на закат. Да какой может быть закат, если рядом со Светланой Надю изводил единственный вопрос: «За что?…». Вопрос, заданный со слезами, с болью. Вопрос, который разъедал все существо Нади и уже много лет не позволял ей спокойно жить…

Глава XIV

Кошкин добрался в Горки лишь к вечеру, когда солнце уже шло на закат, хотя и было достаточно светло и не слишком поздно для визитов.

Поборов желание первым делом посетить Раскатову и расспросить своих людей, Кошкин направился к даче художника - все же заявление ему собирался сделать именно Рейнер. И на этот раз обнаружил все семейство в сборе - и Григория Романовича, и самого художника, и его жену. Разве что мальчика не было. Зато, к удивлению своему и беспокойству, Кошкин застал в гостиной сестру Раскатовой - встревоженную, очень бледную, но настроенную крайне решительно. Отчего-то Кошкин уже тогда понял, что инициатором вызова полиции была именно она.

Николай Рейнер, известный художник, чьи картины Кошкин, увы, так и не успел посмотреть, оказался намного старше своего брата и был ничуть на него не похож. Подвижный, неусидчивый Григорий Романович и сейчас не мог найти себе места и взволнованно мерил шагами гостиную; брат же его вальяжно, словно на троне, восседал в кресле по центру стены и будто возвышался над всей семьею - рост и комплекцию он имел более чем внушительные. Настоящий русский барин. А подле него, как главный советник, сидела его супруга - тихая, маленькая, незаметная, но отнюдь не застенчивая дама в черном наглухо застегнутом платье. На вопросы, заданные Девятовым ее мужу, отвечала именно она, всем видом давая понять, что не следует подобными пустяками озадачивать ее супруга. Николай Романович, судя по всему, был вполне с нею солидарен.

Кошкин в разговор не вмешивался и даже не особенно прислушивался к ответам Ольги Рейнер. Он отлично помнил про портрет очаровательной соседки художника, хранившийся в мастерской, и делал из этого некоторые выводы. Допрашивать Рейнеера о его отношениях с Раскатовой следовало отдельно от его жены - при ней он ничего полезного не скажет. Правда, на это у Кошкина сейчас не было времени.

Едва позволили приличия, он попросил разрешения поговорить с Рейнером-младшим наедине.

- Пройдемте… в кабинет, - неловко предложил тогда Григорий Романович.

И Кошкин даже не удивился, когда тот, ненавязчиво взяв под локоть сестру Раскатовой, пропустил ее вперед.

Кабинет, судя по всему, совмещал в себе и спальню младшего Рейнера, и библиотеку, и даже музыкальный салон, состоявший из гитары с пышным голубым бантом на грифе. Включал он в себя и художественную галерею - впрочем, галереей в этом доме могла именоваться любая из комнат, хоть уборная. Столько картин сразу Кошкин, пожалуй, не видел за всю свою жизнь. В основном здесь, конечно, были карельские пейзажи - леса, озера, горы, невообразимые по красоте панорамные виды. Имелось несколько натюрмортов, но, что любопытно, ни одного портрета.

Разве что огромный, метра в полтора высотой, портрет Бисмарка, сурово глядящего на Кошкина из-под кустистых бровей - но он едва ли принадлежал кисти Рейнера. Портрет висел точно напротив стола и, вероятно, видом своим вдохновлял того, кто за этим столом обычно сидел. Кошкин и сам, признаться, восхищался великим «железным» канцлером, так что не сумел удержаться и с полминуты молча вглядывался в это сухое, морщинистое, но полное достоинства лицо.

- Брат, знаете ли, весьма его уважает… - произнес Рейнер, склонив голову на бок и тоже рассматривая портрет.

Разумеется, у Кошкина и мысли не возникло, что портрет повесил сюда младший Рейнер - немыслимо, чтобы тот вообще интересовался политикой. А вот художник, как Кошкин понял сейчас, даже усы отпустил по манере Бисмарка.

- Я так понимаю, что у вас ко мне какой-то разговор, Григорий Романович? - поворачиваясь и теперь цепко вглядываясь в глаза Рейнера, произнес Кошкин.

- Собственно, даже не у меня… - помялся тот.

И оба они посмотрели на барышню Шелихову - она сидела на кожаном диванчике у стены, нервно теребила кружево на юбке и выглядела уже куда менее решительной.

Почувствовав на себе взгляд, она смешалась еще больше, но с силой сжала кулачки и выпалила на одном дыхании:

- Моя сестра сегодня днем стреляла в Гриневского. Он ранен… не очень тяжело. - И тотчас, так и не подняв глаз, добавила почти скороговоркой, будто боясь, что ее не станут слушать: - Но поймите… Светлана столько перенесла - она не в себе. Она не со зла в него стреляла. Я видела, с каким ужасом она смотрела на то, что натворила, она сама насмерть была напугана этим. И я поклясться готова, что и Павла Владимировича, и Леона она убила не со зла!… Она не хотела этого, поймите…

И теперь только подняла на Кошкина молящий взгляд.

Он ответил не сразу - внимательно вглядывался в ее лицо и пытался понять - что это было? Шелихова обвиняет свою сестру в обоих убийствах? Вот так, ничуть не смущаясь и при всех? И в то же время пытается убедить, что «она не со зла», и даже глаза ее увлажнили - от избытка чувств, должно быть. Ей-Богу, Кошкин сейчас скорее бы заподозрил, что это Шелихова «не в себе», а не ее хитрая и расчетливая, как сам дьявол, сестра.

И еще Кошкин невольно поймал себя, что ищет, есть ли какая выгода Шелиховой от смерти Павла Раскатова?

- Это очень серьезные обвинения, - не сводя с нее изучающего взгляда, произнес, наконец, Кошкин. - Должно быть, они подкреплены не менее серьезными доказательствами?

- Доказательствами? - переспросила та.

Барышня Шелихова утирала сейчас свои выступившие слезы, пользуясь платком, поданным ей Рейнером.

- Да, хоть что-то, кроме ваших слов, подтверждает, что ваша сестра и впрямь стреляла хотя бы в Гриневского, не говоря уже об убитых?

Кошкину казалось, что эту фразу он произнес вполне деликатно, однако на измученном лице Шелиховой за несколько секунд отразилась целая гамма чувств: от непонимания до изумления и, наконец, до прямо-таки неподобающей для девицы злости. Вот теперь решительности в ее словах и жестах было хоть отбавляй:

- Вы что же - мне не верите? - звенящим от возмущения голосом спросила она. - Какие еще вам нужны доказательства, если у Гриневского прострелена рука, и он всю спальню залил кровью, а Светлана в своих собственных руках держала револьвер! Тот самый, из которого убиты ее муж и Леон - я уверена! Впрочем… - она вдруг хохотнула, и смешок этот уж точно был похож на смех нездорового человека, - впрочем… Гриневский наверняка станет говорить, что он сам прострелил себе руку. Нечаянно! И от револьвера она наверняка избавилась! Да и слуги, конечно же, не слышали никакого выстрела - мне все почудилось, померещилось! Как обычно…

К концу этой речи стало понятно, что у Шелиховой настоящая истерика - Рейнер пытался ее утихомирить, но та, с ненавистью выкрикивая слова, не обращала на него внимания. А закончив - бросилась вон и кабинета, оглушительно хлопнув дверью.

Зато после ее ухода в кабинете стало так тихо, что Кошкин слышал, как звенят посудой на кухне. Рейнер, явно испытывая огромную неловкость за поведение своей знакомой, попытался ее оправдать:

- Прошу вас, простите Надежду Дмитриевну, - сказал он, - столько на нее навалилось. Но вы не должны считать, что она все это выдумала: Надежда Дмитриевна несколько мнительна, да… но она любит сестру и не стала бы говорить, не имея оснований.

- Н-да, любит… - скептически отозвался Кошкин.

Этой истерикой он был не очень-то впечатлен - видел он истерики и позабористей. А уж вдоволь пообщавшись с людьми актерской профессии, отлично знал, что женщины - существа настолько коварные и изощренные, что разыграть подобную сцену им ничего не стоит. Были б зрители.

Тем более, пока Шелихова выкрикивала свои обвинения, он как раз думал о том, насколько велико состояние покойного графа Раскатова? Ведь состояние это, судя по всему, теперь переходит к его вдове, а если вдову устранить, отправив ее, скажем, на каторгу или даже в сумасшедший дом, то… наверняка все получит ее сестра.

- …кроме того… - Рейнер кашлянул, и это заставило Кошкина вновь обратить на него внимание, - я никак не могу умолчать о своей находке, поглядите.

Кошкин нахмурился, потому как в руке Рейнера, подвешенный на цепочке, качался кулон в виде шарика. Украшение явно женское.

- Где вы это взяли?

- Нашел сегодня днем, у озера. - Рейнер хоть и с некоторой заминкой, но опустил украшение в бумажный конверт, спешно вынутый Кошкиным. И совсем нерешительно добавил: - Надежда Дмитриевна утверждает, что это принадлежит ее сестре.

Было заметно, что Рейнер долго сомневался, прежде чем сказать это.


***

Визит к Рейнерам продлился не более часа, после же Девятов остался для более обстоятельного допроса художника - с глазу на глаз и без его жены, а Кошкин, снова поборов желание навестить Раскатову, отправился к Гриневским. Нужно было убедиться хотя бы, что сестрица графини не выдумала эту историю целиком, и Гриневский действительно ранен. Кроме того, Кошкину очень уж не терпелось поглядеть на этого Гриневского и понять - какого японского городового он делал в ее спальне?!…

Кошкин не был против, что Григорий Рейнер увязался с ним. Разумеется, он не полностью доверял младшему брату художника, не собирался делиться с ним соображениями и даже - чего уж скрывать - все еще держал в подозреваемых. Но рассудил, что Рейнер, хорошо знающий здешние места и людей, может быть полезен. Так и вышло.

Усадьба хозяев а, точнее, хозяйки Горок находилась в пяти минутах езды от дачи Рейнеров. Просторное каменное двухэтажное здание - без архитектурных излишеств, как дача Раскатовой, но и не «фермерский домик», вроде пристанища Рейнеров. Вокруг разбит садик с теплицами, и садовник как раз поливал что-то, Да и вообще участок казался довольно обжитым, так как, Кошкин знал, Гриневские жили здесь круглый год, а городскую квартиру, кажется, вовсе отдали в распоряжение родственникам.

В тени ветвистой яблони были подвешены скрипучие качели, на которых сидели две девочки лет семи-восьми - почти одного роста и с огненно-рыжими волосами, настырно выбивающимися из под шляпок. Должно быть, господские дети. Девочки сидели, склонившись над книгами, но глаза их, живые и любопытные, внимательно следили за Кошкиным. Уже тогда он почувствовал себя неуютно…